о Ринго Старре, но в целом был очень рад появлению в моем лице еще одного добровольного помощника. Мы обменялись телефонами и договорились поддерживать контакт.
5 мая мне то ли позвонил, то ли написал (электронная почта только появилась) Сева Гаккель. Смысл его короткого сообщения был убийственным в своей категоричности: Курёхин в больнице, у него тяжелая болезнь сердца, шансов на спасение нет, жить ему осталось примерно два месяца.
Шок и недоверие (не то чтобы недоверие словам Севы, просто слишком уж невероятным все это казалось) развеивались не сразу. Бесконечные звонки – Насте, Севе, Гайворонскому (Слава ведь к тому же еще и врач), Дебижеву, Владимиру Волкову – тоже врачу, близкому другу Курёхина последних пары лет. Картина вырисовывалась неутешительная. Диагноз – саркома сердца, болезнь чрезвычайно редкая, я о такой до курёхинского случая даже и не слышал. Редкая и практически неизлечимая. Сергей лежит в клинике Военно-медицинской академии – лучшее, что есть в Петербурге. Его смотрят самые известные врачи. Единственная слабая надежда – срочная операция по пересадке сердца. В России делать ее невозможно. На Западе она стоит сотни тысяч долларов, собрать которые, при всей известности и популярности Курёхина, в короткий срок весьма непросто. На ноги подняли всех – от Джоанны Стингрей в Лос-Анджелесе до бывшего культурного атташе Генконсульства США в Ленинграде Мортона Аллена и его жены Мэри-Энн. Жили Аллены в Вашингтоне, людьми были влиятельными и со связями, и к Сергею относились с огромной симпатией (именно они, напомню, организовали в 1988 году его участие в злополучном конкурсе Телониуса Монка).
Но, даже если задача по сбору средств окажется разрешимой, встанут еще две – донорское сердце, получение которого, как известно, заранее предугадать и рассчитать невозможно и ожидание которого способно растянуться на месяцы, а также транспортировка: ее, как предостерегали врачи, Курёхин может просто не выдержать.
Созванивался я с Настей и с Севой практически ежедневно. Сергею о бесповоротной отчаянности его состояния ничего не говорили, и он пребывал в уверенности, что это лишь болезнь, пусть и серьезная, что в ближайшие если не дни, то недели он пойдет на поправку и вскоре выпишется. Лежал он в отдельной палате, и когда первые интенсивные обследования были завершены, к нему потянулся нескончаемый поток посетителей, каждый из которых пытался его подбодрить и развеселить, что превращало все это, как рассказывали потом и Гайворонский, и Дебижев, и другие, в какое-то странное, почти поп-механическое в своем сюрреалистическом абсурде – особенно в пришедшийся на пребывание в больнице 42-й день рождения 16 июня – действо, мало вязавшееся с серьезностью происходящего.
Позвонить в больницу было невозможно, и единственный и самый последний раз мне удалось с Сергеем поговорить в самом конце мая, когда после операции и после осознания окончательности и бесповоротности исхода врачи разрешили ему на сутки прийти домой. Настя строго-настрого наказала мне вести разговор в оптимистичном, если не веселом тоне, и я, разумеется, повиновался. Говорили мы, наверное, с полчаса: я рассказывал о работе на Би-би-си, о первых впечатлениях от новой лондонской жизни, о том, какие концерты успел повидать. Рассказал, разумеется, о встрече с Дэвидом Сефтоном, о том, что он, как и все наши многочисленные общие знакомые в Лондоне, встревожен его болезнью, желает ему скорейшего выздоровления и ждет, когда Курёхин привезет «Поп-Механику» осенью. Говорил, что уже скоро, где-то во второй половине июля, я приеду в Петербург, что к тому времени он уже, конечно же, поправится и выйдет из больницы, и мы здорово проведем время вместе. Он весь разговор держался молодцом, вполне поддерживал мой тон, лишь к концу устал. Я пожелал ему скорейшего выздоровления, сказал «до скорой встречи!» и повесил трубку.
Это был наш последний разговор.
Умер Сергей 9 июля 1996 года.
Приехать на похороны я не смог и в Петербурге оказался лишь на поминальной встрече через 40 дней после смерти.
Вместе со всеми я стоял на Комаровском кладбище, смотрел, не отрывая глаз на еще свежую могилу и с трудом пытался примириться с новым, совершенно неведомым ощущением – жизни без Курёхина. Кусок реальности, который ушел вместе с ним, казался совершенно невосполнимым, и чем можно будет заполнить эту пустоту, представить себе было невозможно.
Послесловие
Эта книга уже была закончена, когда один из почитателей Курёхина, собирающий всё, что связано с его именем, прислал мне аудиофайлы, с несколькими радиопередачами, который Сергей вместе с ди-джеем Александром Устиновым вел на петербургском «Радио-1». Вел, когда я уже уехал в Лондон и слышать их не мог. Несколько еженедельных программ вышли в эфир в марте-апреле 1996 года, то есть буквально в последние месяцы и недели активной жизни, практически накануне безвозвратного попадания в больницу.
Каким-то чудом все годы после смерти Курёхина эти передачи ускользали от моего внимания, и я с огромным наслаждением прослушал их все, в очередной раз восторгаясь блеском эрудиции, невероятной живостью, дерзостью, смелостью и изяществом своего друга.
