Я не знала, что делать, поэтому продолжала молчать. Через пару секунд Джин встал и сказал:
– Я должен похоронить селезня. Уточка не понимает, почему ее самец не может встать.
Я тоже поднялась с пола и стала смотреть, как муж идет к гаражу, берет лопату… И вдруг наш гараж показался мне иным миром. И я не была уверена, что мне можно входить в этот мир. Босая, не зная, как утешить мужа, я последовала за ним, чувствуя себя едва ли не непрошеной гостьей. Коснулась его плеча, так невесомо, что он мог бы с легкостью проигнорировать мое движение.
– Ты не против, если я тоже пойду?
Почему я говорю это шепотом?
– Да, я хочу, чтобы ты пошла со мной, – тотчас сказал он.
Боже, я не знаю, как ему помочь, не знаю даже, зачем иду с ним. Пожалуйста, помоги мне. Я побежала за туфлями и накинула куртку. Мы вместе отправились выполнять эту скорбную задачу.
Крики выжившей утки были слышны еще до того, как мы добрались до воды. Пока Джин молча копал яму в красной глине Джорджии, я сидела рядом с ним на земле, обняв колени руками. Вместо того чтобы смотреть на Джина или мертвого селезня, я уставилась на поразительное отражение ярких красных и желтых деревьев в чистой воде озера. Я очень старалась сосредоточиться на красоте осени, но панические крики утки мешали моим попыткам обрести безмятежность. Осиротевшая утка плавала возле того места, где Джин копал яму. «Кря! Кря! Кря!» – звала она. Полагаю, она думала, что Джин каким-то образом исправит ситуацию. Это было то самое место, на которое Джин приходил встречать уток на берегу. Утка продолжала крякать.
Мне хотелось сказать ей: «Смотри, уточка, все кончено. Ты должна принять смерть и боль. Я знаю, потому что сама пережила это. Воплями тут не поможешь». Но утка никогда не «говорила» со мной, так что я продолжала хранить молчание, по-прежнему не понимая своей роли во всей этой необычной драме. Потом увидела, что Джин принес пластиковую сумку. Мы на миг встретились взглядами, и он кивнул. Я осторожно подняла все еще теплое тельце селезня и опустила его в сумку.
Джин, копая, не отводил взгляда от могилки и начал говорить, обращаясь к выжившей утке, – тихонько, не поднимая глаз. Она, казалось, внимательно слушала, плавая туда-сюда по воде в нескольких сантиметрах от берега.
– Я знаю, это больно, девочка. Понимаю. Правда, понимаю. Жизнь несправедлива. Мне так жаль, девочка!
Кря! Кря! Кря! Кря! Кря!..
Я крепче сжала колени руками и посмотрела вверх, на неправдоподобно голубое небо, думая: Ты должна это выдержать, уточка. Другого выхода просто нет, когда тебя… оставили. Что-то сродни му́ке на миг шевельнулось внутри меня, и слезы вдруг обожгли глаза.
Быть оставленной – о, этот ужас быть оставленной! Джин водрузил на могилку большой камень, и мы стояли, глядя на него, как мне показалось, очень долго.
Когда мы повернулись и пошли прочь, уточка закричала нам вслед. Потом поплыла, медленно, бесцельно, в обратный путь через озеро. Я повернулась, чтобы посмотреть на нее, и сразу же об этом пожалела. Никогда прежде не видела, чтобы она плыла через озеро в одиночестве. Эта картина запечатлелась в моей памяти. Она думает, что у нее не осталось сто́ящей причины жить.
На следующее утро Джин ушел на прогулку до того, как я проснулась. Я сидела на диване, когда звякнул дверной звонок. У порога стояла привлекательная, энергичная женщина, одетая для прогулки.
– Здравствуйте. Я Мэри Джо Бейли. Живу дальше по улице. Ваш муж дома?
– Нет. Но прошу вас, входите. Джин ушел гулять.
Мэри Джо перешла прямо к делу, как только мы присели.
– Я тоже часто гуляю здесь и обнаружила мертвого селезня прямо перед тем, как его нашел ваш муж. Я уже успела вернуться домой и видела его из окна. Заметно было, что ваш муж глубоко расстроен, по тому, как он шел – быстро, но печально.
Да, я хорошо знала эту походку.
– В общем, так, – продолжала Мэри Джо, – у меня есть подруга, у которой имеется сорок любимцев-уток, и завтра я собираюсь взять трех из них.
Нашей соседке пришло в голову, что Джин, возможно, захочет присутствовать, когда она будет выпускать их в озеро.
– Я уверена, что захочет, – заверила ее я.
На следующее утро Мэри Джо заехала за нами в своем джипе, и мы отправились к озеру. Джин вынул из багажника большую проволочную клетку и осторожно опустил ее на зеленый бережок у воды. Особенно хорош был селезень кряквы, украшенный множеством зеленых перышек. Две другие утки походили на осиротевшую уточку, только были намного крупнее. Скорбящей утки нигде не было видно, но мы слышали ее одинокие жалобы. Джин приложил ладони ко рту и позвал:
– Сюда, девочка!
Она приплыла, отчаянно крякая, оставляя на воде широкий, изящный V-образный след. Мне по-прежнему странно было видеть ее в одиночестве. Она слышала взволнованное кряканье вновь прибывших сородичей и плыла так быстро, что казалось, будто это происходит в ускоренной съемке. В ее голосе безошибочно угадывались нотки надежды:
Кря? Кря? Кря?
