Легкими в общении людей делает, по существу, способность отрешиться от самых сомнительных или проблематичных свойств своего характера. Они способны рассматривать собственный гнев, сексуальность и неприемлемые, нелепые или неактуальные суждения, не теряя при этом уверенности или не впадая в отвращение к себе. Они говорят ясно, поскольку сумели выработать бесценное чувство собственной годности. Они вполне довольны собой, верят, что чего-то стоят и способны вызвать симпатию в других.
Как и дети, общительные люди должны быть благословенны наряду с сиделками, которые любят своих подопечных, не требуя, чтобы те во всем до последнего были совершенны. Такие родители способны сжиться с мыслью, что их чада могут порой (во всяком случае, на какое-то время) быть странными, буйными, сердитыми, противными, эксцентричными или грустными и все же заслуживать любви. Такие родители создают бесценный неиссякаемый источник, из которого дети в конечном счете могут черпать силы и мужество для признаний и откровенных бесед во взрослой жизни.
Отец Рабиха был неразговорчив и суров. От жизни в крайней бедности и сельскохозяйственных работ в маленькой деревушке около Баалбека[25], его отделяло одно поколение: он первым в семье вырвался, поступил в университет, хотя и продолжал хранить наследие давних предков – был крайне осторожен с людьми, наделенными властью. Высказываться и самому выражать свое мнение – не в обычае семейства Ханов. Обучение общению со стороны матери Рабиха было не более воодушевляющим. Любила она его бешено, но он был ей нужен не любой и не всякий. Когда бы она ни возвращалась из рейсов в суетную атмосферу Бейрута и своего замужества, сын видел усталые круги вокруг ее глаз и чувствовал, что не должен добавлять ей неприятностей. Больше всего на свете ему хотелось успокоить ее, дать ей повод для смеха. Какие бы беспокойства его ни терзали, он их тщательно скрывал. Его делом было помогать ей держаться невредимой. Он не мог позволить себе поделиться с матерью многими сложными, но правдивыми чувствами. Так что Рабих вырос с пониманием, что любовь – награда за хорошее поведение, а не за откровенность. Уже взрослый и уже муж, он понятия не имел, как сделать нечто гармоничное из не самых лучших своих качеств. Вовсе не высокомерие и не чувство, что жена права не имеет знать, кто он такой на самом деле, делают его таким замкнутым и нерешительным, скорее чистый ужас перед тем, что его склонность презирать самого себя будет раздута до невыносимой степени от присутствия свидетеля. Будь Рабих менее боязлив, он, возможно, нашел бы способ поведать Кирстен о своих желаниях, как любой естествоиспытатель делится с коллегой какой-либо внове найденной, непривычно выглядящей особью, которую оба они стремятся понять. Однако он инстинктивно чувствует, что в нем много такого, чем мудрее было не делиться ни с кем. Он слишком зависим от любви Кирстен, чтобы расписать ей всю топографию мест, куда его постоянно заносит либидо. Так что жена никогда не узнает про женщину в справочной железнодорожного вокзала Уэверли, которой каждый день любовался ее муж, или о его любопытстве в отношении ее подруги Рэйчел на праздновании ее дня рождения, или о платье в магазине на Гановер-стрит, от которого он пришел в возбуждение, или о его мыслях по поводу чулок, или о некоторых лицах, которые (незвано-непрошено) временами всплывают в памяти, когда он с ней в постели. Первый неистовый период сексуальных приключений и полнейшей честности миновал. Теперь для Рабиха важнее оставаться привлекательным для Кирстен, нежели честно делиться своими внутренними переживаниями.
Хорошие слушатели не менее редки или важны, чем хорошие ораторы. И здесь тоже ключом является доверие и способность не утратить нить беседы, не согнуться под грузом информации, которая может бросить вызов некоторым устоявшимся суждениям. Хорошие слушатели не впадают в суету из-за хаоса, который другие могут на время сотворить в своем сознании: прежде они уже попадали в такое положение и знают, что в конечном счете все встанет на свои места.
Вина лежит не на одном Рабихе. У Кирстен такие выражения, как «ненормальный» и «извращенец», сидят на кончике языка, она мало делает, чтобы создать доверительную атмосферу. Опять-таки пользуется она этими выражениями не из злобы или презрения, а скорее из страха, что, молчаливо поддерживая фантазии Рабиха, она может кончить тем, что придаст им большую позволительность и тем подорвет их любовь. Вместо этого она могла бы (будучи в ином настроении) чем-то вроде следующего ответить на сценарий своего мужа: «Природа этой фантазии незнакома и честно отвратительна мне, но тем не менее мне было бы интересно послушать о ней. Потому как для меня важнее собственного комфорта ладить с тем, кто ты есть. Человек, думающий сейчас об Антонелле, это тот самый человек, за кого я вышла замуж в Инвернессе, и тот самый маленький мальчик, который смотрит с фотографии на комоде. Это его я люблю, о нем отказываюсь думать дурно, как бы сильно ни тревожили меня его мысли. Ты мой самый лучший друг, и я хочу знать и привыкнуть к тому, что у тебя в мыслях, в какие бы странные стороны они ни метались. Я ни за что не сумею сделать все или быть всем, чем тебе захочется, и у тебя не получится, но мне хочется думать, что мы сможем стать теми, кто смело рассказывает друг другу, кто мы есть на самом деле. Альтернатива тут – молчание и ложь, которые настоящие враги любви». Или, напротив, могла бы сознаться в уязвимости, что все время стояла за ее поведением: «Мне жаль, что я не могу быть всем для тебя. Хочу, чтоб не было у тебя таких потребностей вне меня. Конечно же, на самом деле я не считаю твои фантазии об Антонелле отвратительными, я просто хочу, чтобы никогда не было нужды воображать кого-то еще. Понимаю, что это безумие, только больше всего я хочу быть способной самой удовлетворять твои желания». Так случилось, что Рабих не говорил и Кирстен не слушала. Вместо этого они пошли в кино и провели замечательный вечер вместе. Однако в двигательном отсеке их отношений зажегся предупредительный сигнал.
