Не успел Юра сделать десяти шагов, как недалеко от него отворилась дверь, из которой вышел пожилой человек в очках, а следом – Светлана. Они остановились, разговаривая по-французски. Девушка увидела Юру и, улыбнувшись одними глазами, сделала знак подождать. Юра прислонился к стене и стал прислушиваться к разговору, из которого понял только два последних слова: «мерси» и «адьё». Мужчина ушел, тяжело прихрамывая на левую ногу. Светлана, улыбаясь, повернулась к Юре. Она поцеловала его в щеку и сказала:
– Здравствуй! Как ты меня отыскал?
– Очень просто, зашел и тут же тебя увидел.
Светлана внимательно посмотрела ему в глаза.
– Что-нибудь случилось? – спросила она.
– Мне надо поговорить с тобой.
– Хорошо. Идем на улицу, погуляем…
– Нет. Давай здесь…
– Здесь? О чем же ты хочешь со мной поговорить?
– Мне надо тебе рассказать о себе. Ты ничего не знаешь. – Юра запнулся. «А зачем, собственно? – подумал он. – Кому это нужно? Ведь она действительно ничего не знает». – Началось все с того, что меня пригласили в Центральный театр…
Светлана внимательно слушала. Она слегка склонила голову набок, отчего русая прядь пересекла лицо, скрывая губы и подбородок. Юра как-то незаметно для себя перестал ловить ее взгляд и смотрел только на эту прядь. Он рассказывал, как они решили сделать ему прописку, заключив для этого фиктивный брак, как искали невесту, ездили на Водный стадион… И чем дольше он рассказывал, тем свободнее становилась его речь, тем красивее сплетались слова во фразы, а фразы в эпизоды, и получалась интересная история, чуть грустная и чуть смешная.
«Что-то не то», – думал Юра. Но эта прядь! Он хотел понравиться Светлане во что бы то ни стало. Это было необходимо. Это было сейчас самым главным, а все остальное ушло куда-то, осталось далеко-далеко, как ненужный хлам.
Он замолчал. Светлана выпрямила голову и убрала прядь за ухо.
– Ну и что? – спросила она спокойно. – Ты же не из-за этого знакомился со мной? Ведь нет?
– Ты не понимаешь, – сказал Юра. – Ты ничего не понимаешь. Все равно получается, что из-за этого. И никому не докажешь, что это было не так, – ни себе, ни мне.
– Почему же? Не понимаю…
«А ведь она действительно не понимает, – подумал Юра. – И не поймет. А как быть мне?»
Она ждала, что он скажет дальше. Он начал говорить, и первые его слова она встретила радостной улыбкой.
– Я тебя люблю, Света. И, наверное, спустя много лет, когда стану старым и дряхлым, когда жизнь моя будет прожита, когда ни осень, ни весна не смогут заставить меня грустить или радоваться, я буду в бессильной злобе биться лысой головой об стенку и проклинать день, когда погубил свою любовь к тебе…
И все же я буду считать его и самым прекрасным днем в моей жизни, днем, когда я сумел остаться человеком до самой точки. Потому что за право быть честным надо платить самой звонкой монетой, которая есть в твоих карманах.
– А в твоих карманах звенит любовь ко мне?
– Это погребальный звон, Светлана.
– Хорошо. Уходи.
Она сама повернулась, чтобы уйти, но Юра поймал ее за локоть:
– Подожди. – Он легко обнял ее, так, что его губы почти касались ее волос.
– В чем дело? – спросила Светлана. – Ты передумал? Или просто ты хочешь, чтобы я сказала: останься со мной, мой любимый, мой благородный, мой замечательный?
– А ведь ты права, Света. Ей-богу, ведь хотел, чтобы ты сказала именно так.
– И ты бы остался?
– Нет.
– Тогда слушай. Я тебя люблю и хочу, чтобы ты был со мной. Всегда.
Юра внимательно смотрел в спокойные синие глаза:
– Ты все правильно говоришь, Света. Все так и есть. И все же я должен уйти.
– Ты пожалеешь.
– Наверняка.
– Ты разобьешь свою голову об стенку!
– Наплевать.
– Ты дурак! Инфантильный дурак!
– Конечно.
Он мягко пожал ей локоть и, повернувшись, направился к выходу. Он шел быстро, и его шаги гулко разносились под сводами полутемного коридора, но они не могли заглушить всего того, что кричала ему Светлана. А когда уже нельзя было расслышать ее голос, Юра остановился и долго и пристально смотрел назад, туда, где осталась она. Но он ничего не мог увидеть, только показалось, будто кто-то плачет далеко-далеко отсюда…
На генеральный прогон все явились вовремя.
