он, для атеиста мусульманского происхождения оказаться у освещенного свечами подножия портрета чуждого божества, которому он хочет поднести свои слезы и смущение. Все ж выбор у него невелик, немного людей в него верят. Главное бремя ответственности упало на его жену, и это означает – просить придется у простого смертного неканонизированного. Дома Кирстен приготовила салат из молодых кабачков, базилика и феты по его же рецепту. Ей хочется знать все подробности о проблемах с работой. Когда Юэн сообщил им это? Какими словами выразил? Как отнеслись к этому другие? Состоится ли вскоре еще одно собрание? Рабих начинает отвечать, а потом взрывается:
– Почему тебя заботят эти второстепенные факты? Есть то, что есть: большой бардак.
Он швыряет салфетку и принимается мерить шагами комнату. Кирстен нужен последовательный (удар за ударом) отчет, поскольку так она справляется с волнением: внимательно разбирается в фактах и приводит их в порядок. Она не хочет напрямую выдавать, до какой степени она обеспокоена. Ее стиль – быть сдержанной и сосредоточиться на организационной стороне дела. Рабиху хочется завопить и разбить что-нибудь. Он рассматривает свою прекрасную, добрую жену, для которой он стал постоянным бременем. По меньшей мере восемь раз в год у них происходят сцены, немного похожие на эту, когда в мире случаются бедствия и Рабих приносит их обратно к домашнему очагу и грязной кучей вываливает перед Кирстен. Она подходит к нему, когда он останавливается у камина, берет его руку в свои и произносит тепло и искренне:
– Все будет о’кей. – Что, как оба они понимают, не обязательно правда.
Мы предъявляем нашим партнерам такие требования и становимся столь неразумны, поскольку в нас есть вера, что тот, кто понимает наш мрак внутри, чье присутствие разрешает столько наших неприятностей, должны еще и быть способны исправлять все плохое в нашей жизни. Мы переоцениваем способности возлюбленных, возводим их в культ (отголоски прошлого снова) и благоговеем, как маленькие дети, перед чудодейственными способностями родителей.
Шестилетнему Рабиху его мама казалась едва ли не богиней: она могла найти плюшевого мишку, когда тот терялся, всегда делала так, чтобы в холодильнике стояло его любимое шоколадное молоко, она каждое утро приносила ему свежую одежду, ложилась с ним в постель и объясняла, почему так громко кричал его отец, она знала, как удерживать землю наклоненной по правильной оси… И Рабих, и Кирстен научились убеждать встревоженные детские «я», сокрытые под взрослой одеждой. Вот почему они любят друг друга. Но вместе с тем в них жива также неосознанно унаследованная малость того опасного, несправедливого, прекрасно наивного доверия, каким малые дети наделяют своих родителей. Что-то примитивное во взрослых Рабихе и Кирстен требует: возлюбленный обязан держать под контролем куда больший мир, чем под силу любому другому человеческому существу. Вот что вызывает такой гнев и неудовлетворенность, когда беды все-таки приходят. Кирстен заключает Рабиха в объятия.
– Если б только я смогла что-то сделать, я бы сделала, – говорит она, и Рабих глядит на нее печально и ласково, сознавая, может, в первый раз, что испытываемое им внутреннее одиночество остается совершенно непроницаемым для любви. Он не сердится на нее: он паникует и убит новостью. Для того чтобы стать мужем получше, осознает он, ему придется научиться возлагать чуть меньше неверных, неоправданных надежд на женщину, которая его любит. Он должен научиться самостоятельно (где это возможно) решать проблемы.
