Ну и что, ну и что, думала я раньше. Разве семейные фотографии – признак счастливой семьи? Я даже убедила себя, что родители просто решили потратить деньги не на фотоаппарат, а на полезные вещи – краски и альбомы, книги, уроки игры на фортепиано и билеты в бродвейский театр.
Детство моего мужа Сэма было совсем иным. В доме его родителей фотографии – повсюду. Каждый момент жизни Сэма, от рождения до того дня, когда он уехал учиться, был запечатлен на фотопленке – а то и на видео.
Мне нравилось рассматривать их фотографии, но, когда камера нацеливалась на меня – я же тоже стала частью этой большой и дружной семьи, – я закрывала лицо и пыталась спрятаться. А если избежать съемки не удавалось, на фотографиях я получалась очень напряженной и несчастной.
Перед камерой я чувствовала себя некомфортно, словно олень в свете фар. Как нужно улыбаться? Достаточно ли красива моя улыбка? Как встать? Естественна ли эта поза или она кажется натянутой? Не будут ли заметны недостатки, которые я пыталась скрыть макияжем?
Когда мы с Сэмом поженились, вопрос о покупке камеры даже не стоял – это было само собой разумеющимся. Муж документировал жизнь своей семьи. Но мой страх перед объективом никуда не делся. Я искала все возможные причины, лишь бы не фотографироваться.
Мы стали мужем и женой, потом родителями троих детей. Я была рада, что объектив Сэма чаще фиксирует важные моменты и вехи их жизни, а не моей. Мне нравилось стоять в стороне, стирать грязь с детских лиц, поправлять воротнички рубашек или разглаживать оборки на платье и командовать замереть.
Шли годы. Дети слезли с наших рук и коленей и начали расправлять крылья. Я пообещала себе фотографироваться, чтобы у них было больше фотографий всей нашей семьи. Но перед камерой мне все равно было некомфортно.
Так продолжалось до тех пор, пока дети не уехали. Мне больше не за кого было прятаться. Сэм хотел фотографировать меня.
– Дорогая, подними голову, – говорил он.
– Не сейчас, я работаю, – я отворачивалась.
Или: «Я готовлю». Или: «Я не в настроении».
Перед камерой я чувствовала себя некомфортно, словно олень в свете фар.
Но однажды я заметила на его лице обиду на то, что я не разделяю его энтузиазма по поводу семейных фотографий. И я поняла: все это время я искала в сделанных им снимках собственные несовершенства, он же хотел запечатлеть счастливые моменты нашего брака, его любимую, жену и мать его детей, женщину, с которой он делит свои дом и жизнь.
Новый взгляд избавил меня от страхов. Теперь, когда я вижу направленный на меня объектив камеры, я не думаю, как в итоге получится мой нос или подбородок. Я просто хочу передать пленке свое счастье.
Бабушка Мозес и я
– Я слишком стара, и уже поздно что-то менять, – думала я.
Настроение было ужасным. Мой брак распался одновременно с окончанием моей карьеры в области юриспруденции. Я очень хотела стать писателем, но боялась, что не добьюсь успеха на этом поприще. Выходит, я столько лет потратила впустую?..
В таком состоянии я услышала по радио передачу про бабушку Мозес. Анн Мари Мозес ушла из дома в 13 лет, родила 10 детей, из которых вырастила лишь пятерых. Она жила и работала на небольших фермах, а в свободное время вышивала на холсте.
Когда ей исполнилось 78 лет, ее пальцы стали плохо гнуться, и она больше не могла держать иголку. Однако бабушку это не остановило. Она начала рисовать яркими красками сцены из сельской жизни на мазонитовых панелях. Первые два года бабушка дарила свои работы или продавала их за копейки. Но когда ей исполнилось 79 лет, ее «открыли» арт-критики и галеристы. Она создала более двух тысяч работ и в возрасте 100 лет сделала иллюстрации к книге «Ночь перед Рождеством».
Мое настроение изменилось. Если бабушка Мозес в возрасте 80 лет сумела сменить профессию, то это смогу и я в свои тридцать с небольшим. Как только передача закончилась, я включила компьютер и углубилась в работу над романом, который никак не могла дописать.
Через восемь месяцев мой роман опубликовали.
Недостаточно хороша
Не позволяй другим людям диктовать тебе, кто ты есть.
В детстве я обожала выступать и делала это везде, где можно и нельзя. Я пела на табуретке на кухне, в гостях у соседей, на веранде своего и чужих домов, в магазине и в машине. Стены моей комнаты были заклеены афишами музыкальных театров. Я мечтала выступать на Бродвее. Однажды мои родители отправились в театр на «Отверженных», уверенные, что никогда не слышали этой музыки. Но в зале им стало ясно: они знают каждую песню, ведь я постоянно распевала их в своей комнате.
