– Я думаю, сподручнее будет перенаправить Шлоса к вам, – в голосе Бакунина прозвучала спокойная деловитость. – Вы возглавляете боевую группу, вам и деньги получать.
– Разумно, разумно. Благодарю за доверие.
– И никому не стоит говорить, что Шлос с меня начал разговор про немецкие деньги. Вы были первым человеком, с кем он встретился в Петербурге, так что естественно, что и с предложением о сотрудничестве он обратился именно к вам. Я думаю, что Шлос знает куда больше, чем говорит.
– Ну, это-то мы из него вытрясем, – с уверенность сказал Наумов.
Расставаясь, Бакунин сделал самый простой и потому любимый знак – скрестил руки Андреевским крестом с направленными вверх пальцами. Наумов с готовностью последовал его примеру. На губах капитана появилась простецкая, словно елеем смазанная улыбка. Гринька говорил про Бакунина, что тот, играя ангела во плоти, а на деле самим сатаной краплен: спесивый гордец, наглец и темная лошадка. Ничего рыжий Гринька не понимает в людях. Бакунину можно верить.
У Наумова было такое чувство, словно деньги, обещанные Шлосом, уже у него в руках. А раз деньги есть, надо действовать. Он верил в свою удачу. Во всяком случае, до сих пор она его не подводила.
Судьба многих гвардейцев за последние десять лет зависела от того, насколько активен и расторопен он был во время переворота, или как важно говорила императрица, революции 28 июня. А Наумову в отличие от прочих оставалось только благодарить фортуну, что после знаменательного события она не шибанула его коленкой под зад, отняв чин и свободу.
В то время как Екатерина с братьями Орловыми объезжала в столице Измайловский и Семеновский полки, которые ликовали и клялись в верности, Наумов пребывал в Ораниенбауме в охране императора. Далее он сопровождал свиту в Петергоф, куда все дружно отправились в шести каретах. Екатерина должна была дождаться мужа у себя в Монплезире, но тут вдруг обнаружилось, что ее нет на месте и никто не знает, где она. Стали искать, император ужасно разволновался. С криком: «Я говорил вам, что она на все способна!» он метался по дворцу, заглядывая даже под столы и стулья. Потом стал обыскивать сад. Тут-то и явился к Петру посыльный в крестьянском платье с запиской от Брессона. Ранее сей Брессон был камердинером императора. Позднее Петр пожаловал его должностью директора гобеленовой мануфактуры. Сейчас у Брессона появилась возможность отблагодарить императора за его щедрость. В записке значилось, что в Петербурге устроен переворот в пользу Екатерины. Мол, действуйте, Ваше Величество!
Все это Наумов видел собственными глазами. В глазах у императора стояли слезы, он совершенно потерялся и метался от Миниха к Гудовичу, от Гудовича к князю Трубецкому с вопросом: «Что делать?»
Далее императорская свита разделилась. Большая ее часть погрузилась на яхту и отправилась в Кронштадт под защиту его бастионов, а князь Трубецкой, канцлер Воронцов и граф Шувалов вызвались поехать в Петербург, чтобы узнать, в чем там дело. Палец Воронцова указал на трех офицеров – эти поедут со мной. Наумов был в их числе. Это и спасло его от последующих расследований и допросов, потому что Кронштадт не принял императора. Гарнизон уже перешел на сторону Екатерины. Петр вынужден был вернуться в Петергоф, где был арестован и препровожден в Ропшу.
Там он, несчастный, и был убит. Конечно, злодейство скрыли от народа, приписав смерть желудочным коликам. Какие, к черту, колики, если его хоронили в закрытом гробу. В гвардии даже называли фамилии убийц. И тут без Орловых не обошлось.
Кстати, и у Воронцова, и у Шувалова с Трубецким впоследствии тоже были неприятности. Рассказывали, что новоиспеченная императрица в запальчивости кричала: «Они шпионы! Они явились в Петербург, чтобы меня убить!» Могли и сопровождающих офицеров заподозрить в недобром. Но хода делу не дали. Не до того было. Все вокруг пили-гуляли. В первый день переворота Екатерина объезжала полки в гвардейском мундире Преображенского полка. Видно, нового мундира в спешке не нашли, и она надела старинную, еще Петром I введенную форму. Рядом с ней, тоже в офицерском камзоле, моталась княгиня-девочка Дашкова. Ликование, а если хотите, безумие народа было столь велико, что гвардейцы без всякого указа сверху сняли мундиры, введенные Петром III, изодрали их и облачились вслед за императрицей в старинную форму. И в каких только сундуках она у них хранилась!
Наумов в своем полку был последний, кто поменял мундир. Присяга для офицера не пустой звук. Ему было стыдно перед убитым Петром. Да, у покойного императора были недостатки, но у кого их нет? На ум приходило его растерянное лицо. Детскость его, беспомощность и по сей день ранили душу. Он ведь государь наш, помазанник Божий. А от баб порядка не жди. Дождемся, что и сын падет от руки убийц. Если не Орлов это будет, то кто-нибудь другой из ее волков-фаворитов. И коль уж он, Наумов, не мог защитить отца, так защити сына! Такой приказ выдал себе капитан Наумов.
