Маслов вертел в руках сигареты. Его обступили, рассматривали пачку, будто какое заморское чудо.
— Надо Лукии Авдеевне заявить, — предложил Трояцкий.
— В стенгазету карикатурку бы... — потирал руки Митька Зюзин. Он был художник и член редколлегии школьной стенгазеты.
— Мистеры! Мистеры! Как не стыдно! Во-первых, за всякий донос — дают в нос, а во-вторых, какое вы имеете право захватывать чужую собственность? Верните сейчас же сигареты владельцу.
Конопельский вырвал у Маслова сигареты и с заискивающей улыбкой протянул их Миколке:
— Битте, мистер!
Миколка отшатнулся:
— Не мои... У меня не было сигарет...
На него со всех сторон набросились:
— Смотрите!
— Вот нахал!
— У него под одеялом...
— Вы еще не улеглись?
Даже не заметили, как вошла Лукия Авдеевна.
Ей навстречу поспешил Конопельский:
— Тут, Лукия Авдеевна, возник вопрос один. Вот мы и спорим. Как хорошо, что вы пришли, — помогите нам.
С лица Лукии Авдеевны моментально исчезла добрая благодушная улыбка. Оно сделалось озабоченным, а глаза испуганно забегали. Не дослушав Конопельского, воспитательница растерянно сделала шаг к двери:
— Потом, потом. Я очень спешу... Запомните: после обеда общешкольное собрание.
И она поспешила покинуть спальню.
— Порядок! — потирал руки Конопельский. — Выкурили...
Курило не понимал, почему воспитательница так быстро ретировалась из спальни, и в то же время подозревал, что она боялась всяческих каверз и поэтому избегала вмешиваться в споры учеников.
Конопельский опять подошел к Миколке:
— Так говоришь, не твои?
— Не мои.
— Ладно. Если не твои, то будут наши.
И он спрятал сигареты в карман.
Не раз еще в этот день нарывался Миколка на неприятности. Он видел, что ребята их устраивают нарочно. И хотя внутри у него все кипело, но он молчал. Должен был молчать. Протестовать, жаловаться не имело смысла. Все равно этим ничего не добьешься. Одно могло спасти его — бегство. А куда побежишь? Кто знает, где находился тот третий остров, где Миколка нашел бы надежное пристанище. А кроме того, он как-то интуитивно, чисто ученическим чутьем знал, что все это скоро пройдет, что им надоест над ним издеваться, нужно только выдержать, не сорваться. Сжав зубы, он сносил все обиды, старался не замечать их или, вернее, делать вид, что не замечает тех неприятностей, что на каждом шагу подстерегали его.
И он не ошибся. Разрядка настала, как только вся школа погрузилась в сон. Выждав, когда в коридоре затихнут шаги дежурного воспитателя, соседи Миколки, как суслики из нор, выползли из-под одеял и подошли к раскрытому окну. За окном тихо шумели хилые, только что посаженные весной, а поэтому преждевременно пожелтевшие липы, рассыпал серебряную пыль ущербленный месяц.
Из окна спальни восьмого класса утренним туманцем вился кверху сизый табачный дымок. Курили молча, поочередно прикладываясь губами к руке Маслова. Только Конопельский, как настоящий аристократ, разлегшись на подоконник, лениво потягивал свою сигарету.
Порядочно прошло времени, прежде чем он окликнул Курило:
— Эй, мистер! Дымку глотнешь?
Миколка сразу не понял, о чем его спрашивают.
— Курить хочешь?
— Не-ет...
— Как знаешь... Но смотри — язык за зубами...
— Да я что...
— Ну, молодец! Сразу видно, свой парень.
И тихо засмеялся:
— Выдержал испытание. Не побежал к директору. А то знаешь, какие есть... тонкокожие... Но такие у нас не приживаются... А ты, выходит, свой в доску... На, бери, кури. У нас, брат, принцип коммунизма: все за одного и один за всех. Запомни — в компании не пропадешь.
— Ну, смотри, Курилка, если подведешь... — угрожающе предупредил Маслов.
ГЛАВА ШЕСТАЯ,в которой произошло неожиданное
Первого сентября — всегда праздник, и хотя Миколке уже через неделю не хотелось ходить в школу, но в первый день нового учебного года он шел в нее не только с охотой, а даже с каким-то душевным трепетом. Пока Миколка сидел в младших классах, он каждый раз в этот день тащил в школу такой огромный букет, что приходилось удивляться, как ему было под силу донести, можно сказать, целый сноп цветов. Его всегда волновала встреча с одноклассниками после долгой летней разлуки. Они казались ему какими-то новыми и даже как бы чужими: все заметно подрастали — одни становились серьезнее, другие разговорчивее, третьи доступнее, четвертые — спесивее. А уж рассказов, расспросов было! А сколько шуму в тот первый день!
То, что увидел он в первый день занятий в школе-интернате, превзошло все его ожидания.
Проснувшись утром, одеваясь и умываясь, даже стоя на физзарядке, он вспоминал родную школу. Щемило сердце: как там будет хорошо! Соберутся мальчишки, девчонки... «А где Курило?» — спросят они. «Ах, в интернате! Бедненький! Но так ему и надо, ходил всегда с грязными ногтями, нестриженый, дежурить отказывался». Это Валюшка-мушка так скажет. А сама жалостливо заморгает глазенками. Ведь говорит не то, что думает. И она, и все остальные пожалеют Миколку. Только Фред будет рад. Изменник!
