– Эх вы, молодые, зеленые! – отечески произнес он. – Ничего, перемелется – мука будет.
– Конечно, будет, – согласился я.
Семен Петрович улыбнулся и потянул Катю за рукав.
– Пойдем, Катюша.
Катя исподлобья взглянула на меня. Не знаю почему, но в тот момент я вдруг ясно понял, что мы никогда больше не увидимся с ней. Я понял также, что и она думает об этом.
– До свидания, Катя.
– До свидания, Иван.
Я смотрел им вслед. До тех пор, пока их фигуры не растворились в темной глубине бульвара. Был двенадцатый час ночи.
Сергей Степанович Воробьев нисколько не удивился моему позднему визиту. Напротив. С укором в голосе он проговорил:
– А я уже думал, что ты не придешь. Что ж ты?
– Я не мог. Занят был, – ответил я.
– Ладно… Ты как раз вовремя… – сказал Воробьев.
Последовав за ним, я вошел в знакомую комнату, и свет не скрытой абажуром лампы ослепил меня после темного коридора. Сергей Степанович мигом выключил ее и, пройдя к окну, отворил его настежь. Холодный свежий воздух, словно вода в пробоину тонущего корабля, потоком ворвался в комнату. Озадаченный происходящим, я хотел было спросить, что все это значит, но Воробьев, будто догадавшись, приложил палец к губам и поманил меня к окну. Я подошел.
– Смотри – ровно в полночь… Вон то окно – напротив, – шепотом произнес он, указывая в сторону противоположного дома.
Я взглянул на часы – до полуночи оставалось не более двух минут. Улица под нами казалась бездонным ущельем. Редкие фонари плыли над мостовой. Где-то шумели моторами автомобили. Мне стало не по себе. Я почувствовал, как бешено забилось в груди сердце, и подумал, что сегодня оно перевыполнит свою норму ударов.
Но в то же мгновение, забыв обо всем на свете, я увидел, как засветилось окно напротив.
– Вот, смотри, – схватил меня за руку Сергей Степанович и, сейчас же бросив ее, припал животом к подоконнику.
Свет был неяркий, бледно-зеленый. Как в море на небольшой глубине или в аквариуме. Мне даже почудилось, что сейчас откуда-нибудь сбоку, из-за стены, выплывут золотые рыбки с черными хвостами. Но рыбки не выплыли. Вместо них появилась женщина в голубом платье с гусиным пером в правой руке. Она показалась мне хрупкой и прекрасной, как фарфоровая статуэтка. Не спеша прошла она по комнате и присела к столу у окна, так что лицо ее теперь было обращено к нам. На столе лежали листы бумаги, и, обмакнув перо в невидимую чернильницу, она записала что-то на одном из них. Потом, отставив руку с пером в сторону, женщина подняла лицо и задумалась. Ее волосы рассыпались по плечам, и, хотя увидеть ее глаза на таком расстоянии казалось невозможным, мне почудилось, что они направлены прямо на нас.
– Какая красивая! – непроизвольно вырвалось у меня.
– Инопланетянка, – лаконично и уверенно пояснил Сергей Степанович.
– Как – инопланетянка? – удивился я.
– Ну, как, как? Как бывает? Очень просто.
– Что же она здесь делает? – настаивал я.
– Ничего не делает, – проговорил Воробьев, не отрывая глаз от незнакомки, и продолжал: – Их корабль потерпел крушение. Все члены экипажа погибли. Только она спаслась. Приняв образ земной женщины, она загипнотизировала начальника паспортного стола и, получив московскую прописку, поселилась в этой квартире. Каждый вечер, ровно в полночь, пытается выйти на связь со своими, чтобы они прилетели и увезли ее отсюда к чертовой бабушке. Да, видать, что-то у них там не срабатывает.
Я, прямо скажем, сильно усомнился в версии Сергея Степановича. Но он изложил ее столь решительным тоном, что я не отважился ему возражать. Правда, я все же обронил неуверенную фразу:
– Кажется, рассказ такой был. Фантастический…
Но на это Сергей Степанович ответил:
– Жизнь неизмеримо мудрее и неожиданней любой фантастики! – И он хотел еще что-то добавить, но тут его прервал хриплый голос из соседнего окна:
– Чего ты там плетешь, Степанович?! Какая инопланетянка?! Начальника паспортного стола загипнотизировала!!! Поди загипнотизируй его! Тебя так загипнотизирует! Трехнутая она – вот кто! Ино-о-опланетянка!!! Смех!
Воробьев даже опешил на мгновение, а потом закричал:
– Синицын? Ты? Ты чего? Ты куда смотришь?!
– Туда же, куда и ты, – рассудительно ответил Синицын. – Я уже с полгода это оконце караулю. Всё жду – может, она свет позабудет выключить, когда раздеваться начнет. Баба уж больно хороша!
– Как не стыдно! – вдруг заверещал тонкий женский голосок из окна справа. – Как не стыдно такое говорить! Как вас земля только носит! У женщины несчастье: несколько лет назад погиб любимый человек – полярный летчик, – спасая пропавшую экспедицию, пожертвовал собой ради других. У нее осталось подвенечное платье, которое она надевает каждую полночь и пишет ему письма… А вы такое говорите!
– Вот те на! – воскликнул Сергей Степанович и высунулся так, что чуть не вывалился из окна.