История сохранила нам отзыв Фридриха II, давнего друга и одновременно недруга Екатерины. Приведем цитату полностью, она того заслуживает: «По справедливости, императрице Екатерине нельзя приписывать ни чести, ни преступления этой революции: она была молода, слаба, одинока, она была иностранка, накануне развода, заточения. Орловы сделали все; княгиня Дашкова была только хвастливой мухой в повозке. Екатерина не могла еще ничем управлять. Она бросилась в объятия тех, кто хотел ее спасти. Их заговор был безрассуден и плохо составлен; отсутствие мужества в Петре III, несмотря на советы храброго Миниха, погубило его: он позволил свергнуть себя с престола, как ребенок, которого отсылают спать».
Знай Наумов этот справедливый отзыв, он, наверное, призадумался бы, прежде чем безрассудно приступить к делу. Сейчас Екатерину уже нельзя было назвать слабой и одинокой. Поднявшему на нее руку пришлось сразиться не только с ней самой, но с кланом сильных мужчин, окружавших трон.
Главное, Наумову хотелось сдвинуть дело с мертвой точки. Сколько можно годить да откладывать? Он давно бы наведался к отцу Макарию, если бы не дальняя дорога. Здесь одним днем никак не обойдешься, а честно говоря, и двух суток хватит, только если лошадь гнать без остановки. Брать подорожную и пользоваться постоялыми дворами для столь деликатной поездки он не хотел, поэтому надо было выкроить время, чтобы в полку никто не заметил его отсутствия. А что делать, если ближе к столице верного и отважного батюшку никак не найти.
Отца Макария он помнил с детства, проведенного в Великом Новгороде. Матушка его и по сию пору там живет. Из ее писем Андрей Иванович и узнал о подвиге священника. Когда-то был он очень на виду, занимал высокий духовный пост, а теперь переживал опалу в крохотной деревеньке при церкви Успенья Богородицы. Но это только так считалось – опальный служитель Господа, а на самом деле отец Макарий, добровольно удалился в тихую пустынь после шумного ареста архимандрита Ростовского Арсения Мацеевича. Дело Мацеевича велось в строжайшей тайне, правительство все сделало, чтобы само имя его было забыто. Неистовый архимандрит был приговорен к расстрижению и вечному неисходному содержанию в Ревельской крепости, где содержался как «неизвестный колодник». Но память из народа не вытравишь. И сейчас, по прошествии десяти лет, в духовных кругах шепчутся о нем с опаской и надеждой, а простые люди и в полный голос говорят. К отцу Макарию тут же потянулись паломники. Марфа Владимировна Наумова три раза в год, а иногда и чаще наведывалась к бывшему духовнику за благословением и советом.
К назначенному месту Наумов прибыл вечером. Место, где стояла церковь Успенья Богородицы, было живописным, милым, заповедным: леса, поля, озера с небольшими, заросшими ивой и сосной островками. Когда-то среди этих красот стоял монастырь, но много лет тому минуло. Сейчас от монастыря остались только церковь да одноэтажное, кое-как подлатанное здание из дикого камня. Ранее здесь жили послушники, а теперь дом сей служил приютом для паломников и бродяг, желающих пережить в тепле зиму. Макарий всех принимал. Место было глухое, и случайных людей почти не было. Паломники приезжали больше кучно, по большим праздникам. Иногда столь много народу нахлынет, что и не разместишь.
Рядом раскинулась деревня. Немалая, дворов тридцать можно было насчитать, но все эти хозяйства были ветхими, ветрами продуваемыми. Жители перебивались кой-как с хлеба на квас. Земли были тощие, рожь и овес родили плохо, за счет паломников только и кормились. А вот церковь в отличие от крестьянских дворов была любо-дорого посмотреть. Стояла на взгорочке, строили ее давно, лет двести назад, а может, и того больше. Туристический путеводитель более поздних времен все бы грамотно описал: «Храм небольшой, одноглавый и тремя невысокими апсидами. Подпружные арки не выделены из сводов. Апсиды гладкие, на них двойные ленты узоров. Покрытие восьмикратное». Но для глаза обывателя все эти слова не более, чем шелуха. Он видел беленький храм со стройной, крытой лемехом главкой, рядом старые дерева, все больше липы. Наверное, в пору цветения запах здесь стоит истинно волшебный.
Отец Макарий принял Наумова безотлагательно. Жилище священника было более, чем скромным: простой сосновый стол без скатерти, много икон, грубо сколоченная полка для церковных книг и шкапец для утвари. Единственно дорогим выглядело деревянное кресло с высокой спинкой и затейливой резьбой на подлокотниках. Очевидно, кресло это было взято из старой жизни.
– Я, батюшка, прибыл к вам по важному делу, – Наумов браво щелкнул каблуками. (Черт, шпоры забыл снять!) – Я сын Марфы Владимировны Наумовой. Вы меня не помните?
Старец всмотрелся в его лицо, потом придвинул свечу и надел очки с круглыми, выпуклыми линзами. Одна дужка была обмотана черной тесьмой. Лицо отца Макария казалось безучастным. Никогда не поймешь, что у стариков на уме. Глаза его выцвели почти до белизны, и только крохотный зрачок, нацеленный на Наумова, словно кончик булавки, делал взгляд его острым и настороженным.