Мои глаза снова сосредоточились на лице девушки. Склонив голову, я наблюдал за тем, как ее брови сдвинулись вместе от удовольствия и истомы. Хотелось поцеловать Уинтер, чтобы ощутить вкус ее пота, выступившего над верхней губой.
Она думала обо мне? Часто ли этим занималась? Неужели Уинтер настолько сильно нуждалась в разрядке? Было ли ей сейчас так же приятно, как с мужчиной?
Я давно не чувствовал себя таким изнуренным, какой выглядела она.
Девушка опустилась в ванну, опять прижала согнутые колени к груди и пыталась отдышаться.
Нет, повтори. Мой член был тверже камня. Если бы я сейчас вошел в нее, насколько влажной она бы оказалась?
Боже, что Уинтер со мной делала? Повтори.
– Я знаю, что ты тут, – сказала она.
Мой взгляд метнулся к ее глазам, устремленным в пространство, к умиротворенному и непоколебимому выражению на лице.
– Теперь ты в курсе… – продолжила девушка. – Когда кончаю, я всегда закрываю глаза.
Я застыл на месте. Огонь, пылавший в моем теле секунду назад, превратился в лед. Она знала, что я здесь. Знала с самого начала. Когда Уинтер оставила дверь открытой, мне показалось это странным. И я просто предположил, что она думала, будто находится в доме одна. В чем меня обвинять, если я наблюдал за тем, что происходило у всех на виду?
Но оказывается, она все спланировала. Я поднял руку с согнутыми пальцами, изнывая от желания схватить ее прелестную шейку, но… в конце концов отстранился. Она хотела спровоцировать меня. Но не так ты попадешь в мою постель, малышка Уинтер.
Она считала себя сильной. Думала, что может поиграть со мной.
Пусть попытается. Однажды ты была моей. И будешь снова.
Выпрямившись, я молча проследил за тем, как Уинтер выбралась из ванны, укуталась в полотенце и ушла. Я тихо последовал за ней, остановился за дверью и проводил ее взглядом до конца коридора. Девушка не вертела головой, чтобы послушать, не идет ли кто за ней; не боялась, что у нее за спиной кто-то есть. Войдя в свою спальню, она закрыла дверь.
Глубоко вдохнув, я ощутил царившую в доме тишину в предвкушении предстоящих длинных ночей.
Ари и ее мать уехали.
Ее отец сбежал.
Все складывалось идеально.
Я вернулся к себе, закрыл дверь и увидел Михаила, спавшего на моей кровати. Пес поднял голову, спрыгнул с кровати и, виляя хвостом, подошел ко мне.
Не сдержав улыбки, я достал из кармана угощение. Он уплетал корм с моей ладони, пока я гладил его второй рукой по золотистой шерсти. Удивительно, как некоторые животные понимали, что нельзя кусать кормящую тебя руку, а другие не могли отрицать свою истинную сущность.
– Я не могу спать, мальчик, – сказал я псу, проведя обеими ладонями по его голове. – Для животного это не сложно, да? Почему же я не могу позволить себе таких простых вещей?
Я хотел трахаться. Хотел, чтобы все происходило медленно, хотел чувствовать ее страх и желание, чтобы ее рот отвечал моему с тем же рвением, что и раньше.
Но мне нужно было завладеть ее разумом.
– Это все у меня в голове, – пробормотал я.
Контроль. Воспоминания. Понимание того, что наши тела нас предают, а самый ценный приз – это мозг. Только разуму известно, чего мы действительно хотим, не телу.
– Просыпайся! – шепчу я, тряся Бэнкс. – Вставай!
Она поднимает голову, еще не до конца проснувшись.
– Что? А?
Я срываю с нее одеяло, хватаю ее за руку и стягиваю с постели. Все равно что пятилетнего ребенка тащишь. Моей сестре четырнадцать, но она до сих пор слишком долговязая и худая по сравнению со мной, а я всего на год старше ее. Мои боксеры и футболка висят на ней мешком.
Шаги доносятся с лестницы, ведущей в мою спальню. Я забыл запереть дверь.
Заталкиваю Бэнкс в шкаф. Она садится, зная правила. Надев сестре на голову свои наушники и включив какой-то метал-трек, говорю:
– Не выходи, пока я за тобой не вернусь.
Я закрываю шкаф как раз в тот момент, когда дверь моей комнаты раскрывается со скрипом.
Входит мать, босиком, в темно-фиолетовом неглиже и халате. Она удивляется, увидев, что я не сплю. Улыбнувшись, она запирает дверь, направляется ко мне и спрашивает:
– Ты даже не ложился? – От мелодичного тона ее голоса я морщусь.
Он звучит абсурдно, потому что ему не место среди всего, что происходит в этой спальне. Здесь нет ничего счастливого или невинного.
Она приближается, кладет ладони мне на лицо, слегка похлопывает по коже, будто проверяя температуру или типа того, но ее прикосновения постепенно становятся интимными. Кончики пальцев скользят неспешно, спускаются к моей шее. Мать стоит слишком близко, ее груди касаются моей груди сквозь ночную сорочку.
– Не можешь уснуть? – спрашивает она, затем дразняще произносит с улыбкой: – Кому-то нужна таблеточка его снотворного.
