Другой опасностью, угрожавшей положению Замаконы, был его пристальный интерес к пропасти Энкай, протянувшейся в красноватых сумерках Йотта. Сохранившиеся религиозные культы Кейнана постепенно склонялись к тому, чтобы запретить даже упоминание названия бездны. Исследуя руины Йотта, испанец тщетно пытался отыскать заброшенные выходы на поверхность. Эта неудача подтолкнула его заняться искусством дематериализации и проецированием — в надежде, что, может быть, таким путем он преодолеет толщу, сомкнувшуюся над головой. Скромные успехи были наградой за его труды: проецируя себя усилием воли, Замакона видел жуткие сны о долгом спуске в Энкай. Его рассказы об увиденном сильно встревожили жрецов Йиг- и Ктулу-культов, и друзья посоветовали ему помалкивать об этих сновидениях.
К несчастью или наоборот — как знать? — благочестие побуждает испанца о многом умалчивать в рукописи. Немногословное изложение фактов оставляет широкое поле для догадок об обычаях, языке и истории кейнанцев, по которым можно было бы воссоздать картину повседневной жизни города. Покрыты мраком и чувства, двигающие поступками людей. Их внешние пассивность и миролюбие выглядят необъяснимо в смешении с паническим страхом перед внешним миром. Располагая тайнами дематериализации и атомной энергии, они были бы непобедимы, решись на труд собрать армию и выступить в поход, как это делали их далекие предки. Очевидно, что цивилизация Кейнана слишком далеко продвинулась в сторону регресса; беспричинный бунт против механического распорядка, отказ от машин как источника зла не могли породить ничего лучшего. Даже омерзительные культы и традиция развлечений имеют тот же корень. По свидетельству Замаконы, в минувшие эпохи в Кейнане господствовали идеи, сходные с идеями европейского Ренессанса. Вместо упадка можно было встретить лишь гордость за свою нацию и достижения цивилизации, и ни в одном виде искусства не было того хаоса, какой властвовал сегодня повсюду.
Чем больше Замакона узнавал об окружавшем его мире, тем тревожнее представлялось ему собственное будущее. Даже постороннему взгляду были очевидны упадок и интеллектуальное разложение подземной цивилизации. И внешние проявления регресса усиливались с каждым годом. Попытки разумного объяснения мироустройства постепенно вырождались в некую сумму суеверий, центром которых оставалось поклонение магическому Ктулу-металлу. Веротерпимость уступила место чередованиям табу, страх перед которыми то ослабевал, то вспыхивал с новой силой. Особенный ужас вызывали предания о внешнем мире, так заинтересовавшим ученых. Временами Замакона всерьез задумывался над тем, что может произойти, если вековая апатия покинет подземных жителей и, словно полчища крыс, они устремятся наверх, сметая и уничтожая все на своем пути. В любом случае остатки их знаний и могущественное оружие гарантировали бы им неминуемую победу. Но пока они сражались лишь с собственной скукой и пустотой бытия; развлекали свои угасающие чувства и предавались чудовищным увеселениям. Амфитеатры Цатта представляли собой омерзительное зрелище, и Замакона избегал приближаться к ним. Что произойдет в умах горожан через пару веков или даже десятилетий, он не осмеливался и подумать. В такие минуты богобоязненный испанец крестился и истовей прежнего возносил молитвы Богу.
В год 1945-й, если верить хронологии рукописи, Замакона решился на последнюю серию попыток покинуть Кейнан. Помощь пришла неожиданно. Одна из женщин его общины прониклась симпатией к чужестранцу. Возможно, ее чувства объяснялись воспоминаниями о днях, когда браки в Цатте были моногамными. Как бы то ни было, благородная горожанка по имени Тила-аб согласилась помочь Замаконе, взяв с него слово, что ей будет позволено сопровождать его. Обстоятельства складывались удачно для беглецов: девушка происходила из древней фамилии хранителей ворот, представители которой изустно передавали из поколения в поколение сведения о заброшенных или неохраняемых туннелях. Так Замакона узнал о забытом выходе под курганом. Из объяснений Тила-аб следовало, что первоначально хранители ворот не были ни стражниками, ни наблюдателями, и туннели составляли собственность и основу процветания их семейств в эпоху, предшествовавшую полной изоляции от внешнего мира. К тому времени род Тила-аб утратил былое могущество, сильно поредел в числе — и о принадлежавшем ему туннеле попросту забыли. Впоследствии этот секрет превратился в предмет фамильной гордости, став своего рода компенсацией за ушедшие в небытие мощь и богатство.
Замакона лихорадочно дописывал рукопись, опасаясь непредвиденных обстоятельств, которые могли бы помешать ему. С собой он решил взять пять груженных золотом единорогов — груз достаточный, чтобы сделать его безграничным властелином в собственном мире. За четыре года жизни в Цатте он отвердел сердцем и уже не содрогался при виде омерзительных гаа-йоттнов; их, однако, следовало прикончить и закопать, как только беглецы достигнут земной поверхности. Золото также будет спрятано в тайнике, за которым позднее придет караван из Мехико. Тила-аб, возможно, разделит с ним часть богатств, хотя, вероятнее всего, он постарается оставить ее среди равнинных индейцев. Ее внешность не была бы помехой браку, но родственные узы с цивилизацией Цатта ему ни к чему. В качестве жены, конечно же, он выберет настоящую испанскую леди или, на худой конец, индейскую принцессу достойного земного рода с пристойным прошлым. Но пока Тила-аб нужна как проводник. Рукопись он захватит с собой, вложив в книгу-цилиндр из священного металла Ктулу.
