Ты прощен
Прощение – это ключ, отпирающий двери обиды, и сила, разрывающая цепи горечи.
В половине пятого утра меня разбудил телефонный звонок. Подскочив с постели, я схватил трубку.
– Это мистер Поллок? – спросил незнакомый голос.
– Да, это я. Что случилось? Кто это? – задал я резонный вопрос.
– Это диспетчер из Департамента шерифа округа Трешер. В Хайшеме произошла серия краж со взломом. Вполне вероятно, что ваш магазин «Хайшем-хардвер» тоже взломали. Вы могли бы подъехать сейчас к своему магазину и дождаться шерифа, чтобы запротоколировать взлом?
– Хорошо, – сказал я.
Закончив разговор, я не сразу успокоился: новость меня ошеломила и вывела из себя. Я порядком разозлился! Кому понадобился мой магазин?! Почему людям не живется спокойно?!
Одевшись, я предупредил жену, что должен уехать, и отправился в Хайшем.
По дороге в город я припомнил, что мне и в самом деле в последние дни казалось, что кто-то за мной наблюдал. Значит, воры бродили поблизости, когда я запирал магазин на ночь…
Добравшись до магазина, я припарковался недалеко от входа и стал ждать шерифа. Задняя дверь «Хайшем-хардвер» была широко открыта. Сомнений не было – меня взломали.
Вскоре подъехал шериф и подтвердил, что нас ограбили – вскрыли сейф и вытащили наличные деньги. Дорогие товары не тронули, но зато все перевернули вверх дном – и зрелище это было не из приятных.
В течение часа шериф и полицейские снимали отпечатки пальцев и проводили работу по следствию. Потом все уехали, а мы женой (которая к этому моменту уже приехала в магазин) стали наводить порядок… Чувствовали мы себя ужасно – никому такого не пожелаешь.
Позже в тот же день нам сообщили, что полиция поймала воров. Один из них угнал машину, и его арестовали раньше, чем он смог выбраться из города. Другой добрался автостопом на грузовике до Биллингса. Но и его вскоре поймали – он сам себя выдал тем, что хвастался пачками денег…
Дальше все шло, как полагается: суд, приговор. Обоих парней осудили по всей строгости закона. Когда оба они оказались в тюрьме, моя злость на них немного поутихла. А три года спустя, когда я практически совсем забыл об этой краже, произошло событие, которое вновь оживило в памяти те неприятные переживания.
Однажды утром, когда я был один в магазине, в дверях появился незнакомый мужчина и, подойдя к прилавку, спросил у меня:
– Вы здесь хозяин?
– Да, я, – ответил я с улыбкой, не заподозрив подвоха.
– Давно вы им владеете? – уточнил незнакомец.
– Чуть больше двадцати лет, – сказал я и, внимательно посмотрев на незнакомца, спросил: – А в чем дело? Вы что-то хотели?
Незнакомец отвел взгляд и произнес:
– Значит, и три года назад он вам принадлежал?
Я хотел было сказать: «Да ты догадлив, приятель!», но что-то заставило меня промолчать. Вместо этого я просто ответил:
– Да.
Затем незнакомец сказал:
– Я хочу перед вами извиниться.
Не сразу поняв, о чем он, я переспросил:
– Что, простите?
Быстро взглянув на меня, незнакомец снова потупил взгляд, а потом повторил:
– Я хочу перед вами извиниться… за то ограбление. Я один из тех, кто три года назад вломился в ваш магазин.
Каким-то образом вся давняя боль, обида и переживания исчезли в одно мгновение, словно тяжелый камень упал с груди. Этот человек признал свою вину и попросил прощения – и я не мог его не простить. Прощение само снизошло в мое сердце, и я, не раздумывая, сказал:
– Ты прощен, брат.
После этого незнакомец повернулся и вышел за дверь – и больше я о нем никогда не слышал.
Я никогда не умел прощать быстро. Но в тот раз все произошло как по щелчку: когда этот парень просто сказал: «Я хочу перед вами извиниться» – своим поступком он дал мне свободу. И я простился со своим гневом.
Я могла бы справиться с этим
Мы думаем, что прощение – это слабость, но это не так. Чтобы простить, нужно быть очень сильным.
– Если бы я на две минуты оказалась в одной комнате с этим типом и у меня был пистолет, то я бы прикончила его, – призналась я как-то мужу.
– Ты бы этого не сделала, – возразил Чарли, покачав головой. – Ты не такая.
После двадцати шести лет брака он все еще думал, что знает меня. Но даже я себя не знала… Может, раньше я никогда ничего подобного не сказала бы ни об одном человеке – но то было раньше. После того как мы потеряли нашего единственного сына, Чеда, мой привычный мир изменился. И я изменилась. В моем сердце главенствовало только одно возможное решение для человека, который выстрелил из дробовика в лицо моему ребенку, – смерть. Я знала свое сердце, и оно не хотело даже слышать о прощении.
Чеду было двадцать. Кроме него у нас было еще три дочери, но между сыном и матерью всегда особая связь. Смерть Чеда повергла меня в тяжелейшую депрессию. Я приходила на кладбище, ложилась на его могилу, свернувшись калачиком, и плакала, пока муж насильно не уводил меня домой от маленькой медной таблички, которая временно заменяла надгробный камень.