Учение и обучение
Работу Рабих сохранил, но стабильность все никак не наступает. Друзья переженились, у них стали появляться дети, и жизнь Рабиха и Кирстен еще больше концентрируется вокруг других пар. Есть с полдюжины таких, с кем они регулярно по очереди видятся по выходным, обычно у кого-то дома за ужином или за обедом (вместе с малышами). На этих встречах хватает тепла и дружеского общения, но это на поверхности, а под гладью все сравнивают друг друга и хвастаются. То и дело возникают разговоры с намеками о месте работы, путешествиях, планах на ремонт и, конечно, о первых подвигах детей. Рабих хочет казаться дерзким и толстокожим, кто бы ни пытался соперничать с ними и каков бы ни был счет. Он откровенно признается Кирстен, что они пара не самого высокого статуса, но тут же добавляет, что это не имеет ни малейшего значения: им следует радоваться тому, что у них есть. Они живут не в сплетничающей деревушке и могут делать, что хотят. И вот почти в час ночи в субботу, когда они на кухне моют посуду, Кирстен делится с ним новостями: мол, за пудингом узнала, что Клэр со своим мужем, Кристофером, собираются снять на все лето домик в Греции: виллу с собственным бассейном и садом с чем-то вроде частной оливковой рощи. Клэр будет там все время, а муж – наездами. Это вроде бы из какого-то запредельного мира, говорит она, но стоит, должно быть, чертову уйму денег, даже представить трудно, если честно, удивительно, сколько в наше время способен зарабатывать хирург. Рабиха ее слова задевают за живое. Почему его жену это волнует? Почему она не довольствуется своим отпуском (небольшой сельский домик на Западных островах)? Как им при их-то зарплатах можно позволить хоть что-то близкое к съемной вилле? Она уже не в первый раз заговаривает на эту тему. С неделю назад было что-то такое про новое пальто, от которого она, к сожалению, должна была отказаться, потом восторженный отчет о выходных в Риме, куда Джеймс пригласил Майри, и – всего лишь вчера – исполненное благоговения сообщение о двух друзьях, отправляющих своих детей в частную школу. Рабиху стало бы значительно легче, если бы она отказалась продолжать в том же духе. Он хочет, чтобы в ней самой заговорила гордость, без его указок, и она ценила бы нематериальные блага их совместной жизни. Он хочет, чтобы она дорожила тем, что у нее есть, а не страдала по тому, чего нет. Но, поскольку ему давно пора ложиться спать, а затронутая тема взрывоопасна (при том что у него собственных волнений полным-полно), его слова облекаются в менее богатую нюансами и менее убедительную форму, нежели ему, возможно, хотелось бы:
– Что ж, дорогая, извини, что я не проматывающий большие деньги хирург с виллой. – Он слышит сарказм в своем голосе и сразу понимает, к чему это приведет, но уже не может остановиться: – Какой стыд, что ты торчишь здесь, в этой трущобе, со мной:
– С чего ты на меня набрасываешься? К тому же уже слишком поздно, – резко отвечает Кирстен. – Я просто говорила, что они собираются на отдых, идиот… и сразу… невесть с чего… посреди ночи ты – щелк – и на меня с нападками, будто только и ждал этого. Я еще помню времена, когда ты не относился так критически к тому, что я говорила.
– Я не отношусь критически, я просто люблю тебя.
Сам по себе принцип пытаться учить чему-либо любимых воспринимается как покровительственный, неуместный и попросту злобный. Если бы мы действительно любили кого-то, то и речи не могло бы быть о необходимости изменить возлюбленного. Романтическая идея ясна: истинная любовь – абсолютное принятие партнера. Именно эта основополагающая благожелательность и делает такими волнующими первые месяцы любви. В начале отношений к нашим слабостям относятся с великодушием. Наша застенчивость, неловкость и смятение скорее умиляют (как то и было, когда мы были детьми), нежели вызывают сарказм или протест, самые коварные наши черты рассматриваются исключительно с пониманием.
Из этого вытекает прекрасное, сложное и безрассудное убеждение: быть по-настоящему любимыми – значит всегда получать одобрение всего, что есть в нас.
Брак наделяет Рабиха и Кирстен возможностью детально изучать характеры друг друга. Еще никогда в их взрослой жизни не было столько времени на изучение своего поведения в столь тесной среде обитания и с такими сложными переменными: глубокая ночь, внезапное утро; подавленность и паника из-за потери работы; разочарование из-за друзей; гнев из-за потерянных вещей. И вот, набравшись знаний, они загораются амбициозными замыслами в отношении возможностей друг друга. Случается, они уверены, что можно развить способности возлюбленного (коих нет), только указав на них. Они лучше знают, что не так и как это можно исправить. На их отношениях (тайком, но все же взаимно) установлена программа совершенствования. Рабих искренне хочет изменить жену, которую он любит. Избранная им тактика уже привычна: обозвать Кирстен меркантильной, наорать на нее, а попозже громко хлопнуть дверями.
– Тебя, видно, волнует, сколько зарабатывают наши друзья и как мало есть у нас, – горько упрекает он Кирстен, которая к тому времени, стоя у раковины, чистит зубы. – Тебя послушать, так будто живешь ты в лачуге, а из одежды у тебя одни только звериные шкуры. Я не хочу, чтобы ты больше так переживала из-за денег. Ты стала отвратительно меркантильной.
Рабих проводит свой «урок» в таком бешенстве (двери захлопываются действительно очень громко) не оттого, что он чудовище (хотя было бы неудивительно, если бы безучастный свидетель в тот момент увидел картину и пришел к такому выводу), а потому, что чувствует себя и напуганным и бесполезным: напуганным – оттого, что его жена, лучший на свете друг, видимо, не в состоянии постичь главного о деньгах, а бесполезным – оттого, что он не может предоставить Кирстен то, чего она, как теперь выясняется, очень и очень хочет (и вполне справедливо, уверен он глубоко в душе). Ему крайне необходимо, чтобы его жена видела все с его точки зрения, он уже утратил способность что-то ей показывать.
Мы знаем, что при обучении результат дают только забота и поразительное терпение: мы никогда не должны повышать голос, нам приходится быть чуткими, мы должны делать перерывы между уроками, чтобы каждый запомнился, и нам необходимо иметь в запасе с десяток похвал тому, кому делаем замечание (очень тактично, конечно). Но прежде всего – мы должны сохранять спокойствие.