ь.
Вечер наступил как-то мгновенно, в одну минуту. Полоска на западе сразу поблекла, стала совсем узкой и вдруг исчезла. С юга надвинулась низкая синяя туча. Кругом все стало черно и так тихо, уныло, будто сейчас не начало лета, а темная осенняя ночь.
Даже поплавков на воде не различить. А ребята сидят, ждут — не клюнет ли. Миколка сколько раз их звал, кричал, что чай остынет, но, видно, им было не до чаю. Неподалеку что-то лениво заурчало, потом звук стал нарастать, шириться и, докатившись до острова, разразился над ним таким страшным ударом, что ребята даже головы в плечи втянули, быстро смотали удочки и кинулись бежать к шалашу.
Налетел сильный порыв ветра, чуть не сорвавший с осокорей могучие кроны, принес откуда-то клубы густой пыли, надул за спиной у ребят рубашки и чуть не погнал их обратно в бушующий Днепр.
Над островом низко нависла тяжелая черная туча. Вспышки зигзагообразных молний сопровождались глухими раскатами грома, и эти удары, похожие на разрывы атомных бомб, были, казалось, нацелены как раз на их остров.
При свете молний и лоза, и деревья, и разлив Днепра выглядели какими-то необычными, волшебными, словно вылитыми из чистого серебра, помогая ребятам ориентироваться и отыскать путь к убежищу.
Указывал им дорогу и Миколка, тревожно размахивал руками и кричал что есть мочи. Но его голос тонул в громовых раскатах грозового неба.
Миколка забыл про чай, про все на свете. Он думал об одном: как дозваться друзей, а то вот-вот польет дождь, вымочет их, а они так далеко отсюда — на реке...
Кесарь к грозе, как и ко всему на свете, относился скептически, зато Фред побледнел, громко скулил тоненьким голоском и дрожал, как осиновый лист. Добежав до шалаша, он сразу шмыгнул в него.
Миколку и Кесаря в шалаш загнал ливень, который, швырнув для начала пригоршни крупных холодных капель, полил затем как из ведра.
Зашипели в костре головешки, жалобно запел котелок, потом все смолкло, заглушаемое раскатами грома и шумом дождя.
Шалаш поначалу надежно спасал друзей от ливня. Даже Фред постепенно стал успокаиваться. Но вот в одном месте крыша прохудилась, и нашим ребятам прямо за пазуху потекли холодные струи воды. Фред от неожиданности инстинктивно рванулся к выходу. Но здесь его голову освежил такой проливной дождь, что он как ошпаренный бросился обратно, больно ударившись лбом о дубовую стойку, служившую основной опорой их шалашу.
Острая боль над бровью оказалась вершиной всех Фредовых страданий и он, схватившись руками за лоб, ткнулся ничком в мокрое сено и отчаянно заскулил, а потом разревелся, как малый ребенок.
Кесарю и Миколке сейчас было не до Фреда. Они старались заткнуть все дыры, через которые протекало, но ничего не могли сделать. Ребята были мокрые с головы до ног; внутри шалаша все плавало, а дыр становилось не меньше, а больше. Казалось, от дождя не было никакой защиты, крыша из сена текла, как решето.
Гроза как внезапно разразилась над островом, так же внезапно и прошла. А ребятам казалось — она бушевала целую вечность. Уже громовые раскаты слышались где-то далеко в стороне, и молнии вспыхивали не так ярко, и чуть моросил мелкий дождь, а нашим друзьям думалось, что гроза продолжается с прежней силой. И с прежней силой и неутомимой энергией они продолжали бороться с течью в крыше своего убежища. Только Фред по-прежнему оставался бездеятельным. Он истерично скулил, переползал из угла в угол, надеясь найти такое местечко, где бы на него не текло.
Миколка подумал: а не лучше ли ремонтировать крышу снаружи? И выскочил из шалаша.
— Ребята! Вылезайте! Дождь перестал! — радостно крикнул он.
Кесарь не замедлил стать рядом с ним. А вот с Фредом пришлось повозиться.
— Не хочу! Я умираю! Я простудился! Ой, мамочка, где ты, родненькая? — скулил он, как щенок в мокрой будке.
Тогда Кесарь выволок его из шалаша за воротник.
О, это была кошмарная ночь! Поплясали вокруг шалаша, пока хоть немного обсохли. Хотели костер разложить — спички намокли. Переодеться собрались — все вымокло, рюкзаки и мешки превратились в ведра, из них пришлось выливать воду. А ночь будто забыла, что она летняя, — тянулась долго-долго, конца ей не было.
Наконец, перед самым рассветом уселись, плотно прижавшись друг к другу, как куры на насесте, согрелись и задремали. Потом уснули по-настоящему, даже сны приятные видели. Фреду снилось, будто мама, стоя на коленях, просила у него прощения за обиду, которую она нанесла сыну, а он долго не хотел прощать, пока не стало жаль бедную мамочку. А когда все уладилось, мама его кормила такими румяными и ароматными телячьими котлетами, что он их ел-ел и никак не мог наесться.
Кесарю грезилось, будто он попал в страну скептиков, удивительных чудаков, которым ни до чего не было дела, и ничем нельзя было их ни удивить, ни поразить. Они даже не реагировали на нежданное появление заморского гостя Кир-Кириковича, а узнав о том, что он путешественник, в один голос заявили: быть ему премьером государства скептиков, поскольку он еще не до конца «оскептился».
