сти, даровитости или мужественности – этих гибельных усмирителей таланта и полета духа. Раннее детство Уильяма похоже на лабораторию для изучения того, что случилось бы с человечеством в целом, если бы не было такого действия, как осмеяние. Иногда, под настроение, ему нравится носить мамины туфли на высоком каблуке и ее бюстгальтер и требовать, чтобы к нему обращались как к леди Уильям. Его восхищают волосы его одноклассника Арджуна, и однажды вечером с большим воодушевлением он признается Кирстен, как сильно ему хочется их погладить. Арджуна было бы очень приятно иметь в мужьях, добавляет он. Его рисунки добавляют ему прелести. В частности, их неуемный оптимизм. Солнце всегда сияет в небе, люди улыбаются. Нет никаких попыток заглядывать под поверхность и обнаруживать компромиссы и увертки. По мнению родителей, нет совершенно ничего банального в таком воодушевлении: надежда – это достижение, и их маленький мальчик ее явный поборник. Есть очарование в его полном безразличии к тому, чтобы картины выглядели «правильными». Позже, когда в школе начнутся уроки живописи, его научат правилам рисования и посоветуют поточнее обращать внимание на то, что у него перед глазами. Пока же ему незачем беспокоиться, как ветка соединяется со стволом или как выглядят у людей руки и ноги. Он радостно не обращает внимания на подлинные и зачастую скучные факты Вселенной. Его интересует только то, что он чувствует, и то, что в данный конкретный момент кажется забавой: он напоминает родителям, что возможна и хорошая сторона в несдерживаемом эгоизме.
Даже страхи Уильяма и Эстер милы, поскольку их так легко унять и они так не связаны с тем, что действительно страшит в этом мире. Их пугают волки и чудовища, малярия и акулы. Детям, конечно же, нужно пугаться: просто у них в сознании нет верных объектов – пока. Им не сообщают о подлинных ужасах, ожидающих их во взрослой жизни: эксплуатации, обмане, крушении карьеры, зависти, одиночестве и смерти. Детские тревоги – это предчувствие истинных взрослых страхов, но когда им придется с ними столкнуться, то мир не станет их утешать или по-родительски обнимать. Эстер все время приходит в спальню Рабиха и Кирстен около двух часов ночи, неся с собой Добби и жалуясь на плохие сны про драконов. Она ложится между ними, закинув по ручонке на каждого родителя и касаясь ногами их ног. Ее беспомощность внушает им ощущение силы. Спокойствие дочери целиком в их власти. Они убьют глупого дракона, осмелившегося здесь появиться. Они следят за тем, как она вновь засыпает, слегка подрагивая веками и прижав к себе Добби. Сами родители еще какое-то время не спят, взволнованные, поскольку знают: их маленькая девочка непременно вырастет, покинет их, будет страдать, будет отвергнута, и сердце ее будет разбито. Одна в большом мире, она будет тосковать по утешению, но окажется не досягаемой для них. Объявятся в конце концов и настоящие драконы, а мама и папа будут не в силах прогнать их.
Не только дети ведут себя по-детски. Взрослые тоже временами бывают игривыми, глупыми, капризными, ранимыми, истеричными, перепуганными, несчастными, ищущими утешения и прощения.
Мы хорошо привыкли видеть прелесть и хрупкость в детях и соответственно приходить им на помощь и утешать. Рядом с ними мы знаем, как отрешиться от худшего в нас: принуждения, мстительности и ярости. Мы способны отказаться от своих ожиданий и требовать немного меньше, чем обычно: мы медленнее впадаем в гнев и чуть больше осведомлены о неосуществленных возможностях. Мы с готовностью обращаемся с детьми с той мерой доброты, какую до странности не желаем выказывать нашим сверстникам.
Чудесно жить в мире, где так много людей проявляют заботу о детях. Было бы еще лучше, если бы мы жили в мире, где проявляют чуть больше внимания к детям, страдающим внутри нас.
Пределы любви
Первая заповедь Рабиха с Кирстен в отношении к Эстер и Уильяму (и она стоит бесконечно выше любой другой) – это быть добрыми, поскольку повсюду они видят примеры, что происходит, когда выросшим детям недоставало любви: срывы и огорчения, позор и пагубные страсти, хронические провалы уверенности в себе и неспособность создать крепкие отношения. По мнению Рабиха и Кирстен, когда родители отдалены или деспотичны, ненадежны и отпугивают, дети не смогут воспринимать жизнь во всей полноте. Никому не дано стать до того сильным, чтобы потягаться с жизнью, считают они, если он ни разу не был обласкан беспредельным и непомерным пониманием взрослых. Как раз поэтому они и стремятся отвечать на каждый вопрос с лаской и чувствительностью, делать дни запоминающимися, читать вечерами длинные истории, вставать с рассветом поиграть, вести себя спокойно, когда дети делают ошибки, прощать им озорство, позволять оставлять свои игрушки на ночь разбросанными по ковру гостиной. Их вера в силу родительской доброты достигает пика в самые первые годы жизни Эстер и Уильяма, особенно тогда, когда те наконец-то засыпали в своих кроватках, беззащитные перед всем миром, когда их дыхание становилось легким и ровным, а их точеные пальчики сжимались, прихватывая любимые одеяла. Однако ко времени, когда каждому исполнялось пять лет, видится уже более сложная и беспокойная действительность: Рабих с Кирстен, к своему удивлению, ставят под сомнение пределы доброты. Однажды в дождливые февральские выходные Рабих покупает Уильяму оранжевый вертолет с дистанционным управлением. Отец с сыном отыскали его в Интернете несколькими неделями раньше и с тех пор только и говорили об этой игрушке. Итак Рабих накопил денег, хотя и не было надвигающегося дня рождения или достойных подарка отметок в школе. Все равно игрушка наверняка доставит им много часов удовольствия. Однако всего через шесть минут после запуска, когда под командой Рабиха вертолет парит над обеденным столом, с рулевым управлением что-то случается, игрушка врезается в холодильник, а задний винт разлетается на куски. Вина определенно лежит на производителях игрушки, но, как ни печально, их на кухне нет, так что сразу же (и не в первый раз) объектом жгучей досады ребенка стал Рабих.