Описание экспедиции приводится в дополнении к манускрипту, дописанному позднее неровными, прыгающими буквами. Тяжело навьюченная кавалькада выступила в путь в час, когда стихла подчиненная жесткому распорядку жизнь города. Замакона и Тила-аб, переодетые в одежду рабов, несли рюкзаки с провизией, и со стороны выглядели парой сельскохозяйственных рабочих, возвращающихся на ферму. Тускло освещенными подземными переходами они добрались до нижнего пригорода Элтаа и среди руин вышли на поверхность. Поспешно миновав пустынную равнину Нитт, маленький отряд оказался у подножия холмистой гряды Гран. Там, среди спутанных ветвей и кустарника Тила-аб отыскала вход в брошенный туннель; тысячелетия назад отец приводил ее к темному провалу, чтобы показать монумент фамильной гордости. Мощные гаа-йоттны с трудом продирались сквозь шипы и колючки, а один из зверей, выказав крайнее неповиновение, сорвал узду и быстрой рысью устремился обратно в город, унося с собой часть золотой ноши.
Пробираться вверх-вниз по змеистым, с застоявшимся воздухом переходам, куда со времени гибели Атлантиды не ступала человеческая нога, было невыносимо утомительно. Голубые лучи фонарей выхватывали из мрака зловещие барельефы, сваленные на землю изваяния. Однажды Тила-аб пришлось прибегнуть к дематериализации, когда путь оказался прегражден завалом. Замакона, хотя и знакомый с ощущениями, вызываемыми мысленными проекциями, никогда не подвергал разрежению атомы собственного тела. Но каждый житель Цатта веками практиковал это искусство, и двойная метаморфоза целой кавалькады прошла без неприятных последствий.
Продолжение туннеля пролегло в чередовании сталактитовых пещер и гротов, испещренных старинными орнаментами. С редкими привалами для отдыха беглецы пробирались почти трое суток, хотя Замакона мог ошибиться, рассчитывая путь в земном счислении. Наконец они вошли в узкий коридор, искусственное происхождение которого было трудно подвергнуть сомнению. Украшенные барельефами стены после мили крутого подъема завершались па- рой глубоких ниш по обеим сторонам, из которых безжизненно взирали друг на друга застывшие изображения Йига и Тулу, присевших на приземистых постаментах. С этого места коридор расширялся, образуя круглую залу со сводчатым куполом и пролетом ступеней в противоположном конце. По рассказам отца Тила-аб знала, что земная поверхность находится совсем рядом, но не могла точно сказать, сколько еще времени займет остаток пути. Под сводом залы беглецы устроили свой последний привал в подземном мире.
Несколько часов спустя их пробудил лязг металла и топанье лап единорогов. Голубоватое свечение расползалось из узкого прохода между изваяниями Йига и Ктулу, делая очевидной горькую истину. В мегаполисе была объявлена тревога — как выяснилось впоследствии, ее поднял сбежавший гаа-йоттн, — и чтобы арестовать беглецов была снаряжена поисковая группа, немедленно отправившаяся в погоню. Сопротивляться вооруженным преследователям было бессмысленно и гибельно. Двенадцать всадников на единорогах с молчаливой учтивостью, не обмениваясь мысленными командами, подняли Тила-аб с Замаконой, заставили их сесть на своих животных и сразу же выступили в обратный путь.
Это было унылое и изнурительное путешествие с очередной дематериализацией и рематериализацией возле завала — процедурой тем более угнетающей, что всякая надежда обрести свободу иссякла. Замакона слышал, как воины обсуждали необходимость расчистить проход, чтобы облегчить несение стражи часовым, которые будут расставлены во всех переходах до самого выхода. Как и предсказывал испанец, подземный мир в любой момент может подвергнуться нашествию извне, когда европейцам станет тесно на обжитых верхних равнинах. Поэтому обычную охрану из живых мертвецов вайм-баи усилит отряд свободных горожан, сосланных на пост за проступки. Такие меры предосторожности будут поддерживаться до тех пор, пока технологи Цатта не разгадают секрет состава, которым в древние времена замуровывали подземные туннели.
Замакона и Тила-аб предстали перед городским судом. Трое гин-айнов, облаченные в желтые с черным одежды, выслушали их показаний в роскошном дворце из золота и меди, расположенного среди зеленых садов и фонтанов. Испанец был освобожден из-под стражи, ибо все еще представлял собой ценность как источник информации. Ему приказали возвращаться в свое жилище к общине; вести прежнюю жизнь, продолжая встречи и собеседования с учеными Цатта. Пока он пребывает на территории Кейнана, на него не распространяются никакие ограничения. Однако новая попытка бегства повлечет за собой более суровое наказание. Замакона почувствовал легкую иронию в прощальных словах главного гин-айна, заявившего, что все гаа-йоттны будут возвращены ему, включая и того, который взбунтовался.