Сумерки набросили черную шаль на проспект, и он ответил светом неоновых ламп.
Люди устремились в кафе и рестораны. Уверенные в завтрашнем, чем-то разочарованные во вчерашнем, они все-таки надеялись на сегодняшний вечер. Целыми компаниями приехали девушки из Подмосковья. Сгрудившись вокруг столов, они будут обсуждать новые кинофильмы, ловя уголками глаз мужские взгляды, надеясь на… что?! На принца, наверное, в джинсовом костюме. А «принцы», словно сошедшие с обложек журнала мод, и «принцессы» – оттуда же, с каменным равнодушием взирая красивыми глазами на смертных, будут ждать своего часа. А потом станут веселиться, ждать приключений, искать ту единственную или того единственного, что должен находиться в этом прокуренном зале.
А вдруг и правда они здесь? Вон тот, лихо дрыгающий ногами, вон та, рыжая. А у дрыгающего, между прочим, лицо честное, а у рыжей, между прочим, глаза добрые. Им бы остановиться на минутку, посмотреть друг другу в глаза. Посмотреть, не боясь быть смешными и сентиментальными. Нет, кажется, не посмотрят. Он так и будет дрыгать ногами, надеясь поразить хоть кого-нибудь, а она, искурив полпачки, пожалуй, и поразит того толстого малого с осоловевшим взглядом. Он вроде бы ничего, смешной такой… И вообще, кто сказал, что принцы обязательно должны быть худыми? Кто сказал, что принцессы не могут быть рыжими? Всякие есть. Толстые и худые, рыжие и голубые, принцы и принцессы, короли и королевы по всей планете ищут друг друга тысячи лет и еще тысячи лет будут искать.
Стукалов наблюдал за людьми. Ему нравилось наблюдать за ними, угадывать их желания и надежды. Ему казалось, что он понимал их, вернее сказать, пытался понять. А понять было сложно!.. Юра следил за лицами, ловя движения глаз, неожиданный жест, загадочный поворот головы. Пытаясь подражать им, жил тысячью жизней, одновременно мучаясь этим и пытаясь найти свою собственную. Собственная не находилась, ускользала, как песок сквозь несжатые пальцы. Изречение «весь мир лицедействует» превращалось в реальность. Сюжеты были старые, слова тоже, почти. Менялись костюмы и декорации. Только рождались и умирали по-настоящему.
«Славы хочу, – думал Стасик Костенко. – Обожания!» – «Зачем?» – думал Стукалов. – «Не знаю. Скорее всего, незачем. Глупо, понимаю. Но хочу!» – «В этом смысл? Что такое слава?» – «Кто его знает! Сам не знаю, но хочется до слез. Пустое, наверное. Что же не пустое? Совесть? Вера? Любовь? Надежда? Из чего это все сделано? Кто это придумал? Все – звук, кроме смерти». – «И рождения». – «При чем здесь рождение?» – «Не знаю». – «Скорее бы диплом, – думал Витя Фарсадов. – Домой хочу, в Уфу. Маму давно не видел, братьев. У Сабита свадьба через неделю. Николаю осенью в армию идти. Ну ничего, скоро уже… Домой, на реку Белую».
«Худые чаще становятся великими, чем толстые, – думал Костенко. – А Бальзак? Фанатизма побольше надо… Ван Гог ухо себе отрезал!» – «Отец говорит: “Умей влезть в шкуру другого”, – думал Стукалов. – Если бы это было так просто…»
Огромный город светился огнями. Огромный мир делал очередной оборот вокруг своей оси. Стремления и мысли сплетались в тугой комок, сшибались лбами до крови. И мир, сочась кровью, ворочался на орбите, натужно пыхтел и полз, полз вперед. Мир был мудр, как деревенский дед. Усмехаясь в седую бороду, он бормотал: «Думайте, мучайтесь, страдайте, – только живите».
Костенко вернулся домой поздно. Он осторожно открыл дверь и, не зажигая света, пробрался к себе в комнату. Спать ему не хотелось. Он сел на диван. Легкий теплый ветерок забирался в комнату через незатворенное окно. Фары редких автомобилей мимолетно освещали потолок и, скользнув по стенам, оставляли за собой тень еще гуще, чем прежде. Стасик смотрел в окно, на черный квадрат неба, где одиноко сияла яркая белая точка.
«Что это – планета или звезда? – думал он. – А если планета, не сидит ли там некто вроде меня в такой же темной комнате, направив свой взор на белую точку, какой кажется ему Земля? Может быть, ему так же грустно и не хочется спать, как и мне? А если так, то было бы чертовски здорово поговорить сейчас с ним. Конечно, я понимаю, как глупо надеяться на чудеса в наше время. Но до чего же, однако, мне хочется, чтобы он сейчас услышал меня! Что ж здесь такого? За двадцать два года со мной еще не случилось ничего необыкновенного или хотя бы удивительного. Отчего бы сейчас не совершиться чуду?»
Стасик приподнялся, не отрывая глаз от белой точки на небосводе, крикнул:
– Эй, там! Ты!.. – И тут же замолчал, испугавшись своего голоса.
Напряженно прислушался к тишине. И вдруг далекий-далекий звук долетел до него: «Эй!..» Стасик вздрогнул, резко обернулся. Он был по-прежнему один.
– Ты что, оглох, приятель? – теперь уже совсем отчетливо услышал он.
– Нет, – ответил Стасик, не разжимая губ.
– А чего молчишь? – не унимался голос.
– А тебе-то что?
– Да я так, ничего. – В голосе прозвучали примирительные нотки.
