И вот десять лет спустя я, психотерапевт, сижу в своем кабинете напротив шестнадцатилетней клиентки. Она говорит тихо, как будто ее слова способны уничтожить ее саму:
– Мне нужна помощь.
В ее глазах блестят слезы.
– Я боюсь, что это невозможно, боюсь, что оно того не стоит. Мое расстройство пищевого поведения убивает меня. Оно крадет моих друзей, мою семью, мой дух, мою жизнь… Но в то же время оно кажется мне самым верным другом. Без него я, наверное, умерла бы от одиночества.
Я как будто смотрюсь в зеркало, искаженное временем.
В этот момент я делаю вдох и присоединяюсь к ней в темноте. Когда наш дух ослеплен страхом, нам нужен кто-то, у кого есть волшебный фонарь – тот, кто покажет нам свет.
Я сижу с ней и говорю, что от кричащей тишины разума не надо бежать – наоборот, ее нужно принять, отнестись к ней с любопытством, бесстрашием и, самое главное, надеждой. Скоро она посмотрит в зеркало и найдет свет, который находится глубоко внутри и только ждет, чтобы прорваться наружу и залить все вокруг. Но сейчас, в этот момент, ее зеркалом буду я.
Я смотрю в ее глаза, расширенные от отчаяния и страха, и чувствую, как мой свет уже пробивается сквозь нее, разгоняя тьму.
– Мы пройдем через это вместе. Я не могу сделать шаг за тебя, но готова быть рядом. Я уже прошла этот путь и знаю, куда он ведет. Я буду освещать тебе дорогу, а ты будешь вести меня за собой.
Сдвиг во Вселенной, электризующий холодок. В глубине души сидящей напротив девочки сейчас зарождается нечто новое. Ее слезы, будто семена, упадут на почву и потом станут ее садом – ее путем к выздоровлению.
Я смотрю в искаженное временем зеркало. И меня ослепляет свет.
Маура Шауэрман
Вера для сомневающихся
Вера – это невидимое, но ощущаемое. Вера – это сила, возникающая в тот момент, когда нам кажется, что мы бессильны. Вера – это надежда, которая остается с нами, даже когда нам кажется, что все потеряно.
Перед сном мой пятилетний сын Генри любит решать философские вопросы. Они возникают в его голове с головокружительной быстротой и затем перерастают в настоящие богословские головоломки. Возможно, в темноте есть нечто такое, что обеспечивает моему сыну ясность мысли. И это ведет его по каменистой тропинке, со всех сторон окруженной язвительными замечаниями и разнообразными глубокими наблюдениями.
Недавно жена открыла мне еще одну причину, по которой Генри начинает донимать меня, как только гаснет верхний свет и вместо него включается ночник в виде Дарта Вейдера. Все оказалось очень просто: в течение дня Генри спрашивает обо всем у матери, и у той хватает сил отвечать на все его «кто», «что», «где» и «когда». Однако от главного вопроса – «почему?», лежащего в области философии, логики, науки, литературы и психологии, она отбивается проверенным советом:
– Спроси у папы.
И вот мы уже перестилаем в темноте одеяла и подушки, ищем по дому Щенка (лучшего друга моего сына и, по его словам, истинную причину всех происходящих с ним неприятностей). Мы проверяем, чтобы во всех бутылках была налита свежая вода. Но когда мы переходим к молитве, я понимаю: наступает время очередной философской беседы.
В марте 2020 года Сойеру, двоюродному брату и лучшему другу Генри, был поставлен смертельный диагноз – рак, и через семь месяцев он умер. С тех пор вопросы Генри сильно изменились. Раньше он спрашивал: «Почему Йода зеленый?» и «Какое у Бога отчество?». Разумеется, даже на это не всегда знаешь, что ответить, особенно если ты – страдающий хроническим недосыпом и неподготовленный родитель. С другой стороны, здесь можно смело дать волю фантазии. Однако после смерти кузена разум Генри стал забредать в гораздо более мрачные области.
Несколько недель назад, после того как мы закончили читать молитву и Генри улегся в постель, я приступил к длительной процедуре выхода из комнаты – обычно она включает в себя необходимые родительские угрозы, а затем заверения в любви и повторение «спокойных ночей», которые могут длиться гораздо дольше, чем нужно.
– Папа? – вдруг услышал я. – Папа, если Бог может все, почему он не возвращает людей к жизни?
Генри сел в кровати. Его мягкая пижама с нарисованными на ней тракторами выглядела совсем по-детски, однако интересовавший его вопрос больше подошел бы глубокому старцу. Я ощутил холодок в груди – обычно он возникает, когда мне задают вопросы, на которые затруднился бы ответить даже самый лучший теолог.
Разумеется, правильного ответа у меня не было. Я не выпускник семинарии, не пастор. Я читаю Библию нерегулярно, не слишком часто молюсь и испытываю патологическое отвращение к внутреннему конфликту, который часто сопровождает все мои приступы духовного самоанализа. Возможно, за последний год, наблюдая за тем, как мой маленький племянник проигрывает битву с раком мозга, я стал чаще сомневаться в Боге, христианстве, Библии, надежде, вере, рае, аде и эффективности молитвы. Боль и страдания были реальными, а Бог – слишком, невероятно далеким. Я – постоянно сомневающийся и неизменно неудачливый христианин, и у меня нет ни одного ответа на вопрос, который только что задал мне Генри.
