— Разве неизвестно, что один дурак может задать столько вопросов, что и сто мудрых на них не ответят?
Это выражение всем понравилось. Даже Маслов гоготал на весь класс. Конопельский и Зюзин тоже смеялись.
И уже больше никто учительнице не задавал никаких вопросов, так как урок кончился. Прозвенел звонок, и Марина Ивановна ушла из класса, так и не выполнив своего плана.
А Конопельский бахвалился перед дружками:
— Зелена она еще с нами тягаться. С нами, миледи, лучше не связываться.
— С нами шуток не шути, — злорадно пробормотал Маслов.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ,в которой Миколке «запахло» новым путешествием
Что ни день, то все хуже, что ни ночь, то новые сомнения.
Школа жила своей жизнью. Все, как говорится, вошло в колею. Каждый день одно и то же: подъем, физзарядка, завтрак, голосистый звонок на уроки.
Все это для Миколки было знакомым, обычным. Такими же обычными для него были и уроки труда. Но интернатская мастерская была куда лучше, чем у них в городской школе. Не мастерская, а настоящий завод. Здесь было все: станки — токарные, фрезерные, сверлильные, верстак с тисками, электроточило, электропила, всевозможные фуганки, рубанки, словом, все-все, как на настоящем производстве. Вот уж где можно поработать! Да не тут-то было.
Дело в том, что их спальня жила не так, как другие, а по своим собственным законам.
Теперь для Миколки уже не было тайной, что всем в спальне заправлял Конопельский. Маслов, Зюзин и Трояцкий — его подручные, а все остальные делали то, что от них требовали. Боялись. Попробуй не послушайся — сам же виноватым окажешься.
Миколка хорошо помнил экзамен, который он должен был выдержать. Уже как-то после Конопельский ему сказал:
— У нас свои законы. Мы предпочитаем жить собственным умом. И кто не соблюдает наших законов, того мы объявляем вне закона.
Этот парень любил выражаться фигурально. Он много знал. Учителя про него говорили: способный, начитанный, но уж такой норовистый, такой норовистый...
После обеда и мертвого часа все школьники выполняли домашние задания. Делалось это организованно, в классе, под наблюдением воспитателей.
Миколка уже с первых дней заметил, что между их воспитательницей и ребятами спальни установились какие-то странные отношения. Он догадывался, что учительница знает о том ненормальном положении, которое существует у них в спальне, но не хочет, даже больше того, избегает какого бы то ни было вмешательства в их дела.
Мальчики «старались». Они просили лишь об одном — не беспокойтесь, Лукия Авдеевна, у нас все хорошо, тихо, мирно и дисциплина на высшем уровне.
Воспитательница боялась заглянуть к ним в спальню, а мальчики потихоньку покуривали себе у раскрытого окна, часто резались в «дурака», а то и на деньги. В свободное от занятий время устраивали «баню» какому-нибудь «соне», то есть валили на спящего все одеяла и держали его под ними до тех пор, пока тот как следует не вспотеет. И это считалось самым невинным развлечением. Более неприятное приходилось переживать тому, кто засыпал раньше других. Ему насыпали в нос табаку, а то привязывали за ухо к кровати. Подобные «развлечения» назывались «театром». И горе тому, кто посмеет пожаловаться воспитателю или директору. Да, собственно, никому и на ум не приходило жаловаться. Смеялись поочередно — сегодня над одним, завтра над другим. Если кому-то был не по нраву «режим» в спальне — от него быстро избавлялись. Недовольному приписывались такие грехи, что Лукия Авдеевна объявляла его неисправимым преступником и добивалась, чтобы «дезорганизатора» образцовой спальни куда-нибудь перевели.
— Лукия Авдеевна в наших руках, — похвалился как-то Конопельский.
— Да неужели? — удивился Миколка.
— Главное — у человека найти ахиллесову пяту, — по-ученому отвечал на это Конопельский. — Ты слыхал что-нибудь про слона и мышат? Не слыхал? Оно и видно, что тебя еще надо учить и учить... Не зря и в интернат вас, мистер, направили.
Он говорил это таким тоном, будто сам находился не в том же интернате и не на тех же правах.
— Так вот, ахиллесова пята нашей воспитательницы — это вопросы. Она их боится, как слон мышей.
— А почему слоны мышей боятся?
— А ты у слонов спроси, — сострил Конопельский.
Миколка стал повнимательнее присматриваться к воспитательнице.
Лукия Авдеевна ежедневно наблюдала за тем, как готовят ее питомцы домашние задания.
Некоторое время ученики сидели над учебниками сосредоточенно. Однако задачи или письменные упражнения выполняли не все. В их спальне имелись знатоки того или другого предмета, вот они и трудились. Конопельский же и его подручные только делали вид, что думают. Когда тот, кто выполнил задание, подавал знак, Конопельский немедленно заводил разговор с Лукией Авдеевной.
— Лукия Авдеевна! О чем-то я вас хотел спросить?
Лукия Авдеевна вдруг вспоминала, что ее куда-то вызывали, и минут десять — двадцать в классе не появлялась. Этого было достаточно. Задачу все быстренько переписывали, успевали «проконсультироваться» и по другим предметам. Лукия Авдеевна была довольна: уроки все приготовили, про вопрос Конопельский забывал.
