Я ни один день не воспринимаю как должное. Прежде чем болезнь отняла половину моего зрения, я была художником.
Я художник до сих пор.
Я справлюсь
Преодолевая, мы обретаем силу.
Я лежала на переднем сиденье своего автомобиля и чувствовала вкус крови. Ее был полный рот. Вдруг кто-то постучал в разбитое водительское окно.
– Мисс, вы меня слышите?
Я попыталась ответить, но у меня ничего не получилось.
– Нет, не двигайтесь. Мы вас вытащим.
Наконец-то я догадалась, что этот добрый самаритянин – офицер полиции и что я попала в аварию. Спасатели пытались вытащить меня из машины, задняя часть которой впечаталась в переднюю, отчего дверцы не открывались, а заднее сиденье перевернулось.
– Стойте, – в панике воскликнула я. – Где мои сыновья?
Казалось, этот вопрос озадачил офицера, и тут я вспомнила, что ехала на работу и оставила двоих маленьких сыновей у няни. Чувствуя огромное облегчение, я сообщила об этом полицейскому.
– Слава богу, – ответил он. – Они бы не выжили, если бы сидели сзади.
Его наблюдение отрезвило меня, и ко мне вернулась паника.
– Так, с вами все в порядке – и с вашими мальчиками тоже. Вы справитесь.
Кивнув, я сумела его поблагодарить, хотя мое лицо было так изранено, что я с трудом могла говорить. Когда меня погрузили в «Скорую», я заметила, что день был чудесный – настоящее бабье лето. До Дня благодарения оставалась всего неделя, и я обратила к небесам свою молитву о спасении. Я была ужасно благодарна, что жива и – более того – что мои мальчики в безопасности.
Рот не открывался, а глаза не закрывались – я чувствовала себя в ловушке в собственном теле.
Но в тот момент я еще не знала, как долго мне предстоит лечиться. В первые годы после аварии я не покидала кабинета стоматолога: мне пересадили кость на треснутую челюсть, вылечили шестнадцать каналов и вставили импланты на место сломанных зубов. Меня стали мучить ужасные боли в лице, шее и ушах, а рот больше не открывался так широко, как раньше, что затрудняло работу стоматолога. Это влияло и на «мелочи»: мне было сложно есть, целоваться, чистить зубы и даже говорить. Хирург-стоматолог предположил, что у меня поврежден височно-нижнечелюстной сустав, и МРТ и болезненная процедура под названием «артрограмма» подтвердили его диагноз.
Височно-нижнечелюстной сустав – это маленький непритязательный бугорок перед каждым ухом, посредством которого нижняя челюсть присоединяется к височной кости черепа. Это сложный сустав – он позволяет челюсти двигаться вверх-вниз и вправо-влево. В нормальном состоянии рот раскрывается примерно на сорок пять миллиметров; мой в какой-то момент раскрывался всего на четыре. Доктора пытались исправить ситуацию при помощи лангет и неинвазивных «растяжек», но в конце концов через пять лет после аварии мой хирург провел две операции на открытых суставах, которые, к несчастью, почти не принесли мне облегчения. Я по-прежнему с трудом ела и не могла широко раскрыть рот. Мне приходилось питаться только жидкой и мягкой пищей. А стоматолог, чтобы раскрыть мне рот, пробовал применять инструмент, похожий на большие щипцы для завивки ресниц. Но от него тоже не было никакого толку, так что врачу приходилось прижимать мне язык, засовывая в рот по два шпателя. Так суставы начинали двигаться, и рвалась рубцовая ткань, но от боли я чуть не выпрыгивала из кресла.
– Еще немного, Тереза, – говорил врач, утирая мне слезы. – Ты справишься.
Я кивала и одними глазами благодарила его.
Через восемнадцать лет после аварии кости в суставах срослись, отчего челюсть совсем перестала двигаться. Моими компаньонами стали греющие ленты, пакеты со льдом и всевозможные лекарства. Часто из-за боли мне приходилось ложиться в постель. Это накладывало отпечаток на мою работу и отношения в семье, и мне все сложнее было сохранять позитив. Мой врач полагал, что осталось лишь попробовать полную замену сустава, а это весьма серьезная операция. Само собой, мне было страшно. Будут ли видны шрамы? Учитывая, что у меня почти не открывается рот, смогут ли меня надежно интубировать? Но я ни на йоту не сомневалась в способностях своего нового хирурга. Процедура длилась более тринадцати часов, в течение которых мне в челюсть вставили титановые пластины. После операции мне несколько месяцев вообще нельзя было открывать рот. Я научилась питаться через шприцы. Вводя питательные смеси в узкую щель между щекой и стиснутыми челюстями, я мечтала о том дне, когда снова смогу жевать.
Мы не мозаика. Нам не нужно собирать себя по частям, чтобы почувствовать свою целостность.
