оторая его успокоит. Делать это громко было нельзя. Родители реагировали очень остро. Если он, забывшись, заводил свою пластинку, когда они ели или смотрели телевизор, то сразу же получал порцию того, что его отец называл «горячими ушами». Каждый раз было больно, но отучиться от чавканья мальчик никак не мог.
Натянув одеяло до подбородка, он смотрел широко раскрытыми глазами на крошечную красную лампочку, предназначенную для того, чтобы в темноте можно было легко найти выключатель и зажечь свет в ванной. Играя звуками, которые издавал его язык, мальчик увлекся и не заметил, как они стали слишком громкими.
– Эй ты! А ну заткнулся! – донеслось из комнаты матери.
Она всегда первой слышала его чавканье, потому что кровать, на которой он лежал, была прямо рядом с дверью.
Мальчик замолчал, и черная дыра тишины разверзлась снова. Он, конечно, мог чавкать мысленно и часто делал так днем, но это было совсем не то. Как кола без сахара.
Скорее бы заснуть! К счастью, лампочка составляла ему компанию. С кровати она еле виднелась, но мальчик верил, что эта крошечная точка каждую ночь сражается с темнотой, и, чем дольше длится бой, тем ожесточеннее огонек напрягает свои силы. Даже гном может победить великана, если хорошенько постарается. Иногда мальчику казалось, что лампочка дрожит. Он с радостью обеспечил бы ей подкрепление, включив верхний свет, но за это ему неизбежно пришлось бы получить «горячие уши». Поэтому каждый боролся сам за себя: лампочка – в выключателе, мальчик – в кровати, стоящей в коридоре, мать – в своей комнате, отец – в своей.
И вот раздавался первый крик. Короткий и сдержанный, он звучал приглушенно, как из соседней квартиры. Мальчик сразу понимал: сейчас начнется, надо готовиться. Редкая ночь проходила без этого кошмара.
Через несколько минут война уже шла полным ходом.
Отец, борясь со своими внутренними демонами, выкрикивал душу из тела. Мать, боясь опять лишиться квартиры, кидалась его успокаивать. Выскочив из своей спальни, она пробегала мимо кровати мальчика, для которой нашлось место только в коридоре и на которую днем сваливались всевозможные вещи. Распахнув дверь в комнату отца, мать начинала что-то тихо говорить. Мальчику становилось страшно: он не знал, почему все это происходит, и сквозь его страх пробивался умиротворяющий материнский голос. Она говорила так ласково, только когда утешала отца. Они любили друг друга – в этом сомневаться не приходилось. По крайней мере, в такие минуты. Днем между ними вспыхивали ссоры – громкие и безобразные. Но при свете люди ведут себя не так, как в темноте. Поэтому у мальчика были дневные родители и ночные родители.
Отец вскоре успокаивался, мать выходила, тихо закрывала дверь и, возвращаясь к себе, давала сыну легкий подзатыльник.
– Кончай чавкать. Проснется – сам будешь виноват.
Потом она исчезала в своей комнате и долго скрипела кроватью, пытаясь уснуть.
Подзатыльник, как правило, не был болезненным. Мальчик привык и не к такому. Сейчас он даже радовался, что получил от матери знак внимания. Его язык сам собой начинал щелкать, но рта он не отрывал. Положение еще было слишком опасным. Только когда она уснет глубоко и крепко, он мог позволить себе…
Снова крик. Громкий, высокий, болезненно беспомощный. Мать опять выбегала из своей спальни, ворковала над отцом и, когда тот замолкал, возвращалась, но еще одного подзатыльника мальчик не удостаивался.
В ту ночь это повторилось четырежды. Мальчику ничего не оставалось, кроме как сопереживать красной лампочке в ее борьбе с темнотой и мысленно щелкать языком, пока голова не начнет гудеть.
Более слабого человека кофе такой крепости, пожалуй, убил бы, но Йенс Кернер еще и дал ему настояться с полчасика в термокружке. Только лошадиная доза кофеина могла развеять дурное утреннее настроение этого понедельника.
Суббота прошла бездарно. Личность убитой у Старого Шведа установить не удалось – как и выяснить, действительно ли бледную женщину звали Ким и ищут ли ее где-нибудь.
Включив двигатель, Йенс расслышал в рычании Красной Леди некоторое недовольство. После того как он въехал ее задом в массивную дверь дома, она уже не была прежней. Наверное, до сих пор обижалась. Но ведь тогда решался вопрос жизни и смерти. Что же ему оставалось делать?
Горький, почти холодный кофе, хриплый голос Джонни Кэша и рев мотора немного умиротворили Йенса, и он подумал: не закинуть ли в себя пару пончиков, как делают американские копы?
Начать неделю с такого греха значило бы нанести сокрушительный удар по диете, которая и так соблюдалась не слишком скрупулезно…
Мимо первых двух пекарен он проехал уверенно, перед третьей слегка притормозил, но ее парковка была переполнена. Красной Леди требовалось больше места, чем большинству других машин. Как и ее хозяин, она не отличалась изяществом. Перед четвертой пекарней Йенс повернул руль. Да пошло все к черту! Нужно же человеку хоть иногда поесть!
