«Как, вы разве еще не закончили училище?» – И зачисляет к себе на курс.
Но основную массу абитуриентов составляют новички, чрезмерно искренние девочки и задумчивые мальчики, только что окончившие в этом году школу. Провалившись на экзаменах в театральный, они отправятся поступать, скажем, в мясо-молочный, успешно поступят, станут видными работниками общепита и на старости лет будут с грустной улыбкой рассказывать внукам о своей заветной мечте и своем, «в сущности, истинном призвании».
Все они, и многоопытные и зеленые, утверждают, что с детства бредили театром, играли в школьных капустниках и не представляют себе жизни без запаха кулис и того заветного неизвестно чего, какого-то, знаете ли, «внутреннего удовлетворения»; а на самом деле мечтают о том, как они станут знаменитыми, неотразимыми, неподражаемыми, будут ездить на международные форумы, пить там коктейли в обществе самых красивых женщин и мужчин мира и снисходительно отдавать свои пиджаки на растерзание восторженным поклонникам. Они ничего не знают об актерских биржах, о блуждании из одного провинциального театра в другой, обивании порогов киностудий в стремлении получить место в групповке или хотя бы массовке, где на их уже седые головы обрушится со стороны мальчишки-ассистента раздраженная брань.
Среди поступающих немало действительно талантливых и самоотверженных людей, но и они нередко проваливаются, потому что приемная комиссия, просмотрев за неделю тысячи три юных Качаловых и Комиссаржевских, мечтает лишь распустить театры и заняться выращиванием арбузов.
Каждый год у Юры Стукалова портилось настроение, когда он пробирался в институт сквозь толпы абитуриентов. Его охватывало чувство необъяснимого стыда за них и за себя, и не верилось, что так было и с ним. Тогда все произошло настолько удивительно быстро, что, когда он приехал после экзаменов домой, в Куйбышев, никто не поверил, что Стукалов поступил на актерский. После школы и службы в армии лето провалялся он на волжских пляжах, еще с полгода, не зная, куда приткнуться, подрабатывал где попало, а потом поехал в Москву и поступил в театральное училище, покорив комиссию фигурой атлета, выцветшими, как степное небо, глазами и флегматичной тягучей речью коренного волжанина.
Юра прошел заполненное фойе и поднялся на второй этаж в аудиторию, в которой четыре года занималась их мастерская и которую теперь, когда репетиции дипломных спектаклей проводились в актовом зале, приспособили под костюмерную. Здесь трое молодых людей в римских тогах резались в карты, обмениваясь репликами, обличающими все присущие партнерам слабости. Юра поздоровался с сокурсниками, дал им несколько дельных советов, которым, разумеется, никто не последовал, и отправился за ширму переодеваться.
Спустя несколько минут в аудиторию влетел Витя Фарсадов, а следом за ним – Стасик Костенко, отчего в помещении запахло продукцией Бадаевского завода.
– Вы, видимо, всю ночь изучали труды Прудона, герр Костенко? – поинтересовался студент Зубов, оправляя тогу, чтобы прикрыть карту, которая в этот момент упала на пол.
– У вас, Зубов, под тогой карта, и ее появление на столе может совершенно изменить ход матча, – холодно ответил Стасик.
– Нехорошо! – сказал студент Селезнев, испепеляя студента Зубова взглядом.
– Возмутительно! – лаконично подтвердил студент Прибудько, брезгливо бросая на стол все карты, включая и те, что прятал под тогой.
Окончательно посрамленный студент Зубов сказал в ответ несколько колкостей студентам Селезневу и Прибудько, после чего произошла легкая словесная пикировка и был выявлен ряд новых недостатков у заинтересованных лиц. В заключение беседы студенты Зубов, Селезнев, Прибудько, а также принявшие участие в обсуждении Витя Фарсадов и Стасик Костенко пожали друг другу руки и договорились о месте и условиях следующего матча. В этот момент из-за ширмы появился Юра Стукалов в тугих рейтузах и сером колете. Он быстро вошел в курс дела и пересказал содержание какого-то французского фильма из жизни профессиональных картежников.
По этому поводу каждый счел своим долгом припомнить совершенно правдивую историю, приключившуюся с ним либо в крайнем случае с очень близким другом. Беседа заняла не более часа и была прервана появлением педагога мастерской Марьи Ивановны Нестеровой. Она обвинила молодых людей в лени и распущенности. Напомнила об их учителе, народном артисте, который отрывает свой талант от народа, чтобы тратить его вот на таких никчемных болтунов. Она поклялась пальцем о палец не ударить, когда их дипломные спектакли с треском (несомненно) провалятся, а в заключение нарисовала картины ближайшего будущего в столь неприглядном свете, что слабый духом студент Зубов искренне затосковал, а безалаберный студент Прибудько с жалостью вспомнил свое безмятежное детство.
Затем Марья Ивановна потребовала, чтобы все шестеро отправились на репетицию немедля, если, конечно, у них есть еще «грамм совести».
