Я помню этот день, Курёхин был у меня в гостях, мы вместе с тревогой и озабоченностью следили за разворачивающимися на телеэкране драматическими событиями. Не было ни однозначной поддержки, ни категорического осуждения, ни тем более возмущения «свиными рылами либералов и демократов».
После 1991 года в стране сложилась абсолютно новая политическая реальность. Раньше политика, если таковая и была, вершилась где-то далеко в заоблачных кремлевских сферах, а теперь она приблизилась вплотную, по сути дела на расстояние вытянутой руки. Петербургский мэр Анатолий Собчак, с которым Курёхин пересекался на светских приемах, считался одним из самых влиятельных российских политиков и какое-то время – наиболее вероятным преемником Бориса Ельцина. Эта новая политическая реальность Сергея скорее забавляла и развлекала, чем серьезно заботила. Его редкие комментарии по поводу политических событий, личностей и явлений носили типично курёхинский, игровой характер. Помню, как Сергей бесконечно склонял так и этак фамилию Бурбулис[282]. Он как ребенок забавлялся необычным звучанием этого имени, ему ужасно хотелось с обладателем этого имени познакомиться, куда-то его приспособить, а больше всего – добиться участия Геннадия Эдуардовича в «Поп-Механике». «Человек с такой фамилией далеко пойдет», – постоянно повторял он. Однажды, прослышав, что Бурбулис принимает участие в какой-то встрече в петербургской гостинице «Европейская», ринулся туда, но встретиться с политиком ему так и не удалось.
Постепенно тяга Курёхина к официальным, а то и властным структурам становилась все более и более явственной. Но и тут, как в искусстве, он не шел традиционным путем. Создавать политическую партию или примыкать к существующей, чтобы войти в Думу, ему было так же скучно, как и, совершенствуя свой пианизм, добиваться первого места на конкурсе Чайковского или Монка. В 1992 году Сергей придумал и зарегистрировал Центр космических исследований, смысл и суть которого не были понятны никому, в том числе, кажется, и ему самому. Но в свойственном ему духе изящной и умелой мимикрии под подлинный советский бюрократизм он сочинил пространный устав Центра, который пестрил задачами типа «запуск в космос пилотируемых космических кораблей», «формирование отдела разведки духа с подсекцией контрразведки» и «создание монументального духовного музея внутренней жизни человека». На самом деле внутреннее содержание новой организации было абсолютно неважно, важно было создавать видимость кипучей общественной деятельности, созывать пресс-конференции, давать интервью, рассказывать о грандиозных научных, культурных и политических проектах.
Все это, однако, делалось вполне в русле уже привычного, всем знакомого и всеми любимого Сергея Курёхина – остроумного, в меру дерзкого, но крайне милого и обаятельного.
Но тем не менее теперь, ретроспективно, можно и нужно проследить проходившие в его сознании и мировосприятии в эти годы процессы, которые и привели к столь радикальному, «внезапному» повороту – и убедиться, что на самом деле он не был таким уж внезапным.
Идеологическое единство художественного андерграунда основывалось на осознании единого врага – подавляющего творческую свободу советского тоталитаризма. С крахом общего врага рухнуло и казавшееся нерушимым единство, и началось расслоение, проявившее доселе скрытые, глубинные, обоснованные куда более фундаментальными, чем увлечение авангардом и западной культурой, национальные, почвеннические корни. Помните сделанное мне в интервью далекого 1982 года и показавшееся тогда всего лишь позой заявление: «я – национал-шовинист» и рассуждения там же о противостоянии русской культуры Западу с его «прагматическим рационализмом». В этом своем растущем национальном самоосознании Курёхин был, разумеется, не одинок. Тот же Дебижев, в 1995 году пытавшийся урезонить своего друга, спустя год-другой после его смерти стал на еще более радикальные почвеннически-имперские позиции. Не говоря уже о проявлении откровенно воинствующего имперского сознания куда более авторитетного и, казалось бы, напрочь прозападного и либерального Бродского в его написанных примерно в то же время – в 1994 году – стихах «На независимость Украины». Ну а в последние годы примеров переориентации в националистическое русло бывших «западников» не счесть.
Но вместе с тем было бы, кажется мне, непростительным упрощением сводить радикальные сдвиги в курёхинском мировоззрении исключительно к пробуждению дремавшего до поры до времени национализма. Курёхин – в первую очередь радикал, а уж во вторую – националист.
Заключив альянс с НБП, прокламируя идеи «русского фашизма» – заметим, не банально-нацистского толка, а вполне эзотерического, Курёхин опирался на столь близкие ему идеи эстетического авангардизма – футуризма, которые и привели в начале века к авангардизму политическому и идеологическому. Отсюда и тяга к неизбывной революционной пассионарности Лимонова и философской изощренности Дугина. Вслед за своими идейными наставниками и товарищами Курёхин – примем наиболее благоприятное для него объяснение – пытался встряхнуть погрязающий в буржуазно-мещанско-попсовом самодовольстве русский либерализм.
Точно так же, как почти десятилетием раньше, в 1987-м в интервью «Ленинградской правде» своей жесткой, даже жестокой позицией он хотел (если мы отбросим более мелкую мотивацию личной вражды с Гребенщиковым) предостеречь рок-сообщество против надвигающей опасности самодовольства и самоуспокоенности.