Вспомнив про Фреда, Миколка энергичнее замахал руками. Да из-за одного Фреда не желает он видеть ни прежней школы, ни своего класса. Пусть что хотят, то и думают. И не нужны ему ни звонок, ни речи, ни первоклассники с их букетами. Он и в интернате проживет. Без букетов, без первых звонков, безо всяких этих торжественностей.
Но Миколка ошибся. Сразу же после завтрака им велели всем выйти на школьный двор и выстроиться поклассно. Даже его товарищи по спальне, услышав такой приказ, как-то притихли, переоделись в новенькое; видимо, их волновало таинство предстоящего школьного праздника.
Широкий двор бурлил. Школа выстроилась на торжественную линейку.
Запела труба, дробно застучал барабан. По спине у Миколки пробежал холодок. Он забыл о том, что стоит среди интернатовцев, — он снова в школе. Цветут кругом красные галстуки, белеют снегом рубашки. И цветы. Так много цветов, что удивительно, откуда их столько взяли в этом глухом месте.
Рапортовали отряды. Рапортовала дружина. Рапортовал директору старший пионервожатый. Голос у пионервожатого — густой баритон, его слышно в отдаленных уголках соседнего леса; шевелюра густая и пышная, сам молодой-молодой, да такой красивый, что Миколке завидно стало — везет же людям.
С речью к ученикам обратился Леонид Максимович. Поздравил их с новым учебным годом. Пожелал успехов, здоровья. Ни укоров, ни наставлений. И сразу же к первоклассникам:
— Вы, дети, впервые переступаете порог школы. Сейчас для вас лучший подарок — звонок. Прислушайтесь к нему, он вас зовет в большую жизнь. А в конце учебного года вы дадите его тем, кто расстанется с нашей школой...
Значит, и тут то же самое. Видно, во всех школах так повелось, что младших приветствуют старшие, а старших провожают младшие.
— Берите пример со старших, пользуйтесь их опытом...
Миколка глянул на Маслова. Рядом с ним Зюзин, Трояцкий; Конопельский чуть поодаль, задумчиво и лукаво улыбается одними глазами. С таких возьмешь пример. Эти научат. Если все такие в интернате, то — бедные, бедные первоклассники...
Леонид Максимович будто перехватил думы Миколки:
— А старшим нужно учиться, жить и работать так, чтобы младшие от них учились только хорошему, чтобы они гордились своими старшими товарищами и помнили их за добрые дела всю жизнь.
Запомнят... Эти вот — Масло да Конопельский — подсунут им под подушку дохлую крысу, заставят сигаретки курить, они на всю жизнь их запомнят, как же!
Под конец от малышей выступил какой-то ученик. Глазенками морг-морг — обещает быть дисциплинированным, хорошо учиться, брать со старших пример... Смешной! Погоди, возьмут тебя Масло или Трояк с Конопельским под свое влияние, будешь и дисциплинированным и честным.
Кинул взгляд в сторону соседей. Конопельский блуждает взором где-то под небесами, позевывает. Масло, сердито насупившись, недовольно посапывает. Трояцкий, скрестив на груди руки, презрительным взглядом обводит площадь.
А вон девчонки. Впереди — Карина. Она рослее других, виднее. Чернобровая, смуглая, а глаза... Нет, на такую невозможно не засмотреться, даже Миколке.
Загремел барабан, затрубил горн. Выпускница, выступавшая с речью, зазвонила в колокольчик. Над дверями школы и во всех коридорах громко и резко звал на уроки электрический звонок. В руках девочки был серебряный праздничный колокольчик, и звон его был серебристый, нежный.
Первыми повели первоклассников. Немного смущенные всеобщим вниманием, немного растерянные, немного стесняющиеся, немного напуганные — они то растягивались, то сбивались в кучу, а в дверях и вовсе застряли. Пришлось воспитательницам вмешаться, чтобы они как-нибудь прошли. Второклассники промаршировали бодро, с торжественными улыбками — смотрите, мол, какие мы, уже все умеем. Третьеклассники прошли просто, как на занятия. Хватит баклуши бить, хоть и нет желания садиться за парту, но нужно. Четвертые классы брели с явной неохотой. Они успели уже постичь ту премудрость, которая говорит, что учиться, конечно, надо, но кто это выдумал садиться за парту, когда еще лето в разгаре и только бы бегать да резвиться на воле.
Пятый класс шел с лучшим настроением, ведь как-никак, в пятом одних учителей будет человек двадцать, не меньше... Старшеклассники плелись с безразличным видом, как обреченные, вразвалку, с постными лицами, словно люди, которые осознали и необходимость всего того, что они совершали, и в то же время абсолютную бесполезность своих действий. Позвали — пришли, прикажут разойтись — через полминуты ни одного не увидишь.
Расходились по классам. Просторные коридоры, натертый до блеска пол гудели и сотрясались. Со стен на своих молодых незнакомых потомков смотрели бородатые классики литературы.
Миколка шел позади Конопельского, Маслова, Зюзина и Трояцкого. Он топтался на месте, пропуская вперед и других ребят своей спальни. Ему ни с одним из них не хотелось стать соседом по парте. Даже и с теми, что были молчаливы, как рыбы, и незаметны, как мыши.