Моего снотворного. Ведь это целительно для парней, когда их члены доят матери.
Она ласкает мое лицо и плечи, смотрит на меня так, будто мне по-прежнему одиннадцать и я навсегда останусь ее мальчиком.
– Я могу позаботиться обо всем, в чем нуждается мой сын. – Мать улыбается, обвивая мою шею руками. – Такой красивый мальчик. Когда-нибудь ты станешь властным мужчиной.
Она прижимается своим телом к моему, и я закрываю глаза, пытаясь мысленно перенестись подальше отсюда. Туда, где представляю на ее месте кого-нибудь другого – девчонку из школы, одноклассницу.
Моя мать еще молода, ей было всего шестнадцать, когда она меня родила, поэтому ее кожа по-прежнему упругая, чему также поспособствовали многолетние занятия танцами, черные волосы длинные и мягкие, и пахнет от нее приятно…
Я занимался сексом с другими девушками. Женщинами, которых держит дома отец. Я смогу.
И даже если захочу положить этому конец, кому я скажу? Отцу будет безразлично. Всем будет безразлично. Рассказав кому-либо, я лишь разозлю его, и люди посмеются надо мной. Я проявлю слабость, опозорю отца.
Я не могу рассказать.
К тому же что в этом особенного? В реакции матери нет ничего необычного. Мужчины смотрят на Бэнкс так же, как мать смотрит на меня. Поэтому я прячу сестру. Чтобы они ее не тронули.
Я вижу столько дерьма и не уверен, плохо ли она поступает на самом деле. Этому нет конца, я уже привык ко всему, что происходит по ночам. Может, такое бывает со всеми, но никто об этом не говорит.
Но когда моя мать трет мой член своей ладонью через ткань джинсов, я просто не могу.
– Нет, остановись, – рычу я, отшатнувшись назад. – Я не хочу.
Черт, я не хочу. Рассказывать не стану, но больше не буду заниматься тем, что мне не нравится.
Она возражает:
– Дэймон.
Мать делает шаг вперед, но останавливается, глядя на пол. Она видит красные пятна на паркете.
– Это… кровь? – спрашивает она, наклоняется и, задрав штанину моих джинсов, замечает, что они пропитаны кровью. – О боже, что ты наделал?
Ничего серьезного, я думаю. Я совершенно забыл о порезах, едва мать вошла в спальню – боль оказалась недостаточно сильной, чтобы заглушить всю мерзость ее прихода ко мне.
Взяв за руку, она тянет меня в ванную, подталкивает к стойке, поднимает мою ногу и восклицает:
– Это порезы?
Можно подумать, ты шокирована. Она знает, чем я занимаюсь годами. О порезах, которые прячу на ступнях. О шрамах на руках и коже головы. Я скрываю раны, проколы и ожоги под бельем до тех пор, пока они не заживут, а потом заново все повторяю. Мои способы маскировки того, что я делаю для избавления от боли, стали довольно изобретательными.
Мать смачивает салфетку и заставляет меня сесть на стойку. Однако я резко отстраняюсь, когда она тянется к моей ноге.
– Я сам справлюсь!
Она дает мне пощечину. Голова дергается в сторону, жгучее и одновременно леденяще-жалящее ощущение распространяется по лицу. Благодарный за это, я закрываю глаза. Меня бросает в холодный пот.
– Ну, все, все, – успокаивает мать, будто пятилетнего. – Тебе не обязательно разговаривать. Помнишь, о чем мы договаривались? Ты можешь ни о чем не просить. Я всегда знаю, что тебе нужно.
Вытерев кровь, она наклеивает лейкопластыри на пять порезов, после чего проверяет вторую ногу и облегченно вздыхает, обнаружив, что та не повреждена.
– Будь осторожнее. Ты нужен баскетбольной команде. Тебе нельзя так ранить свои ноги.
Именно поэтому я и наносил себе порезы. Они совершенно не вредили моей игре. Даже наоборот, я играл быстрее и напористее, чтобы боль от пробежек по корту изматывала меня и я не мог думать или сопротивляться, вернувшись домой.
– Лучше? – спрашивает мать.
Хотя ответа не дожидается. Подойдя ближе, вновь обвивает мой торс руками, целует щеку, линию челюсти, перемещаясь ко рту.
– Такой хороший мальчик, – шепчет она. – Столько энергии. Такой сильный. – Ее ладони скользят по моему телу, поцелуи становятся более медленными и влажными. – Такой выносливый и мускулистый. Такой могучий. – Протянув руку мне между ног, мать начинает массировать мой член. – Такой хороший, большой мальчик.
Я сжимаю волосы на ее затылке. Она стонет, когда мои пальцы впиваются в кожу ее головы, а я смотрю на свое отражение в стеклянной двери душевой.
Сука.
Шлюха.
Годная только для того, чтобы трахаться.
– Мне звонила мать Рэйчел Кенсингтон, – говорит она, облизывая, целуя и часто дыша в мою шею. – Сказала, что застала тебя и свою дочь вчера полуголыми на диване.
Второй рукой я сжимаю ее талию через шелк. Не моргая, смотрю на себя и позволяю диким эмоциям захлестнуть меня.
Злость.
Стыд.
Страх.
Жестокость.