Кроме всепоглощающего горя я была целиком объята холодной ненавистью к убийце моего сына.
Известие о смерти Чеда принес в наш дом молодой помощник шерифа. Он появился у наших дверей в два часа ночи, бледный как полотно, и запинаясь произнес:
– Миссис Харви… Ваш сын… Чед… Мертв.
Сначала мы подумали, что это несчастный случай. Жизнь в маленькой сельской местности, где все друг друга знают, не предполагает насильственных смертей – никто из наших соседей не осмелился бы на убийство. И, возможно, если бы это был несчастный случай, мы и в самом деле перенесли бы все по-другому и смогли бы это как-то пережить. Но злонамеренное убийство в нашей же округе, и такое жестокое! Нет, этого мой мозг никак не мог осознать!
Когда мне сообщили, как именно все произошло, я в отчаянии замотала головой, желая избавиться от страшной картины, возникшей у меня перед глазами. Представить такое страшно. Пережить – невозможно.
Следующие недели и месяцы прошли для меня как в тумане. Я не могла есть – и за первый месяц потеряла около пятнадцати килограммов. Я хотела умереть и молила о смерти. На похоронах меня вырвало… В зале суда, когда зачитывали приговор, со мной случилась истерика…
Сколько прошло времени, прежде чем я снова стала понемногу приходить в себя, точно не скажу. В конце концов, я кое-как начала шевелиться, что-то попыталась делать, но ненависть все еще сжигала меня.
Каждый день я слышала о ком-то, кто преодолел свой гнев и простил. Я видела в новостях репортаж о маленькой девочке, которую покалечил водитель, сбивший ее и сбежавший, – и она простила его. В документальном фильме о человеке, который выжил в концентрационном лагере, тоже рассказывалось о прощении… Каждая церковная проповедь, казалось, содержала в себе призыв о милосердии и говорила о том, что нужно позволить Господу самому свершить правосудие.
Я знала, что мне следует отпустить гнев, и всем нам сразу станет легче. Я знала, что, простив, поступлю правильно. Но каждый раз, когда думала об убийце сына, я с острой болью осознавала, что больше никогда не смогу обнять своего мальчика и он никогда не подарит мне внуков – таких же милых, рыжеволосых, кареглазых малышей, каким был он в детстве… И никогда больше он не сможет присутствовать на наших семейных праздниках. И я не хотела с этим мириться!
Окружающие говорили мне, что я мужественно и стойко держусь и что горе меня не сломило… Я слушала их и кивала, а про себя думала: «Да что вы знаете обо мне и моем горе!»
Наша тринадцатилетняя дочь фактически стала сиротой – я совершенно была не в силах ею заниматься, и о ней заботились ее старшие сестры. Я видела, что им тяжело, но была бессильна что-либо изменить. Я очерствела. Я ненавидела всех вокруг. Я ненавидела себя. И молилась только об одном: чтобы и меня забрали отсюда, если уж нет возможности убить убийцу моего сына. Тысячу и тысячу раз я представляла себе, как убиваю парня, которого посадили в тюрьму. Но он жил! И это, по моему мнению, было высшей несправедливостью!
Как-то муж подобрал листовку на парковке – в ней рекламировалась церковная служба в соседнем городе – и предложил мне съездить туда. Я помню, что я согласилась… Но и эта служба не помогла.
Затем как-то в одно из воскресений в нашу церковь пришел новый проповедник. Он говорил о прощении – обычные слова, какие я слышала десятки раз. Я не вслушивалась – я знала, что все, что он скажет, не затронет моего сердца.
Но вдруг я услышала:
– Большинство людей не понимают, что такое прощение, – произнеся это, он, как мне показалось, отыскал меня взглядом среди людей и продолжил говорить лично мне: – Прощение не означает, что ты должен обнять и расцеловать того, кто причинил тебе боль, и сказать ему, мол, я все понимаю, ты поступил неправильно… Нет, прощение не об этом.
У меня перехватило дыхание.
– Люди должны нести ответственность за ужасные поступки, которые они совершают, – продолжил проповедник. – Но система правосудия не всегда воздает по заслугам – и преступников не всегда уличают и наказывают. Иногда нам может казаться, что зло побеждает.
Теперь он полностью завладел моим вниманием.
– Но есть и самый Высший суд! Это Божий приговор. И он суровее, чем все суды, какие есть в нашем мире. Преступникам и отъявленным мерзавцам на самом деле все равно – простят их или накажут. Но, если вы не простите, то, безусловно, наказание за непрощение ляжет на вас!
Он продолжал говорить что-то насчет того, что прощение в первую очередь касается жертвы. Он предложил написать на клочке бумаги имя человека, который держал наши мысли в заложниках, а затем смять этот клочок бумаги и выбросить. Он предложил делать так каждый раз, когда наши мысли возвращаются к холодной ненависти. Каждый раз. Он сказал, что в некоторые дни нам придется делать это двадцать раз, а в другие – только десять. Позже, возможно, это будет лишь дважды, или, может быть, наступит день, когда мы вообще перестанем это делать и уже не будем пребывать в плену нашей ненависти.