– Слушай-ка, Екатерина, а что, если тебе за Стукалова замуж выйти?
Катя растерялась. Юра ждал продолжения.
– Фиктивно, Катя, – пояснил Стасик. – Надо помочь таланту. Парня в московский театр приглашают, а у него прописки нет… Ты же, можно сказать, дашь путевку в жизнь будущему народному артисту. А?..
Он хитро подмигнул и засмеялся. Катя выдавила из себя жалкую улыбку.
– Да я не против… – промямлила она, с тревогой следя за Костенко.
– Перестань, Катя, – сказал Юра.
– Что это, мне нужно или тебе? – заорал Стасик.
В стенку громко застучали.
– Прекратите безобразие! – раздался оттуда мужской голос. – Одиннадцатый час!
– Извините! – заискивающе крикнула Катя и умоляюще зашептала: – Тише, ребята, тише.
– Да пропади он!.. – громко сказал Стасик.
– Ну хватит. Надоело. – Юра почувствовал укус мухи цеце. Ему вдруг показалось, что он устал, захотелось лечь куда-нибудь, хотя бы под забор, и впасть в летаргический сон. Яд цеце начинал действовать, Юра встал и пошел к двери.
– Ты куда? – спросила Катя, глаза у нее были печальные.
Юра остановился.
– Домой пора, – сказал он. – Пошли, Фарсад.
Витя оторвался от журнала, который изучал весь вечер, взглянул на часы.
– Рано еще. Чего в общаге делать?
– Да пускай себе едет, Витек. Ему форму держать надо, – вмешался Костенко. – А мы еще посидим.
Юра пожал плечами и вышел из комнаты. Катя пошла его проводить. Две тусклые лампочки освещали длинный коридор, куда выходили двери многочисленных комнат. Вдоль стен стояли велосипеды, какие-то ящики и детские коляски. В самом конце находилась большая кухня, откуда доносились запахи пищи и моющих порошков.
– Ты не обижайся. Катя, – сказал Юра.
Лицо Кати сделалось надменным, и она спросила:
– Почему я должна обижаться? Ведь это тривиально, несовременно.
Юра, подчиняясь внезапному порыву, взял ее за плечи, привлек к себе. Катя усмехнулась, мягко высвободилась из его рук.
– Не надо, – сказала она. – Что ты? Не надо…
Юра почувствовал себя неловким и глупым, открыв дверь, он вышел на лестничную клетку.
Вопреки своему намерению, он не поехал в общежитие. Спустился в метро и доехал до станции «Проспект Вернадского».
Тут он вышел. Очутившись на свежем воздухе, присел на гранитный парапет. Можно было подумать, что Юра не знает, куда теперь идти, но это было не так. Минут через пять он встал и, пройдя несколько шагов по проспекту, свернул в переулок. Здесь замедлил шаг и вскоре остановился у серого пятиэтажного дома. Поднявшись на верхний этаж, подошел к обитой двери и несколько раз нажал кнопку звонка.
Ему долго не открывали, потом послышались шаги, щелкнул замок, дверь широко распахнулась, и Юра увидел Наташу.
Они познакомились три года назад на дне рождения у очередной дамы сердца Стасика Костенко. Наташа в то время была симпатичной двадцатипятилетней русоволосой женщиной, немного полноватой и застенчивой. Она, в общем, понравилась Юре, но он не собирался с ней близко сходиться, так как там же была другая девушка, моложе и красивее. Однако Костенко с присущим ему практицизмом посоветовал Юре «заняться» именно Наташей: мол, живет одна, своя квартира. Юра немного колебался, но был уже изрядно навеселе, и ему хотелось более приятного продолжения вечера, нежели прощальные поцелуи в холодном подъезде.
Он пригласил Наташу на танец, потом еще на один, рассмешил ее, и после этого они поцеловались. Он очистил ей апельсин, и они поехали к ней.
