Мягкий, солнечный, пляжный Майами в начале декабря (для нас само это сочетание – пляж в декабре – было тогда еще практически непостижимым) постепенно залечивал полученную на конкурсе Монка рану. Жили мы с Сергеем в одном из многочисленных отельчиков в стиле арт-деко прямо на набережной Майами-бич, который, к моему удивлению, оказался городом отдельным от большого Майами. Стоило, выйдя из отеля, перейти дорогу – и можно плюхаться в песок. Еще в десятке-другом метров – теплое, ласковое Карибское море.
Но дело было не только в расслабленном и мягком климате. Фестиваль New Music America, на который мы приехали, уже по названию был местом сбора единомышленников. Основанный в 1979 году фестиваль проходил раз в год в одном из городов США или Канады. Грандиозное двухнедельное действо собирало всех и всё, что подходило под весьма расплывчатое определение «новая музыка». Я торопился услышать все: от громогласного Prime Time, гармолодического фри-фанк ансамбля Орнетта Коулмана[207], до исполнявшегося на одном треугольнике тончайшего пуантилизма композитора Элвина Люсье[208], от мировой премьеры нового песенного цикла замечательного саксофониста и композитора Стива Лейси на тексты русских поэтов – Ахматовой, Цветаевой, Мандельштама и Пастернака[209] до целого сольного концерта на одном инструменте – огромном бубне – бразильского перкуссиониста Сиро Баптиста[210]. Кроме вечерних концертов в течение дня были еще бесконечные симпозиумы, лекции, презентации, куда надо было ехать в разгар жаркого дня на автобусе в сам город Майами. Сергей как музыкант мог все это игнорировать и вместо унылой дневной говорильни, суть которой от него к тому же ускользала, просто валялся на пляже, отмокая и отогреваясь от вашингтонского фиаско. Я же, разрываясь между профессиональным долгом журналиста и промоутера и желанием насладиться солнцем и морем, все же примерно в половину дней заставлял себя тащиться на фестивальном автобусе в душный Майами. Бо́льшая часть концертов проходила, по счастью, в Майами-бич, в тех самых уютных и очаровательных отелях арт-деко на берегу моря.
Тут же встречались и знакомые. Прямо на пляже мы столкнулись с Дэвидом ван Тигемом[211], замечательным перкуссионистом-перформансистом, который годом раньше выступал у нас в Ленинграде на фестивале-симпозиуме новой музыки в Доме ученых в Лесном – том самом фестивале, где курёхинское сольное фортепианное выступление ограничилось зачитыванием либретто. Дэвид тут же к нам присоединился, и мы с удовольствием провели целый день на пляже, болтая о музыке и делясь с Дэвидом своими впечатлениями об Америке.
Познакомились мы и с еще одним из наших кумиров – чернокожим тромбонистом Джорджем Льюисом[212], которого хорошо знали и любили еще по пластинкам Брэкстона 1970-х годов. Тут, правда, Льюис, в полном соответствии с авангардным пафосом фестиваля, совершенно отказался от своих джазовых корней и выступал дуэтом с… компьютером. Тогда это было еще в новинку. Звук его тромбона поступал в компьютер, где по специально подготовленной программе проходил какую-то переработку и выходил наружу с миллисекундным запозданием уже в виде совершенно иной – и тембрально, и мелодически, и ритмически – музыки. Иной настолько, что предвидеть, что получится на выходе, не мог никто, включая самого Льюиса. Мне, признаться, музыка Льюиса тогда не понравилась – показалась сухой и выхолощенной. Сергею, кажется, тоже, но зато он с огромным интересом пытался разобраться в принципе действия компьютерной программы.
Но главным, наверное, итогом пребывания в Майами стала для Курёхина завязавшаяся там дружба с перкуссионистом и вокалистом Дэвидом Моссом[213]. Познакомились они годом раньше в Берлине, когда Мосс по приглашению Курёхина вышел на сцену в концерте «Поп-Механики» в берлинском зале «Tempodrome». Я же увидел Мосса впервые уже в Америке, правда, не в Майами, а еще в Нью-Йорке, в той самой Knitting Factory. Первое впечатление полностью противоречило сложившемуся у меня о нем по пластинкам представлению. Я слышал несколько альбомов довольно сухой, вполне характерной для рубежа 1970-х и 1980-х свободной импровизации и шумовой музыки, которая к концу десятилетия, на волне уже вполне поднимавшего голову джазового постмодерна, казалась анахронизмом. Сам же Мосс – огромный, толстый, вечно улыбающийся и даже смеющийся глыба-человек с окладистой черной бородой и добрыми глазами – производил впечатление кого угодно, но только не зануды-авангардиста.