Став подростком, я уговорила родителей отдать меня в театральную студию. С нетерпением ждала начала занятий. Но оказалось, что мой талант в этой студии просто меркнет с талантом других ребят. (Это объективная оценка, сейчас некоторые из них работают на Бродвее.) И я приуныла. Я решила, будто мой певческий талант «недостаточно хорош». Недостаточно хорош, чтобы петь музыку по нотам, играть главную роль в мюзиклах, записаться в школьный хор. Недостаточно хорош, чтобы петь национальный гимн на выпускном вечере (разнервничавшись, я забыла слова!). Вера в собственный голос и радость пения поблекла и увяла.
Поступив в колледж, я попыталась петь в хоре, но в местной газете мое соло назвали «слишком тихим», а бойфренд заявил, что я пела «мимо нот»; я окончательно поддалась унынию и в девятнадцать лет окончательно перестала петь публично. Не обращая внимания на похвалы, я поставила крест на «недостаточно хорошем» пении. Дверь плотно закрылась.
Прошло более двадцати лет. Жизнь продолжалась. Я стала писателем и редактором, вышла замуж, у меня появились дети. С мечтой о Бродвее я рассталась давным-давно. Я все еще пела «для себя» в душе или в машине. Я пела колыбельные детям, подпевала гимнам в нашей унитарианской церкви по воскресеньям.
Как-то регент нашей церкви предложил мне спеть в трио на очередной службе. Я перепугалась до смерти. Жуткий голос в голове кричал: «Нет, ты недостаточно хороша!» Но сердце было готовы выпрыгнуть из груди от радости, что я снова буду петь для людей.
Регент настойчиво уговаривал меня хотя бы попробовать.
– Многие из нас не пели долгие годы, но вновь обрели голос.
От одной мысли о том, чтобы «вновь обрести голос», на глаза навернулись слезы, и я разрыдалась.
Во мне все еще жила маленькая девочка, которая очень любила петь на сцене. И она заставила меня согласиться. Две другие певчие встретили меня приветливо и помогли разобраться с нотами и гармониями. Они предложили мне выбрать наиболее подходящую партию. Песня называлась «Один голос» – эмоциональное свидетельство слияния наших голосов. Эту песню написали для канадского женского трио «Вейлинг Дженниз».
Утром в день службы я вся была на нервах. Во рту у меня пересохло, руки дрожали. Вдруг я «недостаточно хороша»? Музыканты улыбались и показывали мне большой палец. Мы вышли вперед перед паствой. Начинать предстояло мне. Я открыла рот и спела первый куплет. Слова песни были написаны словно специально для меня.
Это звук одного голоса,
Один дух. Один голос.
Звук голоса того, кто сделал выбор.
Это звук одного голоса.
Дальше все слилось. Мы допели песню. Я все еще боролась с дрожью, когда подошла наша прихожанка и сказала, что мы пели «мило». Внутренний критик уже готов был победить и запретить когда-либо выступать публично. Но тут стали подходить другие слушатели. Все хвалили и благодарили нас. Меня поддержали певчие, с которыми я выступала, регент, муж и дети.
В тот вечер я поняла, у меня действительно был выбор: не бояться своей уязвимости и спеть – или поддаться внутреннему критику и молчать. Я могла прислушаться к критике, а могла и к одобрению. Я сама должна была решать – сосредоточиться на своих успехах или провалах. Только я сама могла отстоять свою радость, чистую радость пения для других и вместе с другими.
Не бояться своей уязвимости и спеть? Или поддаться внутреннему критику и замолчать?
И я сделала выбор. Я решила петь. С того выступления в церкви прошло пять лет, я все еще пою как с теми двумя женщинами, так и с другими шестью. А еще в группах и соло. Каждую неделю я хожу на репетиции и каждый месяц выступаю. Я все еще «недостаточно хороша», чтобы петь музыку с листа, но больше меня это не останавливает.
Пение вернуло в мою жизнь радость творчества. Пение помогло мне открыть дверь, которую я когда-то захлопнула, и залечить собственные раны. Пение напомнило мне о колоссальной целительной силе собственного голоса… когда мы решаемся им воспользоваться.
Счастливый гольфист
Из всех опасностей страх – самая худшая.
Когда мне было шестнадцать, отец купил подержанные клюшки для гольфа.
– Вот, – сказал он. – Думаю, ты добьешься успеха в этом спорте. Он тебе точно понравится.
И он оказался прав.
Я действительно добился успеха в гольфе – мне удалось снизить свой гандикап[77] до четырех, а этого добиваются немногие любители. Но второе его предсказание было преуменьшением. Гольф не просто понравился мне. Я стал фанатиком. Жизнь моя шла вперед, и гольф был ее движущей силой.
Шестьдесят лет, прошедших с того дня, когда отец подарил мне клюшки, гольф был и моим учителем, и спасителем. Он научил меня упорству и терпению. Помог справиться с трагической утратой – моя дочь погибла в день своего восемнадцатилетия. Гольф дал мне смысл жизни и по утрам поднимал с постели. В дни раздумий и тяжких сомнений гольф заставлял меня выходить из дома и жить дальше..