Кесарь скептически отнесся к такому предложению, но все же не отказался. И только потому согласился, что за это полагалась плата в виде очень вкусных большущих галушек.
Только Миколке не снилось съестное. Может быть, потому, что ему приходилось стряпать и надоело возиться с котелком. Он видел себя в безбрежном море, на настоящем, не обозначенном ни на одной географической карте острове. И открыл его не кто иной, как Николай Курило. Но на этот раз Кесарь не подарил ему остров. Он назвал его своим именем, именем Кир-Кириковича, научно доказав, что неудобно на одной планете называть два острова одним и тем же именем.
Миколка был здорово огорчен, он понял, что его обманули — настоящие острова берут себе, а так, лишь бы что-нибудь, отдают Миколке...
Он расстроился и проснулся. И сразу забыл про сон. Настало утро, да какое утро! Напоенная дождем земля парила, вымытые деревья, кусты и травы были так зелены, так нежны, что смотреть на них нельзя было равнодушно. Птички расщебетались, будто у них был в этот день самый большой птичий праздник.
Миколка разбудил ребят. Они не заметили неповторимой красоты летнего утра.
Кесарь иронически заявил, что такого утра надолго не хватит, что через час-другой снова настанет жара, а Фред только поинтересовался завтраком. Он даже облизывался, вспоминая телячьи отбивные.
Очарованье летнего утра поблекло моментально, прямо на глазах, как только Миколка вспомнил об обязанностях повара. Сокрушенно вздохнув, он полез в шалаш за котелком.
Ребята потягивались, раздумывали — делать зарядку или и так сойдет?
Их встревожил испуганный голос Миколки:
— Ребята! Все пропало!
— Что?
— Где?
— Как?
— И соль, и сахар, и мука, и макароны...
— И макароны? — удивился Фред.
— Только пшено цело. Мокрое, а цело.
Озадаченно смотрели ребята на свои рюкзаки и мешки, где погостила ночная гроза и откуда словно ветром сдуло их и без того скромные продовольственные запасы.
— Дела... — процедил сквозь зубы Фред.
— Теперь тебе ясно, почему Робинзон с такой радостью удрал с острова?
В голосе Кесаря звучала грустная ирония.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ,из которой видно, что Фред хоть и трус, но в то же время человек, способный на подвиг
Обязанностей у Миколки стало меньше, но он этому не был рад. Лучше бы варил да жарил, согласен от огня не отходить, чем сидеть на одном пшенном супишке с рыбой, если она попадалась на чей-нибудь крючок.
Рыба словно куда-то исчезла из Днепра: сколько ни сиди с удочкой — не клюет, и все. Это обстоятельство, вероятно, и испортило Кесарю его боевое настроение. Он теперь помалкивал о дальнейшем путешествии, а больше ныл и жаловался:
— Рыба! Где она, эта рыба? Обезрыбел Днепр, скоро рыбьего хвоста здесь не увидишь. Понастроили разных гидростанций, негде и рыбе разгуляться...
— Так ведь образовались моря... — пробовал возразить Миколка.
— Моря! Бывали мы со своим стариком на таких морях. Какое же это море, если противоположный берег видно. И вода стоячая, непроточная...
— И в морях непроточная, — не сдавался Миколка.
— Непроточная! Сравнил! Так там же море, соленое, века существует, а тут лужа, и только. В ней рыба дохнет.
— Стерлядь разводят...
Стерлядь! Ну и придумал! Вода прокисает, а он — стерлядь...
— Чего это она прокисает?
— Говорю прокисает, значит прокисает.
— Зато пороги все затопило, судам плавать удобно, — настаивал на своем Миколка.
— Удобно! Если бы плотин не было — садись в лодку и греби до самого моря. А так попробуй проскочи через шлюзы!
— И через пороги на лодке не проскочил бы...
— Казаки-то плавали?
Кесарь был настолько тверд в своем скептицизме, что его поколебать не мог не только Миколка, но и такой фактор, как рыба. Красноперые плотицы, колючие окуни время от времени подтверждали, что не перевелось еще рыбье племя в днепровских водах.
Появление каждой рыбины на берегу Миколка радостно приветствовал, Кесарь же словно и не замечал их.
— Тоже мне рыба! — морщился он. — Да разве эта рыба? Это шарж на рыбу. Была рыба... Когда-то со стариком на Десне ловили — вот это рыба. Теперь такой нету...
Фред избегал товарищей. Если и удил, то в сторонке от них, а больше слонялся по острову. Видно, стыдился своего малодушия. Конечно, после паникерства такого трудно людям в глаза смотреть.
Он и не смотрел.
Когда Миколка сварил несоленую уху из пшена и рыбы, Фред не стал есть вместе со всеми. Ему оставили его порцию на дне котелка и ушли рыбачить. И тогда, словно нашкодивший кот, он подобрался украдкой к шалашу и по-кошачьи вылизал досуха котелок.
Фреду была по вкусу и несоленая уха. А Кесарь даже над котелком ныл:
— Какая это уха? Без соли, без вкуса... Рыбой воняет, и все. Сколько можно с такой едой протянуть на этом проклятом острове?..