Но ведь все это реально, почему нет? Голос у нее чистый, но слабый, в опере ей делать нечего, но ужо в трагедии она себя покажет! На театре среди публики слышала, что в столице есть уже клубы или курсы, где учат сольфеджи, а также декламации и мимике.
А в иные ночи она плотно зашторивала окна, надевала женское платье и становилась перед зеркалом. Вот она камеристка Лизетта – фигура ее становилась живой, увертливой, ножку эдак в бок! Получается же, право слово! Пытаясь изобразить Медею, она произносила неистовые фразы, сотрясала воздух адским смехом, и тут же в испуге зажимала ладонью рот. Вдруг Озеров за стеной еще не спит. Что он подумает, услышав ее вопли. Зеркало было не только собеседником, оно было окном в дивный мир театра.
Письма от Вареньки прекратились на время. В последней записке она сообщила, письмо своему опекуну давно написала, а теперь ждет ответа, и что увидеться в ближайшее время нет никакой возможности. Государыня решила, что не плохо бы старшим классам пообщаться с природой, поэтому их вывезли за город в специально снятый для летних занятий дом. В Петербург они должны были вернуться где-то в конце лета.
Долгожданная весточка от Вари пришла, как и было обещано, в середине августа, и совершенно потрясла Глафиру, более того, уничтожила ее в буквальном смысле слова. Оглушительная весть была упакована в куверт из розовой бумаги и включала в себя ответ опекуна и записку от Вари, полную междометий и знаков восклицания, между которыми прятался невысказанный вопрос – что все это значит, а?
Письмо от старика Бакунина было полно сочувствия. Главное известие предваряло вступление, в котором опекун деликатно писал о тщете наших надежд и желаний. «Жизнь есть сосуд скорби, а потому смертный всегда должен быть готов, что Господь призовет его к своему порогу. Крепись, моя милая девочка. Господь дает нам крест, дает и силу. Ты должна мужественно перенести скорбное известие».
Какое извести-то? Хорошо тебе, старый петух, размышлять на эту тему, но зачем девице в шестнадцать лет напоминать о смертном часе? – негодовала Глафира, разбирая незнакомый почерк. Потом глаза ее округлились. Она наконец добралась до главного.
Скорбное известие было таковым: старшая сестра ее Глафира Турлина почила в бозе в начале июня сего года. И умерла она смертью насильственной, наложив на себя руки. «Глафира ушла из жизни добровольно…» Т-а-а-к… От возмущения Глафира начала икать. «На похоронах усопшей присутствовал опекун умершей, он и подтвердил ее личность. Сейчас господин Веселовский Ипполит Иванович пребывает в Италии. По возвращении в отечество, если вы захотите, он встретиться с вами, милое мое дитя, и расскажет подробности этой скорбной истории. Похоронена Глафира Турлина в приходе Воскресенской церкви за церковной оградой. Уведомила меня о сим печальном событии воспитательница сестры вашей и владелица усадьбы Вешенки Марья Викторовна Рюмкина».
Значит, у меня уже есть собственная могила. А кто же тогда я? Может, и душа моя переселилась в тело Альберта Шлоса? И теперь мне всегда придется жить в мужском обличье? А как же наследство?
Глафира выпила воды, отерла вдруг вспотевшую шею и лицо и расплакалась.
Надо ли объяснять, что счастливая и беззаботная жизнь кончилась в один миг. Вначале она хотела тут же бежать к Февронии, чтобы поплакать на ее пышной груди и попросить совета, но в дверях она сообразила, что полуодета. Не гоже бежать через двор в домашних ботах. Времени на переодевание хватило как раз на то, чтобы в голове, как фонарь, возвещающий об опасности, вспыхнула здравая мысль. А вдруг Феврония не поверит! То есть как раз поверит, что Глафира Турлина умерла, а девица, поселившаяся в ее доме под именем немца Шлоса, просто самозванка, которая ведет свою игру. Правда, в качестве доказательства можно предъявить Вареньку, она-то признала в ней сестру. Но тут Феврония как раз может и усомниться, скажет, де, вы не виделись десять лет, Варя может принять желаемое за действительность и признать сестрой любую, кого не подсунь.
Из состояния срыва, мучительных раздумий, словом, отчаяния, Глафиру вывел явившийся вдруг утром Озеров. Это было не в его обычае, если он и захаживал, то вечером, осматривал комнату голодными глазами – угостят ли на этот раз кулебякой или сразу выпроводят за порог, сославшись на занятость? Закусит, почмокает мокрыми губами и начнет звать в какие-то компании, как понимала Глафира, на масонские обеды, «где хорошо кормят и собеседники приятные». Каждый раз он отчитывался перед Глафирой, сообщая, сколько именно денег опустил в суму собирателя милостыни:
– Деньги небольшие, но ведь каждый раз надо подавать. Но зато потом удивительная легкость в душе, поскольку сребролюбие угнетает, а щедрость и сострадание к ближнему, наоборот, расширяют вены, увеличивает ток крови в голове, и жизнь видится в благоприятном свете.
Глафире давно надоели его прожорливость, назидательность и излишнее любопытство, но сейчас она даже обрадовалась, квас подала и кренделек с маком, который гость с удовольствием сжевал. Далее разговор пошел как обычно о масонской трапезе, только на этот раз Озеров вцепился в Глафиру намертво, как клещ по весне.