Все получилось так, как того желал Костенко, у которого в этом деле были свои интересы: квартира подруги товарища всегда будет открыта и для него.
Юра прожил у Наташи больше трех недель, потом ушел, не намереваясь возвращаться, но однажды, выпив, сел в такси и приехал к ней, провел у нее ночь, а утром уехал с чувством недовольства собой и ею. После этого он приезжал к ней только ночами и не на трезвую голову, да и то эти поездки были крайне редки. Наташа всегда принимала его, потому что любила, и каждое его появление было для нее праздником. За эти три года она располнела и подурнела. Юра все чаще ловил себя на мысли, что по утрам ему не хочется смотреть на нее.
– Я думала, ты уже никогда не приедешь, – сказала Наташа. – Голодный? Сейчас что-нибудь соображу.
Юра не хотел есть. Он вдруг понял, что ему хочется уйти.
– Я что-то устал, – сказал он и прошел в маленькую спальню.
– Ты всегда как снег на голову. Нет, нет и вдруг – на тебе, появился, – говорила Наташа, целуя его.
Она была совершенно счастлива. Юра нехотя, из приличия отвечал на ее ласки и думал, что дальше так продолжаться не может, нужно как-то объясниться и разойтись навсегда.
Между тем Наташа рассказывала ему, что за ней ухаживает один довольно симпатичный тридцатилетний холостяк.
– Послушай, Ната, – прервал ее Юра, – может быть, нам стоит расстаться?
– О чем ты говоришь? – Улыбка соскользнула с ее губ. – Мы и так видимся не слишком часто.
– Нет, я имею в виду – совсем расстаться.
Наташа внимательно смотрела в потолок.
– Пойми меня правильно, – продолжал он, – я все время чувствую себя виноватым. Мне кажется, ты могла бы быть счастлива и без меня, иметь семью, детей. Я мешаю тебе…
– Я никогда тебя ни в чем не упрекала, – сказала она.
– Но я сам себя упрекаю. Ты могла бы устроить свою жизнь, если бы не было меня.
– Почему ты не спросишь, хочу ли я изменить свою жизнь? Мне хочется видеть тебя каждый день, каждую минуту, но если ты этого не хочешь, меня, в конце концов, устраивают и эти твои налеты. Ты уйдешь утром, наспех поцеловав меня, а я буду ждать, ждать, когда ты снова придешь. Я буду думать о тебе, вспоминать тебя и ждать. Если ты бросишь меня, никто другой никогда не займет твое место. Но ты же не хочешь бросить меня, я же нужна тебе хоть немножко? Раз ты приходишь ко мне, значит, ты меня чуть-чуть, но любишь?
Он посмотрел в глаза, полные слез. Обманывает себя, не желая понять, зачем он к ней приходит. Верит, если он сейчас здесь, то, выходит, «чуть-чуть любит».
– Был у меня тут… один, – продолжала Наташа. – Ну не могу я! Понимаешь, не могу! Просто противно. Сходили мы в театр, в ресторан… Он приставать начал, обниматься… А я не могу, понимаешь! – Наташа рассмеялась. – Я люблю тебя. Просто не могу без тебя жить. Вот тебя нет, а мне кажется, что ты рядом. Знаешь, это какое-то физическое осязание. Я резко так обернусь и глаза зажмурю. Думаю, сейчас открою, а ты здесь. И странная вещь происходит… Нос твой, губы, лоб, волосы помню, а вместе сложить не могу. Хочу, а не могу. Понимаешь, никак не получается. Я тогда думаю, что вот увижу тебя на улице и не узнаю. Мне только бы разочек тебя увидеть… Хоть один-единственный… Я дура! Дура!.. Я знаю… Все как-то устраиваются, привыкают… А я не могу! Да ну, к черту! Пропади всё пропадом! Не хочу я никого, кроме тебя!.. Не хочу!