– Это же просто потрясающе, как мы разговариваем! – сказал Стасик.
– Я сам ошалел малость, – согласился голос.
– Тебя как зовут?
– Бартундаксантугаркимоно. А тебя?
– Стасик.
– Ну и имя! Черт ногу сломит!
– Чего ты там делаешь? – спросил Костенко.
– Ничего. Сижу просто так, – ответил Бартундаксантугаркимоно.
– Я тоже. Тебе не грустно?
– Грустно.
– И мне! А спать хочется?
– Не-а.
Стасик засмеялся и, мягко оттолкнувшись кончиками пальцев от дивана, легко поднялся в воздух и повис в полуметре над полом.
– Эй! – закричал он в окно. – Я лечу к тебе!
– Давай!.. – донесся далекий голос.
Теперь Стасик заметил, как сгущается мрак в его комнате и как, наоборот, светлеет черный до этого проем окна. В нем, словно в позолоченной раме музейной картины, серебром засветились вершины гор. Стасик медленно проплыл над подоконником и зажмурился от страха: под ним были скалы. Сиреневые и розовые, они волновались, будто живые, то сбиваясь в одну громадную кучу, то рассыпаясь на части, образуя глубокие пропасти и ущелья. Беспокойство, на секунду овладевшее Стасиком, улетучилось. Он открыл глаза и взглянул вверх, надеясь найти на небосклоне белую звезду. Но звезды не было. Вместо нее Стасик увидел огромный синий глаз. Вытянув вперед руки, он влетел в самую середину черного зрачка. Прохладные струйки воды брызнули ему в лицо и потекли за шиворот, щекоча спину. Еще мгновение, и он, потрясенный, задыхающийся, вынырнул на поверхность неведомого океана. Бескрайняя водная гладь простерлась во все стороны от него. Ни малейшего намека на берег, лишь два огнедышащих дракона безмятежно дремали, лениво помахивая чешуйчатыми хвостами, покачиваемые легким бризом. Стасик пожал плечами, насколько он смог это сделать, находясь по горло в воде, и лег на спину. Тогда он увидел огромного орла, парившего над ним, и услышал знакомый голос:
– Привет!
«Ага, – подумал Костенко. – Это он».
Вслух же сказал:
– А ты, оказывается, эта самая… Как его? Птица!
– Да какая разница-то?! – неожиданно бесшабашно заявил орел, снижаясь и ухмыляясь во весь клюв.
Той же ночью Витя Фарсадов долго слонялся по общежитию, пытаясь раздобыть почтовый конверт. Он хотел написать письмо домой. Однако подавляющее большинство студентов не собиралось просыпаться по такому ничтожному поводу. Напрасно Витя бегал по коридорам, колотил в двери и ругался почем зря – конверта ему так никто и не дал. Вконец расстроенный, он спустился в холл, где в застекленной «дежурке» дремал вахтер Петр Селиванов.
– Дядя Петя! – позвал Фарсадов.
Вахтер заворочался на жесткой кушетке, потом резко вскочил и начал шарить ногами по полу в поисках ботинок.
– Дядя Петя, – снова позвал Витя.
Вахтер тряхнул головой, зевнул подобно пустынному льву и, не мигая, уставился на студента.
– Фарсадов, ты? Чего тебя носит по ночам, яко пса блудливого?
– Конверта нет у вас?
– Есть. Да зачем надо-то?
– Письмо матери напишу.
– Вот те на! То полгода не пишут, то приспичит им ночью писать. А утром нельзя? – заворчал дядя Петя, полез в тумбочку, достал конверт с маркой, чистый лист бумаги и шариковую ручку. – На, пиши!
Витя Фарсадов пошел к столу, расположенному напротив дежурки. Сперва он аккуратно написал адрес на конверте, потом придвинул к себе лист бумаги.
«Здравствуй, мама!» – вывел он большими красивыми буквами. После этого надолго задумался, положив голову на руки.
Дядя Петя наблюдал за ним. Неслышно ступая, он подошел к Фарсадову и мягко провел рукой по темным рассыпавшимся волосам. Витя не шелохнулся. Он спал.
Дядя Петя хотел было что-то сказать, но промолчал. Думал ли старый вахтер произнести сакраментальное: «Эхма! Молодость, молодость!» либо высказать иную, не менее мудрую мысль, – навсегда останется тайной.
Юра Стукалов взглянул на часы – было начало девятого. Он постарался припомнить, какие у него сегодня дела, и пришел к заключению, что ничего важного нет. В институте была одна репетиция, его туда вызывали на подмену, так что он мог и не являться. Таким образом, день был практически свободным, и предстояло как-то занять его.
Для начала Юра решил отправиться на почту: надо было послать домой телеграмму. В метро ему ехать не хотелось, поэтому он сел на троллейбус, транспорт, хотя и менее быстрый, нежели метро, но более приятный.
Народу в троллейбусе набралось порядочно. Юра остановился на задней площадке у кассы и незаметно для себя задремал. Ему приснилось, что он превратился в лягушку, сидит посредине большой лужи и квакает. Потом к луже подошел какой-то здоровенный малый и начал кидать в него палки. «Не было печали, так черти накачали», – подумал Юра, и это была его последняя мысль в образе земноводного. Потому что в следующий момент кто-то довольно чувствительно ткнул его в бок и молодой женский голос потребовал: «Молодой человек, не наваливайтесь, пожалуйста!»
Юра открыл глаза и по устремленным на себя взглядам понял, что требование не наваливаться относится именно к нему. Он обернулся и увидел прелестную фею с васильковыми глазами и вздернутым носиком.