«Грамм совести» был, и все повалили гурьбой в актовый зал, где в это время понапрасну пропадал талант народного артиста, профессора Капустина И. О.
Игнат Олегович Капустин принадлежал к тому разряду людей, которые на вопрос, какая сегодня погода, вне зависимости от происходящего на улице заводят глаза, раздувают ноздри и после длительной паузы значительно ответствуют: «Скверная». В свое время Игнат Олегович был очень красив. Впрочем, и сейчас, в неполные шестьдесят лет, он сохранил благородную осанку и уверенность в своей неотразимости, что и вправду делает мужчину красивым. У него были прекрасные, с сильной проседью, густые волосы, ясные карие глаза, большой чувственный рот и неожиданно крепкий, волевой подбородок, который, может быть, несколько и не подходил к другим, столь одухотворенным чертам, но зато сыграл немаловажную роль в его блестящей карьере.
Сейчас он сидел в двенадцатом ряду актового зала в позе человека, глубоко оскорбленного и униженного. Несколько учеников, наиболее преданных и любимых, притихли вокруг него, изобразив на лицах соответствующее моменту выражение грусти и участия. Появление шестерых блудных сыновей не нарушило безмолвия. Марья Ивановна на цыпочках приблизилась к Игнату Олеговичу и зашептала ему что-то на ухо, отчего тот вздрогнул и даже поморщился, но в следующее мгновение вновь погрузился в глубокое размышление. Так прошло еще с полчаса, на протяжении которых все окружающие хранили почтительное молчание, после чего Игнат Олегович слабо махнул рукой и сказал: «Ну ладно, давайте репетировать». Все скопом бросились на сцену, но Марья Ивановна остерегла:
– Я попрошу участников четвертого акта! Правда, это не значит, что все остальные будут болтаться по коридору. Достаточно поваляли дурака. Всем оставаться на местах. Окна зашторить. Тишина!
– Что у вас там? – томно полюбопытствовал Игнат Олегович.
– «Антоний и Клеопатра», – услужливо сообщила Марья Ивановна.
– Очень хорошо, – кивнул Игнат Олегович. – Посмотрим.
– Так, прогоним шестую сцену! – Марья Ивановна захлопала в ладоши.
Лагерь Цезаря близ Александрии.
Трубы. Входят Цезарь (студент Костенко), Агриппа (студент Фарсадов), Энобарб (студент Прибудько) и свита (студент Селезнев). Сперва они толпой останавливаются посреди сцены, потом Цезарь бродит в раздумье как неприкаянный. Агриппа вкупе с Энобарбом и свитой молча ждут приказаний.
Цезарь хлопает себя по лбу и пальцем подзывает Агриппу, но тот решает, что зовут не его, и выталкивает вперед Энобарба, никуда идти не желающего, в результате чего возникает неразбериха. Наконец недоразумение улажено, и Агриппа почтительно подходит к Цезарю. Тот кладет руку ему на плечо и доверительно бормочет:
– Пора, Агриппа, начинай сраженье.
Оповести, что мы желаем взять
Антония живым.
Агриппа преданно смотрит Цезарю в глаза и бодро соглашается:
– Оповещу.
Он уходит, зачем-то подмигивая Энобарбу.
Цезарь пристально смотрит на Энобарба, отчего тот начинает глупо улыбаться. Цезарь, которому, видимо, опостылела тупая физиономия Энобарба. обращает свой взор к немногочисленной свите, но и там не найдя залежей мудрости, поворачивается к зрительному залу:
– Уж недалек от нас желанный мир.
Мы победим, и все три части света
Покроет сень оливковых ветвей… –
изрекает он, после чего воцаряется томительная пауза. Цезарь нетерпеливо озирается по сторонам, а Энобарб и свита громко шепчут: «Зубов!» Наконец на сцену выбегает гонец (студент Зубов), проделавший, похоже, утомительный путь из буфета. Он давится сосиской и делает руками знаки, давая понять, что у него очень важное сообщение. Цезарь с достоинством ждет, а Энобарб и свита всячески подбадривают гонца, грозя кулаками. Наконец тот выпаливает:
– Антоний выступил!
Все присутствующие с облегчением вздыхают и радуются этому поразительному известию, после чего Цезарь непонятно кому говорит:
– Скажи Агриппе,
Чтобы в передние ряды поставил
Всех перебежчиков.
Тогда Антоний
Обрушит первый натиск на своих.
Энобарб, свита и гонец приходят в восторг от столь блестящей стратегии и во главе с Цезарем покидают сцену. Правда, Энобарба в последний момент удается общими усилиями втолкнуть обратно. Он испуганно смотрит в зрительный зал, краснеет, бледнеет и с грехом пополам выкладывает свои заветные мысли:
– Алексис изменил.
Его Антоний
Отправил с порученьем в Иудею,
Но там он Ирода подговорил
Переметнуться к Цезарю. А Цезарь
В награду приказал его распять.
Капидия с товарищами Цезарь