Страна переживала период наращивания первого капиталистического, буржуазного жирка – несмотря на чудовищное обнищание огромной части населения и совершенно катастрофическое финансовое положение государства. Появился запрос на альтернативную левую идею – не только замшелую коммунистическую в исполнении КПРФ имени Г. А. Зюганова, но и яркую, острую, интеллектуальную. Ту самую, которая всегда существовала на Западе (воспитавший нас 1968 год тому лучший пример) и которой просто по определению не могло быть в СССР. Не случайно главными провозвестниками этой «новой левизны» в посткоммунистической России стали проведший большую часть 1970-х и все 1980-е на Западе Эдуард Лимонов и воспитанный на западном ультра-радикализме Егор Летов.
К этому же периоду относится и сближение Курёхина с Сергеем Жариковым – еще одним двинувшимся в политику радикальным интеллектуалом от рок-культуры, сменившим к началу 1990-х шокирующе-дерзкие альбомы возглавляемой им группы «ДК»[283] на альянс с самыми одиозными политиками эпохи – от Владимира Жириновского до Валерии Новодворской.
Новая идея, тем более дерзкая, смелая, провокационная, была для Курёхина вещью самоценной. Интересно при этом, что Дугин, который, как казалось, должен был изо всех сил отстаивать серьезность курёхинского союза с НБП, в нашем с ним разговоре отнюдь не отрицал версию провокации и игры, проводя при этом интересное разграничение между идеологией и политикой.
«Есть миф, – говорил мне Дугин, – что Курёхин примкнул к тому консервативно-революционному движению, которое я тогда олицетворял. Не примкнул! Ему было интересно общаться со мной».
«Но как же не примкнул? Он же напрямую отождествил себя с вашей избирательной кампанией в Думу, даже возглавил ее?» – возражал я.
«Ну и что? Для него это была игра. И для меня в значительной степени это была игра. Интеллектуальная игра, игра на очень большие ставки, но с точки зрения серьезной политики – конечно же, только игра. Это не была серьезная политика. Да, у меня есть идеологические взгляды, и они действительно серьезные, но их воплощение – для меня вопрос вторичный. Вот Маркс – считается, что он идеологически один из самых удачливых людей, а политически он лузер. Все, чем он занимался, он провалил».
Вот, пожалуй, именно это в позиции Дугина и в тогдашней – пусть до конца не высказанной – позиции Курёхина я и отказывался принимать. Не понимать, как считает за меня и за многих тогдашних критиков Курёхина Дугин, и как считал тогда Курёхин, а принимать. Не скрою, мне было больно слышать переданные кем-то из общих друзей сказанные с искренним разочарованием и сожалением слова Курёхина: «Я думал, что уж кто-то, а Алик поймет…»
Я, как мне кажется, понял – пусть не в деталях, но в принципе – главный смысл всей затеи. Понял и отнесся к ней и с уважением, и даже в каком-то смысле с восхищением – восхищением красотой, дерзостью замысла, неортодоксальностью, парадоксальностью позиции, решимостью и готовностью идти наперекор и господствующему в обществе мнению, и своему привычному кругу. Ведь Сергей рисковал многим.
Почему же я, понимая и оценивая масштабность замысла и дерзкую провокационность его исполнения не только не поддержал друга, но пытался спорить, переубеждать?
Причин тому несколько. Пусть Дугин и заявляет кокетливо себя не политиком, а идеологом, и пусть реальной угрозы победы Дугина с Лимоновым на выборах в Думу в 1995 году не было, мне все же, в отличие от Дугина, кажется, что политика – не игра. Что игры в политику (и приведенный им пример «лузера» Маркса, доведенные до абсолюта идеи которого привели в ХХ веке к чудовищным катастрофам и десяткам миллионов жертв, – тому подтверждение), какими бы красивыми и эстетически захватывающими они ни были, – штука опасная. Да, безусловно, лимоновская пассионарность и неподдельная тяга к героизму и к новым радикальным идеям, глубина философского видения, гигантская эрудиция и интеллектуальное очарование Дугина и художественный талант и эстетическая смелость Курёхина ставили, как им тогда казалось, и как я охотно признавал, всю троицу в авангард интеллектуально-политической мысли. Да, и Курёхин, и Лимонов, и Дугин (пусть и в разной степени), очищая фашизм и воспевая революционный террор, видели разницу между идеологическим и эстетическим очарованием вскормленного авангардными эстетами-футуристами раннего итальянского фашизма – и «извращением» (выражение Лимонова) этой идеологии в лице Гитлера и гитлеризма. Но видели ли – могли ли, в состоянии ли были увидеть? – эту разницу шедшие за ними куда менее образованные молодые люди, для которых героизм равноценен насилию, а идеологическая пассионарность превращается в оправдание нетерпимости к любому инакомыслию, а в революционный момент – и в жестокость к обывателю, то есть мирному населению? Не эта ли или похожая пассионарность привела к жесточайшему террору ХХ века? Да, Дугин признает, что ставки в той игре были высоки. Но не говорит, насколько высоки, забывает, что речь шла о человеческих судьбах, а то и жизнях.