— Жители этой спальни сейчас где-то в лесу, на прогулке, — объяснил наконец Леонид Максимович. — А вот это будет твоя кровать, твоя тумбочка. Располагайся, как дома, отдыхай, пока ребята вернутся из леса и позовут обедать.
Миколка остался один. Долго стоял неподвижно, прислушиваясь к биению собственного сердца. Вот где придется ему жить и учиться. Он подошел на цыпочках к своей тумбочке, осторожно положил свой пухлый рюкзак с вещами. Потрогал рукой постель, потом, осмелев, нажал кулаком. Ничего, мягкая, пружинистая, можно и покачаться. Заглянул в окно. За ним — поле. Оно убегало куда-то за холм, где притаился многоголосый шумный город. Он хоть и недалеко, но его будто не существует. И додумался же кто-то построить здесь школу! Как на необитаемом острове.
Он горько улыбнулся самому себе. Остров! Остров Николая Курилы. Только теперь не зеленый, а кирпичный. И тоже не нанесенный ни на одну карту...
ГЛАВА ВТОРАЯ,в которой рассказывается, почему Миколка очутился в школе-интернате
Сняли Миколку с его собственного острова — не спросили.
Подобно Робинзону, он навсегда распростился с одиночеством. Чуть живого нашла его мать. Остров ведь не нанесен на карту, ни координаты, ни широта, ни долгота неизвестны.
— Ну и занесло же тебя, сыночек! — сказала она, увидев у шалаша исхудавшего сына. — Вот уж наградила меня судьба ребенком!
Миколка встретил мать безразличным взглядом. Он не удивился ее появлению. Догадывался, что Кесарь разболтал о его местопребывании. Он уже примирился с тем, что путешествие их на этом закончилось, но все время его беспокоило одно: где Фред? Что с Фредом?
От встречи с матерью хорошего он не ждал. Знал: уж на сей раз она применит к нему свои многообразные антипедагогические способы воспитания. И она действительно, носясь от острова к острову по Днепру на взятом напрокат катере и заглядывая во все уголки, клялась и бахвалилась перед молчаливым мотористом, что проучит своего неразумного сына-бродягу. И чем продолжительнее были розыски, тем категоричнее становились ее угрозы.
Но увидела Миколку и сразу забыла про них. Как его бить, если одни мослаки торчат, парень и так уж наказан.
— Скорей, скорей домой!
— Никуда я не пойду! — заартачился Миколка.
И лирическое настроение с матери как рукой сняло.
— Я жду Фреда! — крикнул Миколка, увертываясь от пощечины. — Пока Фред не явится, я никуда не поеду отсюда. — И взгляд у него был колючим-колючим.
— Фред! Твой Фред не такой дурак, чтобы с голоду на каком-то паршивом острове пухнуть. Он давно дома. Уже экзамены кончает сдавать.
Миколка сразу как-то обмяк.
Значит Фред не погиб. Значит Фред... А он, как набитый дурак, голодный, не спал, тревожился, жег костер, ждал... Что-то недоброе шевельнулось у него на сердце.
— Правда, дома? — только и спросил он у матери.
— А откуда бы я про тебя узнала? Директорша мне сказала.
Миколка покорно шел к катеру.
Всю дорогу сетовала мать на свою несчастливую судьбу, кругом ее обманувшую: сперва наградила неудачником-мужем, потом этого разбойника послала, неслуха Миколку. Да разве он похож на ребенка, как у других людей бывают? У людей одни радости да утехи, а тут, мало того, что столько горя, переживаний, так еще должна была последние копейки на катер истратить, носиться, как сумасшедшая, всюду обшаривать пустынные берега, все шалаши проверять, искать этого чертенка, который сам не знает, на каком суку ему повеситься.
У людей дети учатся, сдают экзамены, а ее вампир вбил себе в голову: на необитаемый остров податься!..
Миколка слушал все это равнодушно и ни слова не возражал. Да и что возразить, если правда. Все на экзаменах, а он на необитаемом острове. Все матери радуются, а его — сердится, плачет. Хорошо еще хоть не дерется... Да ведь это только начало, дома они вдвоем с бабушкой за него возьмутся. Бабушка та вообще только и знает: «Бьешь мало. Нас когда-то как сидоровых коз лупили, лыко с нас драли, шкуру до живого мяса спускали, поэтому и люди из нас вышли». Ну уж, из бабки и вышли люди...
Как в воду смотрел.
Даже бабушка начала заступаться: «Сумасшедшая, как ты ребенка бьешь?! Ты его ремешком, ремешком, чтобы боль почувствовал, а что кулаками-то лупишь, эдак все кости переломаешь, еще калекой сделаешь».
Калекой не сделали, но почесывался долго.
Вечером прибежал Фред. Будто ничего не случилось — веселый, неугомонный.
— Ты уже вернулся, Коль?
Миколка глянул на него исподлобья.
— А я, понимаешь, уже два экзамена сдал. Ну и разошлась было Маричка: «Не допущу, и все!» Ну да ты мою маму знаешь — подкатилась, упросила. Я бы ни за что. Ты меня знаешь, я не люблю подлизываться... А ты чего так долго сидел, Коль, там, а?
Миколку словно кто-то душил за горло.