Наташа снова заплакала. Юра обнял ее, а она, положив голову ему на грудь, бормотала:
– Я умру без тебя… умру…
«Господи, – думал Юра, – что же делать, господи?»
– Юрочка, милый мой… хороший… женись на мне, – сказала вдруг Наташа, поднимая голову. Волосы рассыпались по ее плечам. Она улыбнулась, заметив, как вздрогнул Юра. – Ты не бойся, – проговорила Наташа. – Мне ничего от тебя не надо. Живи как знаешь – это твое дело. Но у тебя диплом. Ты не москвич, распределят тебя куда-нибудь в Тмутаракань. Я не переживу этого. Ну, заедешь раз в месяц, раз в полгода… в год! Но я-то буду знать, что ты где-то здесь, в городе… Где-то рядом. Разведемся потом. Наплевать! Всё равно ведь в Москве останешься! Ты же веришь мне? Да, Юра, да? Ты знаешь, что я никогда не сделаю тебе плохо? Веришь, да? Да?
Юра верил. Верил каждому слову Наташи. И не верилось только в то, что женщина все это чувствует и говорит именно здесь, в двухкомнатной типовой квартире, обставленной типовой мебелью, в типовом пятиэтажном доме, а сам он лежит рядом с Наташей и плачет. Плачет от сознания собственного бессилия и невозможности решить хоть что-нибудь.
И еще не верилось, что там, за потухшими окнами большого города, тысячи людей вот так же страдают и рвут на части свои и без того хрупкие сердца. Не верилось, что завтра они, невыспавшиеся и молчаливые, заполнят вагоны метро и трамваев, троллейбусы и автобусы, поедут, как всегда, по своим делам, выставив на всеобщее обозрение непроницаемые лица.
Беспокойство закрадывалось в душу. Закрадывалось незаметно, как музыка, как длинная-длинная мелодия. Беспокойство обволакивало, как болотный туман, сжимало грудь. «Нет покоя… Нету, нету…»
Он ушел от нее очень рано, и она, провожая его, смеялась, глотая слезы, спрашивала, когда он придет опять, а он, злой и мрачный, сказал:
– Не знаю.
Утро было серое и безлюдное. Первые троллейбусы пели свои тоскливые песни на широких проспектах Москвы, а Юра думал о том, как странно устроен этот мир, в котором можно одновременно быть умным и глупым, добрым и злым, в котором так часто мы отвергаем тех, кто нас любит и предан нам, только для того, чтобы самим мучиться и быть преданным кем-нибудь другим. Еще Юра думал о том, что вот он, идеальный вариант с пропиской. Но от этой мысли у него пробежал мороз по коже. То ли еще залезет в эту проклятую черепную коробку! И не такие мыслишки, подлые и бесстыжие, ютятся по ее углам, выскакивая порой в самую неподходящую минуту, растолкав другие, благородные и величавые. И ведь в каких головах иной раз находишь их, что просто диву даешься: как же это такая-то вот пакость могла пролезть? А ведь пролезла, и поди от нее избавься!
Стасик Костенко жил в массивном доме, фасадной стороной выходящем на Фрунзенскую набережную. Его родители, по профессии химики, уже несколько лет работали в Воскресенске, и он жил с дедом.
Николай Иванович Костенко, полковник в отставке, прошел суровую армейскую школу, начав службу рядовым, и с недоумением и озабоченностью наблюдал за безалаберной жизнью внука. С давних пор мечтая о его военной карьере и приучая к порядку и дисциплине, дед никак не мог теперь понять, почему его наследник не только не усвоил этих похвальных качеств, но, наоборот, назло, казалось, приобрел множество других, вовсе противоположных. Будущую профессию внука он в основном воспринимал как наказание господне, делая в этом случае небольшое отступление от своего атеизма, и Стасик только благодаря поддержке матери, Анны Тимофеевны, женщины добродушной и демократичной, а также собственной настойчивости в свое время смог поступить в театральное училище.