Когда повязку сняли, я посмотрела в зеркало и поразилась при виде собственного лица. Долгое время я боялась, что из операции ничего не выйдет, но благодаря умелым рукам моего хирурга шрамы на шее и под волосами были очень тонкими и почти не бросались в глаза. Однако одно осложнение все же возникло: из-за повреждения нерва я потеряла способность моргать. Мир стал расплываться у меня перед глазами. Днем я едва видела, а на ночь заклеивала веки пластырем. Рот не открывался, а глаза не закрывались – я чувствовала себя в ловушке в собственном теле и сомневалась, стану ли когда-нибудь «собой». Чтобы оживить нервы, я использовала жуткое устройство, которое мой муж ласково называл «электрошокером». В результате постоянной стимуляции мои веки постепенно обрели способность двигаться. Когда сняли швы, я почти два года занималась с физиотерапевтом, который вручную двигал мне челюсть. Он был в равной степени мягок и жесток, и я выполняла все его указания.
Сегодня, через двадцать семь лет после аварии, я понимаю, как мне повезло. Доктора до сих пор обнимают меня при встрече. Друзья и близкие поддерживали меня на каждом этапе моего нелегкого пути. Авария и ее последствия научили меня тому, что, имея немного веры и достаточно упорства, я справлюсь с чем угодно. Да, я до сих пор живу с хронической болью и знаю, что в будущем мне предстоит еще как минимум одна операция, потому что титановые суставы тоже изнашиваются. Но именно эта операция дала мне возможность жить полной жизнью. Может, я и не могу есть салат, мясо или попкорн в кинотеатре, но я хотя бы могу ходить в кинотеатр. Может, я и использую детские зубные щетки и сплю в окружении подушек и согревающих лент, но я хотя бы могу проснуться и встретить рассвет. И да, я боюсь, что все эти операции, годы приема лекарств и крайне ограниченная диета в итоге сократят мою жизнь, но теперь я знаю, что жить нужно каждую минуту. Ведь мы, слава богу, не похожи на мозаику. Нам необязательно собирать себя по частям, чтобы почувствовать свою целостность. Я смотрю в зеркало и говорю себе: вот, что у меня есть. Вот, кто я есть. Я сильна, и я здесь. И не важно, какие трудности готовит мне жизнь, я знаю, что уже смотрела страху в глаза и смогу посмотреть еще раз, с гордо поднятой головой.
Всегда есть исключение… и обычно это я
Путь к спасению следует искать в самом сердце страданий.
Я родилась на два месяца раньше срока с недоразвитыми легкими и пороком сердца. Доктора сказали маме, что я не доживу до выписки. Меня подключили к полудюжине различных аппаратов, которые делали все – дышали за меня и сообщали медсестрам, когда у меня слишком снижалась частота сердечных сокращений.
Каждый новый день приносил испытания, но с ними приходила и надежда.
Дни шли один за другим, и доктора поверить не могли, что я еще жива. Они сказали маме, что мой случай не поддается объяснению. Каждый новый день приносил испытания, но с ними приходила и надежда. Все видели, что я борец. Примерно через месяц доктора отключили меня от аппарата, чтобы проверить, смогу ли я дышать самостоятельно и – что более важно – вообще выжить. Я превзошла их ожидания, и через два дня меня выписали из больницы.
Каждый день к нам домой отправляли сестру, которая показывала маме, как обо мне заботиться. Через неделю мама научилась делать все сама. Мне каждый день необходимо было давать лекарства и делать ингаляции, но я не собиралась сдаваться. А потом дело приняло неожиданный оборот. Я заплакала и посинела. Мама отвезла меня в больницу. Пришел мой врач и сказал маме, что у меня частичная блокада сердца, для устранения которой нужна немедленная операция.
Пока меня оперировали, бабушка и дедушка сидели в комнате ожидания вместе с мамой. Операция заняла четыре с половиной часа, но хирургам удалось полностью устранить блокаду. Всего через две недели, в канун Рождества, врач сказал, что я достаточно окрепла, чтобы отправиться домой. Все решили, что это лучший подарок на Рождество!
Годы шли, и я росла, как другие дети. Я по-прежнему каждый день принимала таблетки для поддержания сердца, но ингаляции мне делали лишь тогда, когда ломался карманный аппарат. Раз в месяц я ходила на осмотр к врачу, и это вошло в мой распорядок жизни. Иногда меня на несколько дней клали в больницу, но я так к ней привыкла, что это меня ничуть не беспокоило. Кроме того, в палате всегда были другие дети, так что мне было с кем поболтать. Порой я уставала гораздо быстрее одноклассников и не могла долго с ними играть, но в больнице мы все были на равных.
Когда я была в восьмом классе, мое здоровье стало ухудшаться. У меня постоянно болело в груди, и я никак не могла понять почему. Через несколько дней боль стала невыносимой, и мне пришлось сказать маме. Она записала меня на прием на следующий день.
В тот момент я уже девять лет наблюдалась у одного врача, который мне очень нравился. Док – его все так звали – всегда говорил мне правду и не ходил вокруг да около, поэтому я не сомневалась, что получу необходимый ответ и вскоре поеду домой. Боже, как же я заблуждалась! Он не смог сказать мне, что вызывает боль, потому что сам понятия не имел, в чем дело.