Именно, когда мы мало слышим от своего партнера пугающего, шокирующего, омерзительного, нам и надо начать беспокоиться. Это может оказаться вернейшим признаком, что нам вежливо лгут или отгораживают от своего воображения из-за доброты или из-за трогательного страха потерять нашу любовь. Это может означать, что мы вопреки самим себе закрываем уши для сведений, которые не оправдывают наших надежд и вообще могут поставить их под угрозу.
Рабих смиряется, что его частично недопонимают, – и (бессознательно) винит свою жену за неприятие тех сторон его натуры, разъяснить которые ему недостает мужества. Кирстен, со своей стороны, решает никогда не расспрашивать своего мужа, что на самом деле творится в его сексуальном сознании, и предпочитает вообще об этом не думать. Что до фантазий Рабиха о девушке с волосами цвета вороного крыла, то ее имя еще долго не возникает в разговорах, пока однажды Кирстен не возвращается из кафе Brioshi, где пила кофе, с новостями. Антонелла отправилась на север, получив место главного администратора в небольшой роскошной гостинице в Аргилле на западном побережье, и сильно влюбилась там в одну из экономок, молодую датчанку, с которой (к немалому первоначальному удивлению, а потом в конце концов, и к радости ее родителей) она намерена через несколько месяцев вступить в брак, устроив шикарную свадьбу в Апельдоорне. Сведения эти Рабих воспринимает, почти убедительно изображая полное безразличие. Он предпочел любовь своему либидо.
Проекция
Браку их уже два года, а работа у Рабиха все еще ненадежная, он зависит от нерегулярного притока заказов и внезапных перемен в настроении клиентов. Так что он ощущает особую радость, когда в начале января фирма выигрывает крупный и долгосрочный контракт по ту сторону шотландской границы с Англией, в Саут-Шилдс[26], находящемся в бедственном положении городке в получасе езды на поезде от Эдинбурга. Задача состоит в перепланировке пристани и заброшенной мешанины промышленных построек в парк и музей, который станет пристанищем местной мореходной достопримечательности «Тайн», второй по древности спасательной шлюпки в Британии. Юэн спрашивает Рабиха, не возглавит ли он этот проект – явное поощрение, зато такое, которое к тому же означает, что в течение полугода ему придется проводить три ночи в месяц вдали от Кирстен. Бюджет скудный, так что он устраивает себе базу в саут-шилдсской гостинице «Премьер», скромном по цене за аренду заведении, вклинившемся между женской тюрьмой и товарным складом. По вечерам он ужинает в одиночестве в гостиничном ресторанчике «Тэйбарнз», где висящие в ряд копченые окорока покрываются испариной в свете ламп. Во второй его приезд местные чиновники увиливали от точных ответов на вопросы. Необходимость принимать серьезные решения бросала всех в неописуемый ужас, и все винили в проволочках разнородные непонятные предписания: чудо еще, что они столько-то успели сделать. Жилка на шее Рабиха начинает биться. Чуть позже девяти, вышагивая в одних носках по нейлоновому ковру, он звонит Кирстен из своего красно-коричневого с пурпуром номера.
– Текл, – приветствует он ее. – Еще один день тупоумных встреч с идиотами из совета, которые устраивают бучу на пустом месте. Я так сильно по тебе скучаю. Дорого бы отдал сейчас, чтобы обнять тебя.
Пауза (он на слух ощущает все разделяющие их мили), потом она отвечает бесцветным голосом, что он должен включить свое имя в страховку автомобиля до первого марта, прибавляет, что их сосед тоже хочет поговорить с ними по поводу стока, того, что со стороны садика… Перебивая, Рабих повторяет (ласково, но твердо), как он скучает по ней и жалеет, что они не вместе. В Эдинбурге Кирстен, свернувшись калачиком в уголке («его» уголке) дивана, натянув на себя его джемпер, держит на коленях миску с тунцом и кусок поджаренного хлеба. Она вновь умолкает, но потом отвечает Рабиху всего лишь отрывистым: «Да», – звучащим сухо, по-деловому. Жаль, что он не видит, с каким трудом она сдерживает слезы. Это не первый случай.