Но О-Суми продолжала всхлипывать.
– Чем ты недовольна? Ну скажи, чего ты хочешь? Что, что такое? Умереть?.. Не болтай глупости!
– Да, да, глупости… Ведь давно же известно, что я дура! Если вам не по душе такая дура, лучше было с самого начала не привозить меня сюда… Ах, как мне тяжело! Лучше бы я умерла!
– Нет, как видно, ты и впрямь нездорова. Определенно, ты больна. Нужно показаться врачу… Позвать Аояги… Все как рукой снимет… Со мной тоже так бывало…
– Заладили: больна, больна… Ничего я не больна! – О-Суми со злостью оттолкнула руку графа, когда тот попытался было ласково погладить ее по спине, и закусила зубами край рукава, заглушая рыдания.
Граф, изумленный, растерянный, смотрел на ее плечи, дрожавшие мелкой дрожью. Не найдясь что сказать, он встал со стула и принялся расхаживать из угла в угол. В этот момент снизу, из сада, долетели детские голоса и смех. Граф выглянул в окно.
Внизу на зеленой лужайке две маленькие девочки, повязанные красными поясами, в одинаковых прическах, похожие друг на друга как две капли воды и лицом, и костюмом, учили ходить маленького мальчика, одетого в серенькое фланелевое кимоно, повязанное лиловым пояском. Мальчику только недавно миновал год, и он делал свои первые шажки. За детьми шла молодая служанка.
– Что это, девочки уже вернулись из школы? Впрочем, правильно, ведь сегодня суббота… Гляди-ка, он уже ходит, ходит! О-Суми, поди же сюда, взгляни!
Но О-Суми не двинулась с места; чтобы сгладить неловкость, граф открыл окно и окликнул детей. Девочки взглянули вверх и отвесили отцу поклон. Это были младшие сестры Митико по отцу, рожденные от другой матери, – Фусако и Ёсико.
– Ведите его сюда, малыша… Послушай, О-Суми, погода отличная, поедем покатаемся в Хорикава…
– Поезжайте.
– Я говорю – поедем вместе…
– Не нужны мне ни ваши ирисы, ни вишни… Можете любоваться сами…
– Беда с тобой, право… А, вот и он, наш Аки!
– Он уже сам ходит, папа, правда! – Одна из девочек отпустила ручку малыша, и тот, вытянув пухлые ручонки, проковылял через комнату к О-Суми и ухватился за ее колени. О-Суми с досадой взяла ребенка на руки.
– А где Митико?
– Старшая сестрица вместе с нами вернулась из школы…
– Где же она? Чем она занята? Эй, позвать сюда Мити!..
Служанка, услышав приказание, вышла из комнаты.
– Сестрица такая упрямая, нехорошая. Совсем не хочет с нами играть!
– Правда, папа! Она даже разговаривать с нами не хочет!
– В самом деле? Дрянная девчонка!
– Мы звали ее поиграть с Аки, а она сидит за столом и все пишет, пишет… Не люблю ее!
– И я тоже… Гадкая, нехорошая сестрица!
– У старшей барышни взгляд точь-в-точь как у госпожи… – вставила О-Суми.
С тех пор как месяц назад Митико поселилась в доме отца, она, если можно так выразиться, очутилась одна в стане врагов. С матерью ее разлучили, общаться с семьей Сасакура не разрешали, даже писать матери письма было запрещено. Тиё больше не служила в доме, старую O-Куни прогнали, из прежних друзей Митико оставался только пес Нэд. Те из слуг, кто в душе сочувствовал Митико, из страха перед О-Суми старались не проявлять свои симпатии к девочке. В доме отца Митико была одинокой, как странник в пути. И подобно тому, как еж, защищаясь, топорщит свои иголки, так и Митико все больше ожесточалась, стараясь ни в чем не уступить, не покориться своим врагам. Вот почему новые слуги, впервые узнавшие девочку, находили ее странной, удивлялись ее угрюмости, а столкнувшись с ее упрямством, дивились еще больше, считая Митико скверным, испорченным ребенком. Обе ее простенькие, наивные младшие сестренки пользовались куда большей популярностью у домашней челяди, чем красивая старшая барышня.
7
Митико, слегка похудевшая за последний месяц, одетая так же, как и младшие сестры, но без белого воротничка, вошла в кабинет. Она чуть покраснела, когда подняла светившиеся недобрым огоньком глаза и обвела взглядом всех находившихся в комнате – отца, О-Суми, троих ребятишек.
– Мити, почему ты не здороваешься с О-Суми?
Митико молчала. Граф, уже кипевший от бешенства, встретился с ней взглядом и отвел глаза.
– Помнишь вчерашнее? Отчего ты так упряма? Ты, как видно, меня за отца не считаешь… Что ж, хорошо… В таком случае я тоже не буду признавать тебя дочерью. Посмотри на Фусако, на Ёсико… Они послушные девочки. Женщины должны быть послушны. Такие, как ты, – это выродки.
Митико по-прежнему молчала, переводя взгляд с отца на О-Суми.
– Чем ты сейчас занималась?
– Писала письмо маме…
Мать внушила ей, что лгать нельзя даже под угрозой смерти, и Митико презирала ложь как трусость.
– Писала письмо? Кто тебе позволил? Разве я не говорил тебе, чтобы ты не смела писать письма в Нумадзу?
– Хотела, верно, рассказать госпоже про вчерашнее… – со злостью проговорила О-Суми.
– Твоя забота – нянчить Аки. Не вмешивайся не в свое дело! – отчетливо произнесла Митико, в упор взглянув на О-Суми.
О-Суми задрожала от ярости. Граф изменился в лице.