Она торопливо приблизилась к берегу как раз в тот момент, когда Джин выпустил трех других энергичных уток. Они сразу же смешались в кучу и быстро провели нечто вроде церемонии знакомства, легонько касаясь клювов друг друга, словно целуясь.
Более крупные новые утки плавали большими кругами перед Мэри Джо и мною с Джином, то приближаясь, то удаляясь, словно давая понять: «Да, все будет просто прекрасно». Они, более зрелые, были достаточно опытными, чтобы скользить по воде молча. А уточка помоложе громко крякала: «О, счастливый день! Я была так напугана! Думала, что навечно осталась одинокой в этом большом озере». Как ни удивительно, я понемногу училась понимать утиный язык!
Мэри Джо уехала, помахав на прощание рукой. Мы с Джином помахали в ответ, а потом Джин протянул руку и привлек меня к себе. Объятие было крепким и близким. На самом деле я еще никогда не чувствовала себя такой близкой или такой нужной ему.
– Пойдем домой, – сказал он. И мы обнявшись пошли мимо большого камня на могилке селезня и дальше вверх по холму.
Этими самыми руками
Работая одними руками, я закончил насыпать земляной холмик над могилой Пепси. Потом сел возле него, восстанавливая в памяти прошлое и пропитываясь воспоминаниями.
Я бросил взгляд на испачканные землей руки, и слезы вдруг выступили у меня на глазах. Это были все те же руки ветеринара, которые тянули извивающегося Пепси, маленького карликового шнауцера, из тела его матери. Он родился с пуповиной вокруг шейки и лишь наполовину живой, и я буквально вдыхал жизнь в собаку, которой суждено было стать самым близким другом моего отца на этой земле. Я тогда и не знал, насколько близким.
Пепси был моим подарком папе. Мой отец всегда держал крупных собак на нашей ферме в южном Айдахо, но между Пепси и папой мгновенно возникли узы дружбы. Десять лет они делили на двоих все трапезы, одно кресло, одну постель – словом, все. Куда шел папа, туда бежал и Пепси. В городе, на ферме или на пробежке они всегда были рядом. Мама смирилась с тем, что между папой и этой маленькой собачкой образовалось нечто вроде супружеских уз.
И вот теперь Пепси нет. А меньше трех месяцев назад мы похоронили папу.
Папа несколько лет пребывал в депрессии. И однажды днем, всего через пару дней после своего 80-летия, решил покончить с жизнью в подвале нашего старого фермерского дома. Все мы были шокированы и раздавлены горем.
Родственники и друзья собрались в тот вечер у нашего дома, чтобы утешить маму и меня. Позднее, после того как уехали полицейские и все остальные, я наконец обратил внимание на неистовый лай Пепси и впустил его в дом. Только тогда до меня дошло, что песик лает уже несколько часов. Он единственный оставался дома в тот день, когда папа решил свести счеты с жизнью. Пепси, точно молния, рванул в подвал.
В тот вечер я пообещал себе, что больше никогда не войду в подвал. Это просто было слишком больно. Но вот, полный страха и ужаса, я спускался по подвальной лестнице вслед за Пепси.
Когда мы добрались до нижней ступени, я обнаружил, что Пепси застыл неподвижно, точно статуя, глядя на то место, где всего несколькими часами раньше лежал, умирая, папа. Он дрожал от волнения. Я мягко подхватил его на руки и начал подниматься по лестнице. Как только мы добрались до верхней ступени, Пепси, до того весь напряженный, обмяк в моих руках и издал мучительный стон. Я бережно уложил его на папину кровать, и он сразу же прикрыл глаза и уснул.
Когда я рассказал маме о случившемся, она очень удивилась. За десять лет, что Пепси прожил в нашем доме, маленький песик ни разу не был в подвале. Мама напомнила мне, что Пепси до смерти боялся лестниц и его всегда приходилось носить на руках даже по самым низеньким и широким ступеням.
Тогда почему же Пепси рванул вниз по этой узкой и крутой подвальной лестнице? Может быть, папа в тот день звал на помощь? Может быть, прощался со своим любимым спутником? Или Пепси просто почувствовал, что папа в беде? Что же звало его вниз так настоятельно, что Пепси пришлось повиноваться и спуститься в подвал, несмотря на свои страхи?
На следующее утро, проснувшись, Пепси стал искать отца. Расстроенный маленький песик продолжал свои поиски несколько недель.
Пепси так и не оправился после смерти папы. Он ушел в себя и угасал на глазах. Десятки анализов и мнение второго специалиста подтвердили диагноз, в правильности которого я не сомневался: Пепси умирал от душевной травмы. Несмотря на годы моей подготовки, я чувствовал себя беспомощным, не зная, как предотвратить гибель любимой собаки моего отца.
Сидя у свежего холмика на могиле Пепси, внезапно понял все с кристальной ясностью. Много лет я восторгался остротой чувств, свойственной собакам. Их слух, зрение и обоняние превосходят человеческие. Как ни печально, собачья жизнь коротка в сравнении с нашей, и я консультировал и утешал тысячи людей, оплакивавших потерю обожаемого любимца.