– Может, вас проводить? – предложил Витя.
– Да что, я сама не дойду, что ль? – удивилась Мария. – Проходите на кухню, там еще один пацан сидит. Я скоро.
Она схватила потрепанную хозяйственную сумку, дверь захлопнулась, и друзья остались в прихожей одни.
– Симпатичная, – сказал Стасик.
– Куда там! Лоллобриджида! – подтвердил Юра.
Витя пожал плечами и открыл дверь в кухню. За квадратным кухонным столом сидел двухметровый детина и с мрачным упорством катал хлебные шарики по покрытой пятнами клеенке. На вошедших он поглядел с нескрываемым презрением и сурово представился:
– Я – ейный хахаль.
– Очень приятно, – промямлил Фарсадов.
Детина уставился на него, как удав на кролика, и спросил:
– Это ты, что ль, жених?
– Нет, что вы, – засуетился Витя, льстиво хохотнув.
Воцарилось гнетущее молчание.
– У нас шампанское есть, – неуверенно сказал Костенко.
Детина поднял на него потеплевший взгляд:
– Как звать?
– Стасик.
Это имя вызвало у детины приступ смеха.
– Ха-ха, Стасик! Кореш у меня был, тоже Стасик. Бывало, пьяного разденет и голым по городу так и пустит. Умора!
– Н-да, забавно, – согласился Костенко.
– А у меня тоже один такой знакомый был. Пьяного увидит, одежду с него снимет, вывернет наизнанку и опять наденет… Смеху было! – вмешался Витя.
Это сообщение вызвало у громилы новый приступ радости:
– Мо-ло-дец!
Почувствовав под ногами почву, Витя Фарсадов присел на стол. Спустя десять минут детина уже дружески похлопывал Витю по спине, называл его «клевым». Ему наконец представили Юру как жениха, и он воспринял это с чувством юмора.
Разговор был прерван появлением запыхавшейся Марии с двумя бутылками портвейна, банкой сайры и сообщением, что в магазине народу «про́пасть». Детина назвал ее «гирькой» и усадил на колени. Гости зааплодировали. Машка вскочила и удалилась из кухни. Следом исчез и ее приятель.
– Интересно, зачем мы вообще сюда пришли? – мрачно осведомился Костенко.
– Как зачем? – возмутился Витя. – Прекрасный вариант для женитьбы.
– Да замечательный, – съязвил Юра, – до свадьбы только бы дожить.
– Зря ты, зря. Она, конечно, не красавица, но тебе-то что: ты ее не видишь, и она тебя не знает. Все довольны: у тебя прописка, ей за излишки площади не платить. Потом разведешься, и готов. Не понимаю, что тебе не нравится?
– А этот громила? С ним что делать? – поинтересовался Стасик.
– По-моему, прекрасный малый. Кроме того, нас сразу предупредили.
– Нет, Витя, тебе, пожалуй, это и подошло бы, ты у нас с кем хочешь договоришься, а я повременю со свадьбой, – сказал Юра.
– Ну и дурак!
– Ладно, – сказал Стасик, – давайте отсюда сматываться потихонечку.
Они бесшумно проскользнули в прихожую, оттуда на лестничную клетку и мячиками скатились вниз и вылетели на улицу, как дирижабли… Молодые дирижабли.
Был второй час ночи. Редкие автомобили бешено неслись по пустынному Ленинградскому проспекту. Теплый липкий воздух тяжело повис над землей. Чудилась гроза.
Вдруг толстые круглые капли упали на головы трех молодых людей, бодро продвигавшихся в сторону центра. И в следующий миг черная бездна неба раскололась надвое, откуда-то издалека пришел глухой раскат грома, потоки дождя обрушились на крыши, деревья, улицы. Казалось, будто сам Господь Бог с молодецким криком «Эх, окачу!» опрокинул ушат небесной воды на головы злополучных землян.
Но им от этого стало не грустно, а, напротив, очень весело, и они подставляли свои лица свежему весеннему дождю.
– Подставь свое лицо дождю,
И твои глаза станут
Такими же чистыми и
Прозрачными,
Как его капли… –
пели они.
На следующий день Стукалов был занят в трех репетициях и работал с малым перерывом до четырех часов. Фарсадов репетировал с двенадцати до двух, а Костенко вообще был свободен и с утра отправился в бар «Жигули», где его и нашел Фарсадов в четырнадцать тридцать и в шестнадцать тридцать – Стукалов. Рядом со Стасиком сидел худощавый мужчина в поношенном пиджаке, которого Стасик называл Георгием, а Витя – просто Жорой.
Это был человек, голова которого несколько напоминала по форме среднеазиатскую дыню. Возраст Жоры, судя по тому, что колыбельные ему пел Шаляпин, а Немирович-Данченко частенько делал «козу», был весьма почтенным. Вообще, как выяснилось, у Жоры было трудное детство. Все великие люди, от Горького до Эйзенштейна, считали необходимым подержать его на руках. Если же добавить, что мать его исполнила партию Амнерис в Гранд-опера (старушка скончалась в Авиньоне, сам Карузо присутствовал на ее похоронах и до конца жизни не мог оправиться от этого потрясения), то станет ясно, какая необыкновенная судьба выпала на долю Георгия Бурова. Тем не менее он был совсем прост в общении и просил новых своих друзей «не стесняться».
– Мечтал и я когда-то стать актером, – рассказывал Буров. – О, юность! Надежды, дерзания, мечты! Пробовал, и, что греха таить, получалось, и недурно, весьма недурно. Выхожу на сцену. Тысячи глаз устремлены на меня, ни одного шевеления в зале, ловят, злодеи, каждый вздох. Иногда чихнешь, так, для смеху, – плачут, как дети. Потом овации – часами не отпускали. После представления сам Качалов заходит в гримерную, и цап за ухо: «Ты, говорит, меня переплюнуть хочешь!» Потом заулыбается, засопит, засмеется своим чудным, удивительным смехом и так легонько в поддых кулаком – р-раз.