– Что ты наделал? – вопит Уильям, чья прелесть куда-то испаряется.
– Ничего, – отвечает Рабих. – Эта штука сама взбесилась.
– Нет! Не она, а ты что-то натворил. И должен сейчас же это исправить!
– Конечно, я бы с удовольствием. Но это сложно. Придется в понедельник наведаться в магазин.
– Папа! – Слово вырывается, как вопль.
– Миленький, я понимаю, ты, должно быть, огорчен, но…
– Это ты виноват!
Хлещут слезы, а еще через мгновение Уильям пытается пинком ударить неумелого пилота по голени. Конечно же, поведение мальчика отвратительно и немного удивительно (намерения папы были такими хорошими!), однако в данном случае, как и в немалом числе других, оно все же видится еще и как искаженное проявление уважения к Рабиху как к отцу. Позволяющий вести себя столь капризно ребенок должен чувствовать, что он в безопасности рядом с кем-то еще. Прежде чем ребенок способен вспыхнуть гневом, нужно, чтобы атмосфера вокруг него была благожелательной. Сам Рабих в юности никогда не позволял себе такого со своим отцом, но ведь и не чувствовал он себя никогда, чтобы тот так любил его. Все уверения, которые высказывались им и Кирстен много лет: «Я всегда буду на твоей стороне», «Ты можешь говорить нам обо всем, что чувствуешь», – сработали блестяще, они поощряли Уильяма и его сестру на прямое и сильное выражение своих невзгод и разочарований перед двумя любящими взрослыми, которые заранее дали понять, что они способны воспринять и воспримут этот пыл. Будучи свидетелями гнева детей, Рабих с Кирстен получают возможность заметить, как много сдержанности и терпения выработали они в самих себе за эти годы, сами не до конца это сознавая. Их несколько более уравновешенные темпераменты – это наследие десятилетий мелких и более крупных разочарований: в их мыслительных процессах русла терпения были проложены, как ущелья потоком воды, множеством неудач и несчастий. Рабих не вспыхивает гневом, когда случайно делает помарку на листе бумаге, на котором пишет, среди прочего и потому, что в прошлом терял работу и видел, как умирала его мать.
Исполнение роли хорошего родителя привносит с собой одно большое и очень мудреное требование: быть постоянным носителем глубоко прискорбных вестей. Хороший родитель должен быть защитником целого ряда долгосрочных интересов ребенка, которые ему или ей по самой природе совершенно невозможно представить, не говоря уж о том, чтобы с легким сердцем на них согласиться. Из любви родители сами должны собраться с духом, чтобы говорить о чистке зубов, уборке комнат, времени, когда пора спать, благородстве, а также о допустимых пределах сидения за компьютером. Из любви они должны принять обличие зануд с ненавистной и доводящей до бешенства привычкой оповещать о неприятных фактах бытия как раз тогда, когда веселье по-настоящему только начинается.
И как результат этих невидимых, тайных деяний любви, если все пошло гладко, хороший родитель в итоге должен стать объектом сильного возмущения и негодования.
Как ни трудны, возможно, просьбы, Рабих с Кирстен произносят их твердо, но нежно: «Еще только пять минут поиграть, а потом игра окончена, о’кей?», «Принцессе Э пора принять ванну», «Как то, должно быть, ни досадно для вас, но мы не бьем тех, кто не согласен с нами, помните?» Им хочется уговаривать, прельщать и, самое главное, никогда не навязывать вывод силой или с помощью основного психологического оружия, в арсенале которого напоминания о том, кто старше, больше и богаче, а следовательно, и распоряжается пультом управления и ноутбуком.
«Потому что я твоя мать», «Потому что твой отец так сказал»: было время, когда одни только эти родственные титулы приводили к послушанию. Однако значения этих слов были преобразованы нашей эрой доброты, так что мать и отец ныне просто «люди, которые сделают мне приятно» или «люди, чьим советам я могу следовать, если (и только если) увижу смысл в том, что они говорят».