Но я его отец, и он думает, что я все знаю.
В моей церкви никогда не поощрялись сомнения. О своих сомнениях люди обычно высказывались в прошедшем времени. Их вера прошла испытания, но теперь они чувствуют себя комфортно, обсуждая эту проблему в воскресной школе или на вечернем молитвенном собрании. Теперь их вера крепка. На моей памяти никто не говорил о своих нынешних сомнениях, о своем неверии в библейские истины или о своем нынешнем гневе на Бога, который «может все», но отчего-то отказывается спасать наших близких.
Я не хочу, чтобы мой сын тоже чувствовал одиночество, от которого нередко страдал в детстве я сам, оставаясь наедине со своими сомнениями. Пытаясь справиться с духовной бесчувственностью и апатией, которые, как мне казалось, испытывал только я во всей Вселенной, и с ужасом перед адом, я искал утешения в молитве – снова и снова, одну ночь за другой.
– Я не знаю, дружок, – наконец ответил я. – Я не понимаю, почему в Библии Бог одних людей возвращает к жизни, а других нет. Смерть – это часть нашей жизни здесь, на Земле. Но Божий план касается не только того, что мы переживаем, пока живем на этом свете, но и всего, что происходит с нашими душами потом.
– Но почему люди умирают? – перебил он. – Фу, как я ненавижу это слово!
– Какое слово?
– «Умирают». Я так ненавижу это слово!
– Я тоже, – сказал я, положив руку ему на колено.
Я ненавидел не только слово, я ненавидел мир, из-за которого моему сыну пришлось выучить это слово в пять лет. Я ненавидел тот факт, что он так рано познал чувство потери, что он отныне понимает эту боль. И это произошло в тот момент, когда он должен был быть поглощен шуточной возней с папой, или рисовать нелепые картинки с какашками, или часами напролет играть в шпиона, пекаря или джедая.
Я вспомнил об Адаме и Еве, о которых мы говорили в прошлом году на семейных богослужениях, и о том, как они согрешили в Эдемском саду.
– Но, папа, – перебил меня Генри, – почему они согрешили? Почему Бог просто не сказал Адаму и Еве, что он контролирует Вселенную, контролирует мир и контролирует их?
– Ну, так и есть, сынок. Он сказал им об этом и показал мир, который Он создал для них. Но они все равно согрешили.
Я почувствовал, что теряю хватку. Мои ответы мне самому казались неуверенными и недостаточными. Я попытался вернуть разговор к основополагающей истине, за которую и сам стараюсь держаться – что Бог любит нас, у Него есть план, который мы не всегда можем заметить или понять, и что даже несмотря на страдания, боль и потери, Бог все равно заботится о нас, защищает и благословляет нас многочисленными и удивительными способами. Надеюсь, это помогло. Сын улыбнулся и снова улегся на подушку.
Но я не могу не заметить, что его вопросы почти всегда перекликаются с моими собственными. Слова, которые я ему говорю, и ответы, которые я с трудом формулирую, часто оказываются пустыми. Я могу проводить дни и недели в относительном покое, но не потому, что опираюсь на мир, где царит Божья любовь. Скорее, я спокоен потому, что отказываюсь думать об этом. Божья любовь должна заставить меня чувствовать себя в безопасности, верно?
Но этого не происходит. Мне трудно примирить истину о Божьей любви с истиной о Божьем безразличии. Как мне кажется, это безразличие подтверждается отсутствием Его вмешательства в человеческие дела, когда оно очень нужно. Поэтому я нечасто думаю об этой любви. Вместо этого я сбиваюсь с проторенного пути и сворачиваю на другую, изрядно избитую дорогу, по которой ходило человечество на протяжении всей своей истории, – дорогу, вымощенную сомнениями, тревогами, гневом или неверием в Бога.
Я все еще задаюсь вопросом, действительно ли существуют два разных пути – путь абсолютной веры и путь непреодолимого сомнения. И надо ли мне в таком случае выбрать один из них?
Разумеется, нет. И прошедший год показал мне это. По мере того как я буду двигаться вперед, моя вера тоже будет меняться, как же иначе? Моя вера – это вера сомневающегося, но она остается верой. В некоторые дни она сильнее, в другие я ее совсем не чувствую. Если быть честным, то я подозреваю, что у каждого, кто исповедует христианство, есть такая же сомневающаяся вера. Мы не выбираем между путем веры и путем сомнений. Потому что есть только один путь.
Через несколько недель после того случая Генри подошел ко мне и спросил:
– Почему так трудно любить Иисуса? То есть мне нравится Иисус, но мне трудно любить Его.
Как старый мудрый психотерапевт, я попытался мягко обратить этот вопрос обратно к нему.
– Почему ты думаешь, что это так трудно, дружок?
Он на мгновение задумался, сосредоточенно наморщив лоб. Затем медленно произнес:
– Ну, я думаю, это потому, что я не могу его видеть. Я вижу тебя, Софию, маму и Холдена, и я люблю всех вас, но я не вижу Иисуса.