Именно Мосс, прознав о пребывании Курёхина в США, сумел убедить организаторов New Music America, где Мосс должен был выступать, пригласить малоизвестного им русского пианиста. Курёхин же, в знак признательности, предложил помимо сольной фортепианной программы сыграть в отведенное ему время еще и дуэтом с Моссом. Директор фестиваля не соглашался. По его представлениям, Мосс, таким образом, получит слишком много времени на фестивале. Курёхин, хотя положение его не способствовало слишком капризному поведению, твердо стоял на своем – или ему разрешат выступить дуэтом с Моссом, или он и вовсе отказывается играть. Все это препирательство, при моем переводе, происходило буквально за полчаса до начала концерта в крохотном уютном клубике на набережной Майами-бич. Директор фестиваля упорствовал, грозился закрыть клуб и чуть ли не вызвать полицию. «Похоже, проблемы с цензурой и администрацией здесь ничуть не лучше, чем в России!» – горько пошутил Сергей.
Каким-то чудодейственным образом компромисс был найден – состоял он, кажется, в том, что Моссу велели ограничиться то ли десятью, то ли пятнадцатью минутами – и концерт начался.
Описать курёхинскую часть программы предоставлю Дэвиду Моссу:
«Соло Сергея было более чем потрясающим – благодаря невероятному богатству идей и супервиртуозности. Я помню, как стоял за кулисами клуба и думал, что Сергей сумел удивить публику, показав им нечто совершенно отличное от того, на что они рассчитывали или что хотели услышать. В его игре не было пространственных атак, изломанного рока или упрощенного минимализма американской новой музыки. Это был чистый Курёхин – напряженный, безостановочный поток фантазии, со ссылками на русский фолк, европейскую классическую музыку и, конечно же, виртуозную русскую пианистическую школу».
Затем вышел Мосс и своим фальцетом в сопровождении курёхинского фортепиано выдал какую-то дикую смесь из оперных арий, джазовых стандартов, поп-репертуара и свободной импровизации. При этом он еще и аккомпанировал себе на не менее диком и разношерстном наборе игрушечных барабанчиков, комично смотревшихся на фоне его огромной фигуры, каких-то свистулек, дудочек, тарелочек, детских электронных клавиш и прочей подобной ерунды. Все вместе представляло собой невообразимую, одновременно и до коликов смешную, и завораживающую звуковую мистерию, вполне под стать курёхинской.
Спустя два года, в самый разгар безумных перестроечных лет Курёхин умудрился вызвать совершенно обалдевшего от неожиданности Мосса играть на сцене Мариинского (тогда еще Кировского) театра в одной из многочисленных тогда новосветских тусовок. Событие называлась что-то вроде «Ренессанс Санкт-Петербурга» и должно было продолжаться 24 часа. Шесть из них были отведены под авангард, курировать который было доверено Курёхину (кому же еще?). Моссу был мгновенно куплен билет, а в Нью-Йорке ему вручили еще и картину – организованный кем-то из наших знакомых подарок городу от знаменитого художника-авангардиста Роберта Раушенберга[214]. Никаких сопроводительных документов на картину не было, но во всеобщем тогдашнем хаосе Мосс сумел без проблем привезти ее с собой. Тем временем авангардную часть фестивального марафона успели отменить, но Курёхин, разумеется, как и в Майами, сдаваться не собирался. Он вписал своего друга в этническую часть, представив его фолк-певцом. Мосс торжественно вручил на сцене тогдашнему мэру города Анатолию Собчаку картину, которая призвана была положить начало Музею современного искусства в городе.
После пышного грандиозного празднества в Кировском театре я, по старой андеграундной привычке, организовал Моссу и маленький концерт «для своих», где можно было уже вволю наиграться. Проходил он в репетиционном зале, в подвале театра, где тогда располагались «Лицедеи» – на площади Льва Толстого, на Петроградской стороне. Публика сидела на полу, обстановка была удивительно расслабленной, Курёхин с Моссом дурачились и с удовольствием включили в свое дуракаваляние и приведенных кем-то из зрителей пяти-шестилетних малышей.
А то самое историческое совместное выступление Курёхина и Мосса на фестивале в Майами спустя много лет, уже после смерти пианиста, вышло на фирме «Длинные Руки», которую Курёхин основал незадолго до смерти вместе с теперь тоже, увы, покойным, продюсером Николаем Дмитриевым[215]. Диск назывался «2 for Tea» – парафраз названия классического джазового стандарта «Tea For Two»[216]. Кроме «позволенных» Моссу тринадцати минут сценического выступления в него вошли еще тринадцать минут репетиции.
Америка – Калифорния и Аризона
Весь октябрь – до нью-йоркского концерта с Зорном, до вашингтонского конкурса Монка и, разумеется, до Майами – Курёхин провел в Калифорнии и в Аризоне.
В Аризону он попал благодаря случившемуся примерно годом ранее полуслучайному контакту. На Курёхина вышли приехавшие в Ленинград в обычную турпоездку и прознавшие о его существовании через интервью в журнале «Keyboard» американские нью-эйджевские