— А я тогда, понимаешь, переплыл заливчик, ну и пошел, пошел дальше. Вышел из кустов — луг, потом вижу — село виднеется. Прямо впереди, на горе... Ну, я и пошел туда, а народ весь, наверное, в поле. Я тогда в сельсовет, а там телефон. Я попросил разрешения позвонить, они сперва не давали, потом разрешили, ну и набрал прямо квартиру, а там мама... Понимаешь, сразу слезы, упрекать начала, шум, крик, вопли, а через полчаса и сама на машине в село прикатила... А тут вечер, сам знаешь, куда пойдешь? Я тогда попросил одного дядьку, чтобы за вами съездил, он обещал. И что... не приехал?
— Не приехал, — буркнул Миколка.
Он еле сдерживал гнев. Если б не получил от матери столько горячих, он бы иначе поговорил с Фредом.
— Вот люди! Видишь, какой теперь народ пошел? — тараторил Фред. — Я ему точно рассказал, где и что, а он — ноль внимания. Теперь, брат, без калыма никто пальцем не шевельнет. — Потом сочувственно подмигнул: — Перепало на орехи?
Миколка стиснул зубы, отвернулся.
— Пошли. Мяч погоняем. Без тебя, брат, что-то игра не клеится.
— Никуда он не пойдет, Фредик, — ответила за Миколку мать. — Теперь ноги его не будет на улице.
Немного повертевшись, Фред улизнул из комнаты.
На другой день Миколка в сопровождении матери предстал пред грозные очи Марии Африкановны.
С минуту директриса вопросительно смотрела на Миколку, будто не узнавала. Затем взгляд этот чуть-чуть потеплел, где-то на дне ее маленьких серых глазок заискрился смех.
— А-а, наш путешественник, Робинзон!
У Миколки вроде бы отлегло от сердца, он потупился, от стыда не в силах был смотреть Марии Африкановне прямо в глаза. Подумал: может, и обойдется? Кто знает, может, директорша и забыла про это проклятое разбитое стекло, про камень и все простит и ему, как Фреду.
Но директриса ничего не забыла, все грехи его помнила.
— Как же ты, Курило, докатился до жизни такой? — спросила она уже строго, со знакомыми нотками собственной правоты.
У Миколки загорелись уши, он шмыгнул носом.
— Не молчи! Не молчи! — грозно вмешалась в разговор мама. — На коленки! На коленки перед Марией Африкановной!
Мария Африкановна некоторое время молчала, словно и в самом деле ждала этого чуда от непокорного Курилы. Но не дождалась. Не был бы Курило Курилой, если б даже перед самой директрисой упал на колени и, ползая, стал вымаливать прощение.
— Проси прощенья, или я тебя на месте убью!
Мария Африкановна с укоризной посмотрела на мать:
— Разрешите мне поговорить с ним.
Мать махнула рукой, поднесла платок к глазам и отвернулась. Говори, мол, сколько угодно, сама видишь мое горе. Я уже успела наговориться.
— Что же нам с тобой делать, Курило? — сокрушенно произнесла Мария Африкановна. — Сначала разбил стекло...
— Я не разбивал, — глухо выдохнул из себя Миколка.
— ...потом из школы сбежал...
Курило виновато засопел: мол, не отказываюсь.
— Да еще и товарища подговорил...
Миколка удивленно посмотрел на директрису — может, он не расслышал?
— Ну, сам ты, допустим, натворил дел и сбежал, а зачем Квача за собой потянул?
Миколка возмутился:
— Я потянул Квача? Ну, это уж знаете...
— Нет, он просто невыносим, ваш Миколка... Я не завидую вам как матери. Вы слышите, что он говорит? Бессовестно лжет в глаза — и кому? Самому директору!
— Вот вам честное пионерское: не подговаривал я его! — уже крикнул Миколка на всю комнату.
Мария Африкановна молча подошла к столу, выдвинула ящик и, порывшись, достала из него какую-то бумажку. Сперва прищуренными глазами пробежала несколько строк, затем огласила этот документ:
— Вот послушай: «Я вовсе не собирался никуда убегать, — это пишет Альфред Квач, — но меня подговорил Курило, который запугал меня тем, что как будто за мной пришла милиция. И я решил с ним бежать, потому что не было другого выхода». Ты слышал, Курило?
Миколка ушам своим не верил.
— Молчишь? — торжествовала Мария Африкановна. — А вот что родители Квача пишут: «Мы просим надлежащим образом наказать Курило, который преступно разлагает класс, подает доверчивым детям пример дурных поступков, что может кончиться уголовщиной...» Ты слышал, что люди пишут?
Слышал. Но гнев и возмущение распирали его так, что он не мог произнести ни слова.
— На колени! Проси прощенья! Мария Африкановна, я вас прошу, если у этого дубины язык не поворачивается, я умоляю вас — не добивайте бедную мать! Разрешите ему сдавать экзамены...
— Экзамены?.. Об этом не может быть и речи.
Так они в этот день ни о чем и не договорились. Видимо, Мария Африкановна задумала какой-то эксперимент, который должен был увенчаться важным научным открытием. А для науки, как известно, она могла пойти на все. И педагогическая интуиция ее не подвела. Назавтра положение Миколки еще более усложнилось тем, что Квачи принесли новое заявление.
Перед вечером Миколка вырвался на улицу. И, как на грех, сразу же увидел того, кого так не хотел видеть. Во дворе, возле гаражей, Фред с ребятами играл в мяч. Заметив Миколку, он обрадовался.
— А, Миколка! Становись, брат, на ворота, а то что-то у нас не клеится. Стоит этот козел — ни одного мяча не взял.