В спальне висел «Перечень умений и навыков для пионеров третьей ступени». Лукия Авдеевна не раз говорила: старайтесь, мальчики, приобретайте навыки, не подводите своего воспитателя.
Как-то при Миколке Лукия Авдеевна спросила:
— Валентин, о чем говорилось на Третьем съезде комсомола?
— Не знаю, — спокойно ответил Конопельский.
— Почему? — удивилась учительница.
— Я же там не был.
Лукия Авдеевна рассердилась:
— Ты думаешь, что говоришь?
Конопельский округлил глаза:
— Лукия Авдеевна! Как же! Я как представитель высшего класса млекопитающих, то есть человек, от низших существ тем и отличаюсь, что как примат из приматов способен к мышлению, а также, как вы лично можете убедиться, без каких-либо затруднений владею членораздельной речью...
Лукия Авдеевна меняла гнев на милость:
— Да ну тебя, Конопельский! Тебе бы в цирк или на сцену... Ну и комик! Всегда насмешит до слез.
И по существу:
— Однако без шуток, мальчики. Ступени надо знать: ведь стыдно будет образцовой спальне очутиться в хвосте.
Умел Конопельский насолить учителям. Особенно доставалось на уроках Марине Ивановне. Каверзных вопросов он ей больше не задавал. Учительница быстро сориентировалась и теперь умела дать отпор таким умникам. А когда возникал вопрос, на который сразу и не ответишь, Марина Ивановна спокойно заявляла: завтра скажу. И на следующий день обязательно на него отвечала.
Тогда Конопельский нашел новую «ахиллесову пяту» у своей учительницы.
Объяснив материал, Марина Ивановна имела обыкновение спрашивать:
— Поняли?
Конопельский на это, не моргнув глазом, разводя руками, заявлял:
— Марина Ивановна, я абсолютно ничего не понял.
— И я тоже, — хмуро басил Маслов.
— И я, как ни напрягал внимание, ничего не понял, — присоединялся Трояцкий.
А тут и Зюзин им на подмогу:
— Вы как-то туманно... абстрактно...
Марина Ивановна то краснела, то бледнела и умоляюще поглядывала на учеников:
Всем непонятно?
— Всем! — в один голос отвечала Миколкина спальня. Один Миколка молчал.
Карина и другие девчонки пробовали протестовать, заявляли, что им все ясно.
Тогда Маслов показывал им из-под парты кулак:
— А ну, заткнитесь! Им ясно! Коперники, Ньютоны нашлись! Вам ясно — ну и молчите. А мне неясно.
Голоса девчонок тонули в мальчишечьем шуме, становясь все больше и больше несмелыми, а потом и вовсе стихали.
— Повторите, пожалуйста, — смиренно просил Конопельский, а глаза у него блестели синим лукавством.
— Да, не мешало бы повторить, — бурчал Зюзин.
— Повторенье — мать ученья, — поддакивал им Трояцкий.
Марина Ивановна вынуждена была повторять. Она, правда, пробовала задавать вопросы, вызывать учеников по журналу, но девчонки отвечать боялись, а ребята, подражая Конопельскому, твердили одно:
— Не знаю.
— Почему?
— Не понял.
На перемене Карина пыталась стыдить Валентина:
— Не стыдно тебе? Она ведь первый год учительствует.
— Пусть бросит, если не умеет, — цинично заявлял Конопельский. — Педагогом надо быть по призванию.
— А откуда ты знаешь, что она не по призванию?
— А ежели по призванию, то пусть терпит.
— Но ведь это же нечестно!
Конопельский свысока мерил взглядом Карину:
— Ну, ты мне брось эти штучки! Кто нечестный? Я? Конопельский? Да честнее меня, было бы вам, миледи, известно, человека на свете не существует. Я всегда говорю только то, что велит сердце и чистая совесть. А если я на самом деле не понимаю того, что она рассказывает? Или я обязан все знать? Пусть она донесет науку до моего юного сознания, заинтересует меня, заинтригует. Правильно, Масло, я говорю?
— Конопля! Что за вопрос? И к чему ты вообще завел разговор с этой мамзелью? Пусть вон Курилку воспитывает, а до нас ей нет дела.
— Вы слышите, миледи, голос масс? — комично развел Конопельский руками и отошел от Карины.
Миколку ребята донимали Кариной. Все видели, что она сама села с ним, видели, что он ее сторонится, даже не смотрит в ее сторону, но для таких, как Маслов, разве это убедительно?
— Видать, сразу приметила слабака, — издевался он. — Ко мне не села. И Трояка не взнуздала, и Зюзю...
— Ого! От меня быстренько смоталась бы, — задавался Трояцкий.
— Девчонки знают, к кому липнуть, — вставлял Зюзин.
Миколка злился в душе на Карину, когда слушал все это, и, сдерживая слезы, давал себе слово завтра же согнать ее с парты. Но наступал новый день, Карина садилась с ним рядом, и он молчал, словно забыв и насмешки, и собственное решение. В присутствии Карины он чувствовал себя точно связанным — видел, что она совсем не похожа на других девочек, и чувствовал, что никогда не позволит ни себе, ни кому бы то ни было ее обидеть.