– Уж этот обед, господин Шлос, вы должны посетить непременно. Сам мастер стула приглашает вас, а на это должны быть веские причины.
– Какие же?
На толстом лице Озерова появилось строгое выражение, но руки он продолжал держать в молитвенном жесте, ладонь к ладони, как перед иконой.
– Это мне не дано знать. Я всего лишь рядовой член. Но ваше непоявление на оной трапезе может быть воспринято с непониманием. И неблагоприятием. Ну что вы хмуритесь, милый Альберт? В прошлый раз вы сослались на нездоровье, на прошлой неделе говорили, что очень заняты. А меж тем весь день провели дома.
– Вы что, следите за мной?
– Боже избавь! Но фурия определенно говорила, что вы в тот день не выезжали за ворота.
– Не могла Феврония вам этого говорить. Подслушивали?
– Господин Шлос, вы все время подозреваете меня в каких-то гадостях. А я ведь и обидеться могу.
– Ну и глупо. Что обижаться-то? И хватит об этом, – проворчала Глафира. – Но вы умный человек и должны понимать, что иногда неотложные дела могут удерживать человека дома. У меня был почтовый день, а написание писем отнимает много времени.
Уже по тону мнимого Шлоса Озеров понял, что одержал верх в перебранке. Он деловито потер руки и бодро бросил:
– Я зайду за вами в пять. Обед назначен на шесть, но пока выйдем, пока дойдем. А пока вот вам билет. Я заплатил за вас, так что деньги можете отдать мне, – он протянул квадратик плотной бумаги, на которой типографским способом были напечатаны две латинских литеры, над ними голубь в лучах и ветка акации.
– И сколько же стоит это удовольствие? – Глафира с опаской, словно ядовитого жука, бросила приглашение на стол.
– Полторы рубли.
– Ого!
– На торжественных обедах, когда шампанским потчуют, входной билет может и два руля стоить. Я понимаю, дорого. Дома-то и за десять копеек можно с роскошеством пообедать, но… – Озеров развел руками, мол, что делать! – И обязательно возьмите с собой кошелек. Не знаю, как у вас в Германии, а у нас обряд подавания милостыни обязателен.
Получив деньги за билет, Озеров сразу направился к выходу. Вид у него был до крайности самодовольный. В дверях он обернулся и уже тоном приказа сказал:
– И не забудьте! Шляпа круглая, перчатки белые, без оружия.
Озеров мог бы и не стараться. Глафира согласна была поехать куда угодно, только бы не оставаться наедине с собственными мыслями. Но, честно говоря, все ее раздумья и мыслями-то нельзя было назвать. Она словно озиралась, вглядываясь в темные углы подсознанья, ожидая, что где-то рядом уже клубится новая опасность, чтобы ударить ее наотмашь по щеке, по жилам, по печени и сердцу.
Надо искать выход! Но какой? На худой конец можно будет вернуться в Вешенки, предъявить себя, смотрите, люди добрые. Я не покойница, я живая! Даже если дура Марья примет ее за приведение и начнет орать, мол, ничего не знаю, Глафира Турлина у нас на кладбище лежит, уж нянька Татьяна ее наверняка признает. Да и слуги подтвердят. Правда, в суде, положим, их слушать не станут, но можно будет еще призвать Баранова. Этот поношенный господин, возомнивший себя женихом, так хотел присоединить Глафирины деньги к собственным, что, пожалуй, поведет себя как порядочный человек и признает в ней невесту. Ах, кабы всем на земле было выгодно быть порядочными, какая славная была бы жизнь! Стоп! Если он признает в ней невесту, то, стало быть, надо будет с ним под венец идти. Значит, ее побег, мужской костюм, встреча с Варенькой, надежды на лучшую жизнь пойдут прахом? Значит, все зря?
Озеров явился вовремя. Масонская трапеза происходила не на Елагином острове, а где-то недалеко от Мещанских улиц. Они довольно быстро дошли до Невской перспективы, далее проследовали к Знаменской церкви. Дом, в который они направлялись, Озеров называл его «запасной дворец», находился за Преображенскими казармами.
По дороге Озеров трещал без остановки, посвящая немца в обычаи русских масонский трапез. Глафира не поняла, рассказывал ли он все это по собственному почину или по приказу свыше.
– Мы так понимаем: «Обед отправляется не к прельщению тела, но к умеренному его насыщению».
– Это, стало быть, не обжираться?
– Именно, – с готовностью согласился Озеров. – У нас как заведено? При торжественной столовой ложе, днем отправляемой, употреблять не более семи блюд. А если вечером – не более пяти.
– Ничего себе! Пять блюд. Это же из-за стола не встанешь. А сегодня как будет?
– Не знаю. Меня не уведомили, какая сегодня будет ложа. Может быть, и обыкновенная. Но я думаю, что торжественная, а значит, с вином. В зависимости от торжественности той или иной ситуации произносится определенное количество здравниц. По ритуалу их бывает не более девяти, но иногда великий мастер увеличивает число здравиц, говоря при этом все, что ему заблагорассудится.