– Господи, Стасик, что с тобой? – изумилась Марья Ивановна, разглядывая опухшую физиономию Костенко. – Такого карикатуристы не придумают. Как же ты так! Перед самым прогоном!
– Упал, – угрюмо проворчал Стасик, осторожно прикрывая ладонью синяк под глазом. – Шел по улице и тр-рах… об асфальт.
– По-моему, это даже оригинально, – ввязался в разговор Прибудько. – Цезарь с фонарем под глазом! Просто находка!
– Прибудько, вы почему до сих пор не одеты? – строго спросила Марья Ивановна. – Марш переодеваться!
Марья Ивановна ободряюще улыбнулась Костенко:
– Ничего, Стасик. Загримируйтесь получше, а к премьере все пройдет.
Спустя полчаса весь курс собрался в актовом зале. На сцене среди декораций расположились современные юноши и девушки в костюмах древних римлян и египтян. В темном зале появилась крупная фигура Игната Олеговича Капустина.
– Что вам сказать? – задумчиво произнес он. – Что вам сказать?
Игнат Олегович сел в кресло в первом ряду, развел руками и смущенно улыбнулся. Десятки серьезных глаз, внимательно следивших за ним, улыбнулись в ответ.
– Сегодня я прощаюсь с вами, – тихо продолжал Игнат Олегович. – Мне грустно оттого, что так быстро пролетели четыре года.
Он замолчал. Откуда-то издалека донеслась грустная мелодия – первокурсники готовились к экзамену по пантомиме. Игнат Олегович встал и медленно пошел по проходу между пустыми рядами. Его седую голову еще не успела поглотить темнота зала, когда он остановился и вновь обернулся к освещенной сцене.
– Я завидую вам, – сказал он громко. – Вы молоды…
Он сел на свое место, за режиссерский пульт. Его лицо в свете маленькой лампы, прикрепленной к столику, выглядело усталым.
– Да, вот что еще… В силу своей профессии вы всегда будете на виду – старайтесь, чтобы ваша сценическая и реальная жизни, независимо от того, как они сложатся, не слишком конфликтовали друг с другом. Старайтесь быть достойными тех мудрых и благородных слов, которые вы каждый вечер будете говорить людям, заполнившим зрительный зал. Оставайтесь прежде всего порядочными, и это поможет вам быть искренними во всем, что бы вы ни делали на сцене. Это принесет вам самое высокое вознаграждение – власть над человеческими сердцами, власть искусства, вечную и непререкаемую, с помощью которой вы сможете сделать из труса храбреца и, может быть, даже, при известной удаче, из лицемера – честного человека… Судьба уже уготовила каждому из вас его место: кому-то в первом ряду, а кому – в последнем. Иным суждены шумные премьеры, а для других нынешние дипломные спектакли останутся чуть ли не самым большим в жизни праздником. И в том и в другом случае не теряйте достоинства… – Игнат Олегович встал. – Генеральный прогон! – неожиданно звонко прозвучал его голос. – Все по местам!
Актеры один за другим исчезли за кулисами, закашлялся осветитель, на которого шикнула Марья Ивановна, свет стал гаснуть, и сцена погрузилась в сумрак.
– Начали! – крикнул Игнат Олегович.
Тонкий луч софита разрезал тьму, осветив неподвижное и бесстрастное лицо сфинкса.
Легким, почти неслышным шагом вышли на сцену женщина и мужчина. Они держались за руки.
– Любовь? Насколько ж велика она? – спросила женщина.
– Любовь ничтожна, если есть ей мера, – ответил мужчина.
– Но я хочу найти ее границы, – продолжала женщина.
– Ищи их за пределами Вселенной, – сказал мужчина.
Ослепительный свет хлынул в зал. Стены рухнули, и пустыня, разрезанная голубой лентой Нила, простерлась от края и до края земли.
Говорят, что толстые смешные собаки ньюфаундленды – спасатели людей – вымирают. Они исчезают, как исчезли густые хвойные леса, населенные индейцами, бесконечные стада бизонов, быстрокрылые парусники, открыватели новых земель, громоздкие дирижабли, покорители полюсов Земли и многое другое, ставшее сейчас ненужным людям.
Но почему же наши сердца бьются быстрее, когда мы видим маленький белый парус среди стальных гигантов-пароходов? Почему так замирают они, когда сквозь гул бетонных магистралей донесется до нас далекий шум леса? И рвутся вслед одинокому дирижаблю, неуклюже и медленно уходящему в голубую высь…