Дерзай, мол. А то вдруг задумается, покачает головой и бочком, бочком в дверь, да из театра вон. Я выпью еще кружечку? – Не дожидаясь ответа, Буров задумчиво пододвинул к себе кружку, дунул на пену так, что она разлетелась во все стороны, и, изрядно отхлебнув, продолжил: – Затем в режиссуру потянуло. Мейерхольд к себе звал, думал, я для него буду каштаны из огня таскать. Не таков я. Взял труппу в Рязани… Два спектакля – аншлаг. Трое задавлено, раненых не счесть. В Москву приглашают… Но… Интрига, интрига. Бросил все и влюбился по уши. Она – красавица, сюита. Меня любила страстно. Мчится ко мне в поезде. Катастрофа. Еще два часа дышит. Ее последние слова: «Георгий…» Что делать? Пытаюсь покончить с собой… Откачали! Уезжаю на Дальний Восток. Там – на пароход, простым матросом. Выучился на капитана… Ходил в Гонконг. Тонул и чуть было не утонул… Лучше бы я погиб тогда!.. – Тут Буров извлек из нагрудного кармана элегантный дамский платочек, на котором были изображены два мопса, и, приложив его к носу, издал столь мощный звук, что мопсы будто бы разбежались, поджав куцые хвосты. – Однако об этом в другой раз, – заключил Буров, многозначительно погрозив собеседникам корявым пальцем. – Как-нибудь расскажу вам полную историю моей жизни. Масса приключений, бездна романтики… А ваша история, – вдруг обратился он к Юре, – взволновала меня. Поверьте, вы не найдете человека, который смог бы понять вас лучше, чем Георгий Буров. Я сам не раз был вынужден вступать в законный брак, но никогда, запомните, никогда Георгий Буров не поднял руки на этот священный институт. Развод – это возмутительное попустительство нравственной распущенности. Итальянцы – героический народ, держались до последнего!
– Постойте, Георгий, – прервал его Стасик. – Вы хотите сказать, что несколько раз женились и ни разу не разводились?
Буров утвердительно кивнул:
– Именно так, мои молодые друзья. Вам, вероятно, известно, что в нашей стране женское население превышает мужское. Это значит, что сотни тысяч честных, добрых женщин лишены радостей семейной жизни и счастья материнства. А между тем страна нуждается в людских ресурсах, темпы прироста населения падают. Что же получается? Парадокс? Нет, бесхозяйственность. А решение проблемы простое, как все гениальное: если бы некоторые мужчины обязались уделять часть времени, помимо жен, этим бедолагам, открылся бы путь к счастью тысячам тружениц и значительно пополнились бы ряды строителей светлого будущего. Это, наконец, позволило бы изжить такие отрицательные, мелкобуржуазные по своей природе явления, как ревность и эгоизм. Уже сейчас многие наиболее сознательные мужчины стихийно пришли к пониманию своей миссии и на свой страх и риск начали борьбу за счастье одиноких женщин. Я не раз писал записки с изложением моего мнения по этому вопросу в центральные газеты. Сейчас работаю практически и собираюсь написать большую книгу, которая станет теоретическим фундаментом…
– Послушайте, Жора, – перебил Фарсадов, – а вы не могли бы назвать точное число ваших жен?
Буров задумался, сморщив лоб.
– Восемь, нет, девять, – сказал он, – а может быть, и десять. Впрочем, кажется, все же восемь.
– А вы сидели, Буров? – любезно осведомился Стукалов.
– Что же, это не позорный факт для биографии такого человека, как я. Да, дважды.
– Дважды? – переспросил Юра.
– Ну, от силы трижды.
– Понятно, – кивнул Стукалов. – Вас, наверное, скоро опять посадят?
Это замечание привело Бурова в некоторое замешательство. Он заерзал, замотал головой и, кажется, хотел даже заплакать.
– А ну-ка плати за пиво! – зарычал на него Юра. – За просто так решил пивка попить?
– Разумеется, я заплачу, – засуетился Буров, лазая по карманам. – Я не понимаю, однако…
– Что не понимаешь? Расплачивайся за пиво и мотай отсюда. Учти, что я занимался боксом.
– Да, да, – немедленно согласился Буров. – Сколько с меня? – обратился он к подошедшему в этот момент официанту.
– Сколько пива брали?
– Две… три… нет, две…
– Ты же, хомяк, восемь кружек высадил!.. – закричал Юра.
Буров поспешил расплатиться. Через секунду след его простыл.
Последние лучи солнца отражались в витринах Калининского проспекта, когда трое друзей покинули бар «Жигули». Вдыхая аромат вечернего беспокойства, уже повисшего над городом, они шли по квадратным плитам широкого тротуара, обгоняемые потоком людей. Около кафе «Метелица» вынесли на воздух голубые столики. Под разноцветными зонтами несколько парочек доедали мороженое. Друзья тоже присели за столик. Время от времени они что-то говорили, и фразы, словно улитки, переползали от одного к другому. С полчаса сидели так, лениво балансируя на задних ножках своих стульев, испытывая чувство собственной ущербности перед целеустремленностью людей, спешивших кругом. Расходиться по домам не хотелось, но чего хотелось взамен, никто не знал. Может быть, погладить кошку, пожать руку Мохаммеду Али, покушать куропаток в белом вине… Желания, неясные, затейливые, бродили в голове, как хмель в бочке с холодным вином, рвались наружу. Отвечая на их зов, друзья наполнили карманы мелочью и звонили во все концы Москвы, разменивая монетки на голоса приятелей.