Первоначально программа называлась «Ваша любимая собака». Словом «собака» или «собачатина» не понимавшие и не любившие фри-джаз и джазовый авангард традиционалисты называли эту неприятную для них музыку, и Курёхин не преминул, конечно же, воспользоваться прекрасным словечком и втиснуть в этот емкий образ все то нестандартное, непривычное или, выражаясь его словами, «экстремальное» в музыке, что он так любил и чем хотел поделиться со слушателями.
За два месяца Сергей, со свойственным ему постоянством, несколько раз менял название программы. «Название развивается, не может же программа быть с одниим и тем же названием», – нисколько не смущаясь, объяснял он. На смену «Вашей любимой собаке» пришла «Наша маленькая рыбка», потом «Русский людоед», потом «Летающий Гинзбург».
Диапазон был огромен – от любимого им японского шумового террора, до гавайской песни, от серф-музыки до чикагской школы свободной импровизации, от индустриального грохота до нежной алеаторики Кейджа, от поп-групп 60-х до китайского джаза.
Эстетическое кредо вмещалось в два на первый взгляд противоположных лозунга, характеризовавшие звучащих в программе музыкантов и их музыку: «одичавшие зверюги» и «красота бесконечна». Были и гибриды – типа «мягкий, вкрадчивый экстремизм».
Приглашались гости: «профессор» Владимир Волков, которого Курёхин выдавал в эфире за скрывавшегося в недрах советских эстрадных оркестров гитариста-экспериментатора, Африка, Александр Баширов, Дмитрий Александрович Пригов. Но даже этим привычным, давно знавшим Курёхина и искушенным в импровизационной легкости людям было непросто тягаться с его неистощимой энергией и таким же неистощимым весельем.
Тяжелой апокалиптической мрачности, столь радовавшего Дугина и поглощавшего Сергея почти весь 1995 год «трагического постмодерна» и след простыл.
«Радуемся жизни, как поросята!» – захлебываясь от смеха, провозглашал он.
Эта радость жизни – главное наследие Сергея Курёхина.
Эта сделанная летом 1980 года западногерманским музыкантом и фотографом Хансом Кумпфом фотография пошла на обложку первого сольного диска Курёхина «The Ways of Freedom», изданного британской Leo Records в 1981 году.
Начавшееся в 1978 году сотрудничество c саксофонистом Анатолием Вапировым стало для Сергея Курёхина первым опытом вхождения в новую для него стихию свободного авангардного джаза. Май 1980 г. Фото – Ханс Кумпф.
Трио Анатолия Вапирова: Сергей Курёхин (фортепиано), Анатолий Вапиров (кларнет, саксофоны), Александр «Фагот» Александров (фагот). Клуб современной музыки, Ленинград. Июнь 1981 г. Фото – Ханс Кумпф.
Во время записи «Jam Session Leningrad» – первой пластинки c участием Сергея Курёхина. В записи принимали участие Анатолий Вапиров, Сергей Курёхин, Александр «Фагот» Александров и западногерманский кларнетист Ханс Кумпф. Пластинка вышла в Западной Германии в 1981 году. Слева направо: Александр Кан, Сергей Курёхин (спиной), Ханс Кумпф, Александр Александров. Cтудия ленинградского музыкального училища имени М. П. Мусоргского. Декабрь 1980 г. Из архива автора.
Один первых концертов курёхинского состава, которому через несколько лет суждено будет стать «Поп-Механикой». Слева направо: Владимир Волков, Борис Гребенщиков, проходивший в то время увлечение западногерманской электронной группой Kraftwerk и соответственно одетый в строгий костюм с галстуком и выбеленным лицом; Владимир Диканьский. Клуб современной музыки, Ленинград. 1980 г. Фото – Андрей «Вилли» Усов.
Даже на самых первых концертах Crazy Music Orchestra Курёхин стремился использовать самые радикальные средства звукоизвлечения. Клуб современной музыки, Ленинград. 1980 г. Фото – Андрей «Вилли» Усов.
Одно из первых совместных выступлений Сергея Курехина и Владимира Чекасина. На аккордеоне – Элеонора Шлыкова. Клуб современной музыки, Ленинград. 1981 г. Фото – Владимир Пешков.
Союз с Чекасиным оставался определяющим для Курёхина на протяжении всей первой половины 1980-х годов. Фото – Александр Забрин.
В четыре руки. Американский пианист Джон Фишер приехал в СССР туристом и выступал в Клубе современной музыки подпольно. Июнь 1981 г. Фото – Ханс Кумпф.
Сергей Курёхин и двое музыкантов из ROVA Saxophone Quartet – Ларри Окс (слева) и Джон Раскин (справа) на сцене ДК Медиков, Москва. Июнь 1983 г. Фото – Джеки Окс.
«Поп-Механика» в ЛГУ. Слева направо: Сергей Курёхин, Григорий Сологуб, БГ, Виктор Цой. 1984 г. Фото – Дмитрий Конрадт.
Сергей Курёхин, Валентина Пономарёва, Брюс Акли из ROVA Saxophone Quartet и Борис Гребенщиков на сцене «Клуба-81» в Доме-музее Достоевского, Ленинград. Июнь 1983 г. Фото – Джеки Окс.
В начале 1980-х Ханс Кумпф был регулярным гостем импровизационных курёхинских сейшнов. Слева направо: Владимир Волков, Вячеслав Гайворонский, Александр Кондрашкин, Ханс Кумпф, Сергей Курёхин, Игорь Бутман. Фото – Ханс Кумпф.