Через пять минут на сиденье рядом с ним уже дымились полдюжины ароматных пончиков в картонной коробочке. Он дотерпел до первого светофора и там проглотил один. Светофоров на пути до работы было много, и красным они горели подолгу, но последний пончик, с глазурью и разноцветной посыпкой, Йенс не съел – оставил для Бекки. Сегодня она выходила на работу, значит, можно было надеяться, что мир станет чуточку более нормальным… Теперь Йенсу не придется все разгребать одному.
Пока она подлечивалась в санатории, его друг отремонтировал ее машину – «Тойоту», приспособленную под нужды хозяйки-колясочницы. Автомобильчик уже стоял на парковке за управлением.
Входя в здание, Йенс рассчитывал увидеть саму Ребекку в проходной комнате перед своим кабинетом – там она обычно сидела, помогая ему и еще двум коллегам с поиском информации и служебной перепиской. Но на месте ее не оказалось.
Войдя к себе, он застал Бекку у магнитной доски с маркером без колпачка, криво торчащим изо рта. На щеке красный чирк, волосы растрепаны. Можно было подумать, что она провела здесь всю ночь.
– Доброе утро, – сказал Йенс и озадаченно добавил: – Я принес тебе пончик.
– Где же хоть какие-нибудь пересечения? – пробормотала Ребекка, не вынимая маркер изо рта и не обращая внимания на пончик с яркой посыпкой.
На доску она прикрепила четыре распечатанные фотографии, а под ними подписала имена, даты и еще какие-то сведения. Некоторые заметки были соединены друг с другом кривыми линиями.
– Лизбет Крюгер – парикмахерша, Натали Драйер – воспитательница в детском саду, Беатрикс Грисбек работала в сфере торговли. Сандра Дойтер начала учиться на фотографа, но хотела стать певицей. Все четыре девушки очень хорошенькие, но это единственная связь между ними. Должно быть что-то еще… но я не нахожу.
Широко раскрытые глаза Ребекки лихорадочно блестели. Ее чуть ли не трясло.
Поставив коробку с пончиком на свой письменный стол, Йенс придвинул стул почти вплотную к креслу Бекки и сел.
– Как давно ты здесь торчишь?
Она пожала плечами.
– Не знаю… Может, с час.
На самом деле она наверняка приехала гораздо раньше, но Йенс решил не придираться.
– Это напоминает тебе историю девушек с Айленау, верно?
Ребекка зажмурила глаза и помотала головой.
– Нет. Это напоминает мне обо всех девушках и женщинах, которые каждый день пропадают, но их никто не ищет.
Йенс вынул у нее изо рта маркер и надел на него колпачок.
– Как же никто? Мы с тобой ищем. Постоянно. – Он взял баллончик со спреем и побрызгал на бумажный платок, чтобы очистить доску. – Постой-ка… Ты испачкалась. – Он стер красный фломастер с ее щеки. – Просто мы не можем расследовать все преступления на свете, и ты это прекрасно знаешь. Нам нельзя ни на чем зацикливаться, а то мы не сможем контролировать ситуацию в целом.
Ребекка вздрогнула и недоверчиво сдвинула брови.
– Ты хочешь сказать, меня переклинило?
Йенс мысленно вздохнул.
– Ну да, немножко. Ты приняла эту историю очень близко к сердцу, потому что жалеешь мать девушки.
– Естественно, жалею! Как же иначе! Поставь себя на ее место. Женщина два года ищет своего ребенка, боится за него, но никто ей не помогает. А ведь ей нужно еще и работать, обеспечивать себя… При этом не проходит ни минуты, чтобы она не думала о дочери.
– Я понимаю, но…
– Нет, не понимаешь! – резко оборвала его Ребекка. – Как мы могли настолько очерстветь, что, когда слышим о таких трагедиях, то просто пожимаем плечами? Дескать, это не в нашей компетенции! Другая федеральная земля!
Уронив руку с бумажным платочком, Йенс заглянул Ребекке в лицо. Он не знал, что ответить. Сейчас, наверное, любой ответ оказался бы неправильным. Комиссар Кернер был из тех мужчин, которые охотнее молчат, чем говорят. Это стало причиной обоих его разводов, и все равно он оставался тем, кто он есть. Нельзя менять в сложном механизме отдельные детальки и надеяться, что вся система будет работать хорошо.
Несколько секунд коллеги в упор смотрели друг на друга. Йенсу это далось нелегко: у Ребекки были красивые выразительные глаза, и под их взглядом ему всегда становилось неспокойно.
Наконец он вздохнул и повернулся к доске.
– Может, ты что-нибудь упускаешь из виду?
Она вспыхнула, но тут же смягчилась.
– Не знаю. Наверное… Давай-ка сюда твой пончик.
Йенс подал ей коробочку, и она оторвала зубами приличный кусочек теста, уронив несколько разноцветных палочек посыпки себе на колени.
– Кофе?
Ребекка кивнула. Йенс пошел к кофейному аппарату, а когда вернулся, она уже отправила в рот остаток пончика.
– Ты лучший начальник на свете, – сказала она, жуя.
– А ты самая нервирующая сотрудница.
– Как чудесно мы друг друга дополняем!
Наконец-то она вернулась – эта лукавая улыбка! Йенс привык, приходя на работу, видеть Ребекку в хорошем настроении. Даже когда дела шли дерьмово, она не паниковала и не теряла чувства юмора. Но сегодня он застал ее в не свойственном ей расположении духа. Это означало, что и для нее не все проходит бесследно. Он вел себя эгоистично, воспринимая Ребекку как этакий островок спокойствия, где всегда можно отдохнуть.