– Мити, дрянная, дерзкая девчонка! За кого ты принимаешь О-Суми? О-Суми – это человек, который дорог твоему отцу! Она – мать Аки, наследника рода Китагава. Ты тоже, скверная девчонка, когда вырастешь, должна будешь во всем слушаться Аки… Этому Аки она родная мать. Поняла теперь, кто такая О-Суми? Посмей только сказать ей хоть одно непочтительное слово… Я этого не допущу… – Граф уже кричал, как рассерженный ребенок. – Дрянь девчонка, только и знаешь что думать о своей матери… Ты что же, кроме матери, никого и признавать не желаешь? Вот посмотри на Фуса и Ёси – они не так упрямы, как ты… – Граф потрепал Ёсико по головке. – Категорически запрещаю тебе писать письма в Нумадзу, слышишь? У тебя нет матери! Там, в Нумадзу, нет никого – там живет призрак, тень. Чтоб с сегодняшнего же дня ты называла О-Суми мамой!.. Фуса и Ёси тоже будут звать ее мамой!
– Мама, можно я подержу Аки? – тотчас же, как попугай, повторила Фусако.
– Так, умница. Слышишь, Мити, дрянная девчонка, чтоб ты тоже впредь называла О-Суми мамой!
Из глаз Митико закапали крупные слезы.
– Ах, оставьте, господин, все равно ведь я простая крестьянка, я – нянька Аки, куда уж мне быть матерью старшей барышне… Правда, Фусако-сан?
– Глупости. Если я приказал – никто не посмеет ослушаться! А кто посмеет – тому я не отец, та мне не дочь. Митико, сейчас же проси прощения у О-Суми… Будешь просить прощения, ну?
Схватив лежавшую рядом плетку с позолоченной рукояткой, граф вскочил на ноги. Фусако и Ёсико, перепуганные, спрятались за спину О-Суми.
– Господин, оставьте ее, бог с ней… Ах, как все это тяжело! Как тяжело! Лучше мне вернуться в Нумадзу…
– Будешь ты просить прощения, я спрашиваю?
Закусив губу, Митико, не опуская головы, сквозь слезы прямо глядела на отца.
– Не будешь?
Граф сделал несколько шагов по направлению к девочке. Митико стояла молча, не отступая ни на шаг.
– Папа, не надо бить Митико! – заплакала Ёсико.
О-Суми, со словами: «Ступайте отсюда!», выпроводила обеих девочек из комнаты.
Митико горящим взглядом смотрела на отца и О-Суми.
– А, ты еще смеешь злиться на родного отца!
Плетка рассекла воздух. Митико, сжавшись в комок, жалобно вскрикнула.
– Скотина, мерзавка, будешь ты просить прощения, я спрашиваю?
Ударами плетки граф сбил девочку с ног. Стиснув зубы, Митико отрицательно покачала головой.
– Упрямая дрянь, забью насмерть!
Снова взвился хлыст, затем последовал пинок. Митико, как мячик, отлетела в сторону. Разъяренный граф, словно дождем, осыпал ее ударами плетки.
– Мама! – слабо вскрикнула Митико под градом ударов.
Задержав руку, сжимавшую плетку, граф настороженно и вместе с тем недоверчиво взглянул на девочку.
– Что ты сказала? Просишь прощения? Ты назвала О-Суми мамой? Что?! Опять трясешь головой? А, так ты зовешь мать из Нумадзу? Кричи громче, слышишь, кричи погромче! Вдруг твоя мама услышит и прибежит сюда. Ну же, кричи погромче! Мерзавка, забью насмерть, так и знай!
– Господин, оставьте ее, довольно… Ничего вы этим не добьетесь. Только больше станет на меня злиться… Честное слово, что за упорная барышня! А глаза-то, глаза какие злые! Ой, даже страх берет. Смотри, Аки, какая страшная у тебя сестрица, правда?
– Упрямая тварь! – Граф опять взмахнул плеткой, но рука его вдруг остановилась в воздухе. Окончательно выйдя из себя, он не сразу заметил, что кто-то держит его за руку.
– Господин, наказание чрезмерно сурово… – задыхаясь от волнения, проговорил чей-то голос. Перед графом стоял человек, совершенно седой, одетый в хаори и в хакама. Это был Камбэ – старый слуга графа, прозванный за свою преданность Хикодзаэмоном дома Китагава, служивший трем поколениям графского рода. Человек старинного склада, необыкновенной честности, он знал графа с пеленок. Теперь, удалившись на покой, Камбэ приходил иногда проведать своего бывшего господина и, случалось, говорил ему прямо в глаза очень неприятные вещи. Однако, не в пример другим, его побуждала к этому не личная корысть, а исключительно забота об интересах господина, что понимал даже сам граф, который хоть и частенько досадовал на старика, но всегда допускал его на глаза и скрепя сердце слушал резкие, справедливые слова старого слуги, нередко испытывая при этом немалое смущение.
– А, это ты, Камбэ?.. Принесла тебя нелегкая… – Глаза графа все еще метали искры, рука, сжимавшая плетку, дрожала.
8
Старый Садакжи Камбэ всеми помыслами был предан семейству своих господ. Принцип вассальной верности был отменен вместе с крушением феодального строя, и лишь немногие из прежних вассалов являлись теперь в дом бывшего главы клана с новогодними поздравлениями и в так называемые «счастливые» и «несчастливые» дни. Те же, кто появлялся чаще, были только просителями, которые стремились извлечь для себя какую-нибудь выгоду из имени или денег рода Китагава. Это возмущало старого Камбэ. Старик, живший теперь на покое (дом он передал сыну, служившему в военном флоте), слышал немало язвительных слов по своему адресу из-за этой неизменной преданности бывшему сюзерену.