Но в ответ откуда-то уже совсем издалека мужской голос решительно объявил, что все это чепуха, что женщина поэтесса и пишет в полночь гусиным пером для вдохновения.
– Это Белла Ахмадулина! – безапелляционно заявили откуда-то снизу.
– Здрасте, я ваша тетя! – возмутились наверху. – Ахмадулина совсем в другом районе живет. У нее семикомнатная квартира и дача в Крыму.
– А вы-то откуда знаете? – не отступался нижний.
– От верблюда, – заявил верхний, и там послышался смех, видимо, домочадцев, которым пришелся по душе удачный ответ их сожителя.
– Что, в одной клетке с ним сидели? – не растерялся его оппонент, и настала очередь нижнего этажа рукоплескать остроумию своего представителя.
Я посмотрел на Сергея Степановича. Он стоял, в задумчивости облокотившись на подоконник, прислушиваясь к голосам соседей. Мне показалось, что он обескуражен их полемикой, и, пытаясь приободрить его, я сказал:
– Вообще-то она очень похожа на инопланетянку…
– Несомненно, – спокойно произнес Воробьев. – А они дураки! Ничего не понимают.
Женщина в голубом сидела в той же позе и была, конечно, так прекрасна, что просто захватывало дух.
Потом я шел домой. Общественный транспорт уже не работал, а на такси у меня не было денег. Я шел, насвистывая от скуки какую-то дурацкую мелодию, и смотрел по сторонам. И видел темные силуэты деревьев с голыми изломанными ветвями, блестящий асфальт, в котором отражались уличные фонари, дома, громоздившиеся вокруг, как египетские пирамиды. Над всем этим было небо. Ветер, родившийся утром над Ледовитым океаном, промчался над Швецией и Норвегией, миновал Ленинград, завернул по пути в Вологду, заставив ее жителей понахлобучивать на головы шапки, и к вечеру объявился в Москве. Он прогнал с ее небосвода тучи, весь день висевшие над городом, и сам скончался от этого последнего усилия. Над Москвой засветились звезды.
Я их видел собственными глазами. Яркие белые точки, они рассыпались в черной бездне, как будто кто-то неосторожно порвал нить с бусами. Теперь их уже не собрать, не нанизать на крепкую суровую нить, не надеть на шею любимой девушке.
Так и будут они вечно висеть над моей головой. Каждая из них – как одинокий глаз тайфуна в штормовом океане. Мне стало грустно. Я вдруг представил себя стариком. Этаким согбенным седым стариканом с мутным слезящимся взглядом. Я сижу в зимнем лесу, опершись подбородком о шершавую ручку древней клюки, и снег лохматыми мокрыми хлопьями падает мне на лысину. Кругом темно и безлюдно. Я вспоминаю все, что было, и собственная жизнь кажется мне хрустом сломанной ветки. Я вспоминаю сегодняшний вечер, и девушку по имени Катя, и ее отца – не помню, как звали, – и интересную даму, и мужчину, что жаловался на сына, который пьет концентрированное молоко неразбавленным. Их всех давно нет в живых: ни дамы, ни мужчины. Нет Воробьева, нет Синицына… И женщина в голубом давно перестала выходить на связь с инопланетной цивилизацией. И мамы нет… И отца…
Остались звезды. И осталась еще дурацкая мелодия, которую я насвистывал в тот далекий осенний вечер. Они все те же. И звезды, и мелодия. Звезды – там, наверху, а мелодия?.. Вот она.
И старик, задрав голову и обратив иссохшее лицо к небу, засвистел что-то ужасно легкомысленное и до боли знакомое.
Молодые дирижабли
В конце мая Весна прощается с Москвой. Ласковая и беззащитная, уходит она, уступая место напористому и деловому Лету. Весна оставляет нежный загар на лицах людей и уходит, унося ночную прохладу и теплый ветер, первую любовь и прозрачные дожди.
Москва тоже прощается с Весной.
– До свидания! Надеюсь в следующий раз увидеть вас пораньше.
– Все зависит от Зимы. Старая карга совсем спятила в этом году.
– Да уж, потрепала нервы. Так вы постарайтесь на следующий год…
Конечно. Весна постарается. И на следующий год, и еще через год, и через двадцать и тридцать лет, и еще много-много раз постарается. Как бы мучительно долго ни тянулась Зима, все равно она придет, наша короткая и верная Весна.
И тоже в конце мая светло-желтое малопримечательное здание театрального училища начинает самым невероятным образом демонстрировать свои магнетические свойства, они достигают апогея в июле и сходят на нет к концу августа. Сотни и даже тысячи юношей и девушек, исполненных стремлением к славе и тем благам, какие она незаметно с собой приносит, собираются у дверей с надписью «Приемная комиссия». Они образуют тесные группки вокруг многоопытных абитуриентов, безуспешно поступающих пять лет подряд и знающих все на свете. Закаленные конкурсной борьбой молодые люди чувствуют себя в стенах училища как в родном доме: их знают все преподаватели и секретарши и на экзаменах встречают дружескими улыбками. Несмотря на это, они опять проваливаются и вновь погружаются в странную околотеатральную жизнь, которую ведут вплоть до следующих экзаменов. Слабости и причуды профессоров, набирающих актерские мастерские, известны им до самых интимных подробностей. Впрочем, в конце концов какой-нибудь педагог рассеянно задает им вопрос, полный живого участия: