– Думаю, тебе она бы понравилась, – добавляет он наконец.
– Даже не сомневаюсь, – спокойно отвечает она.
Теперь вид у нее озорной. Они заказывают ужин в номер. Ей хочется пасту с лимоном и щепоткой пармезана заодно: кажется, она привычна с точностью разъяснять подобные требования людям, которым предстоит исполнять ее заказ. Рабих, легко пугающийся всего, что связано с обслуживанием, восхищен ее уверенностью в своих правах. Звонит телефон, и она разговаривает с коллегой из Лос-Анджелеса, где все еще утро. Наверное, это даже больше, чем собственно секс, – возможная на его волне близость, вот что притягивает его. Причуда века: обычно начало дружбы с кем-либо легче всего положить, попросив его раздеться. Они доброжелательны и тактичны в отношении друг друга. Никто из них не воспользуется шансом подвести другого. Они оба способны выглядеть людьми знающими, щедрыми, надежными и внушающими доверие – как то свойственно незнакомым. Она смеется над его шутками. Уверяет, что перед его акцентом невозможно устоять. Слова порождают в нем легкое ощущение одиночества от осознания, насколько же легко понравиться кому-то, кто понятия не имеет, кто он такой. Они проговорят до полуночи, потом целомудренно заснут – каждый на своей стороне кровати. Утром они вместе отправляются в аэропорт и выпивают по чашке кофе в зале регистрации.
– Оставайся на связи, насколько только сможешь. – Она улыбается. – Ты хороший парень.
Они крепко обнимаются: выражение чистой симпатии, присущей только людям, у кого нет в отношении друг друга никаких дальнейших планов. Отсутствие у них времени – привилегия. Под ее эгидой каждый может навечно оставаться волнующим в глазах другого. Рабих чувствует, как слезы подступают к глазам, и пытается взять себя в руки, вперив взгляд в рекламу часов, какие носит пилот истребителя. Скоро между ними пролягут океан и континент: он волен отбросить все свои чаяния на продолжение. Обоих до боли охватывает желание близости, а еще – желание остаться защищенными от ее последствий. Им никогда не придется сожалеть: они могут продолжать ценить друг друга, как способны только те, у кого нет будущего.
Измены – Pro
Он добирается до дома в субботу вскоре после полудня. К его удивлению, в мире, похоже, ничего не изменилось: все идет, как и всегда. Никто не пялится на него ни в аэропорте, ни в автобусе. Эдинбург неизменен. Ключ от входной двери по-прежнему подходит. Кирстен в кабинете, помогает Уильяму с домашним заданием. Эта образованная, умная женщина, у которой диплом с отличием Абердинского университета, которая состоит в шотландском отделении Королевского института лицензированных земельных инспекторов и ежедневно ворочает бюджетами на миллионы фунтов, сидит на полу, как велено ей мальчишкой семи с половиной лет. Он, который крутит и вертит ею, как никто другой во вселенной, и в данный момент нетерпеливо понукает ее раскрасить каких-то лучников на своей изобразительной версии битвы на поле Флоддене[37]. У Рабиха есть подарки для всех (купленные по другую сторону паспортного контроля). Он говорит Кирстен, что может заняться детьми, приготовить ужин и устроить купание: он уверен, что она, должно быть, в изнеможении. Нечистая совесть – мотивация вести себя немного заботливее. Рабих с Кирстен отправляются в постель рано. Она уже век для него первый порт захода за любыми новостями, какими бы пустячными или печальными они ни были. Как же странно ему должно казаться единолично владеть сведениями, разом такими существенными и все же так глубоко прячущимися по обычным принципам боязни разоблачения.
Было бы почти естественно начать рассказ о командировке с того, как забавно случилось, что они с Лорен столкнулись друг с другом возле лифтов (поскольку ему как раз в то время предстояло выступать на конференции), и как трогательно было, когда – после их любовных утех – она, запинаясь, описывала болезнь и смерть бабушки, к которой была необычайно привязана все свое детство. Избрав тот же легкий, перескакивающий с темы на тему подход, каким они судачили о людях, с кем встречались на приемах, или о содержании фильмов, которые вместе смотрели, супруги могли бы разобраться в том, как томительно и грустно было Рабиху прощаться с Лорен в берлинском аэропорту Тегель и как взбудоражила и (немного) испугала его ее эсэмэска, полученная по приземлении. Никто так не подходил для обсуждения подобных тем, как его прозорливая, дотошная, забавная и наблюдательная жена. А значит, стоило труда постоянно напоминать себе, насколько он близок к развязыванию трагедии. За Эстер, очевидно, завтра утром зайдут друзья-приятели покататься на крытом лыжном склоне. Вот тут их историю мог бы ждать решительный конец, и начались бы безумие и погром. Из дома надо будет выйти в девять и пробыть в спорткомплексе до без четверти десять. Всего-то и понадобится, знает он, одна фраза, чтобы подвести черту под всем, что устоялось и связалось в его нынешней жизни: у него в мозгу сидит описание событий всего-то слов из шести, способное взорвать дом родной до небес. Дочери понадобятся перчатки, они где-то на чердаке в ящике, помеченном: «Зимняя одежда». Он дивится умению своего мозга не дать выскользнуть ни малейшему намеку на хранящуюся в нем взрывчатку. И все равно его так и тянет удостовериться в зеркале ванной, не лезет ли из него чего. Он понимает (ведь представление это вбито в него обществом с ранних лет): то, что он сделал, плохо. Очень плохо, если правду сказать. Он, выражаясь языком желтой прессы, мразь, изменник, обманщик и предатель. Тем не менее он еще и замечает, что точная природа содеянного зла ему, по сути, не совсем ясна. Да, некоторое беспокойство он ощущает, но по причинам вторичным, как предостережение, то есть поскольку хочется, чтоб не только завтра все прошло хорошо, но еще и дни и годы после. В глубине души, впрочем, Рабих не находит в себе самом убежденности, что произошедшее в номере берлинской гостиницы и в самом деле плохо само по себе и в самом себе. Или это, раздумывает он, просто внутреннее оправдание изменника?
Если смотреть сквозь романтические очки, то большего предательства попросту быть не может. Даже для тех, кто готов оправдать едва ли не любое иное поведение, адюльтер остается согрешением сейсмическим, отталкивающим своим осквернением целого ряда самых священных принципов любви. Какие же могут быть аргументы в пользу него?
Первый: человек не может утверждать, будто любит другого (и соответственно как-то ценит совместную с ним жизнь), а потом отрешается от этого и вступает в половую связь с кем-либо еще. Если уж такому несчастью и суждено случиться, то это прежде всего может значить одно: никакой любви не было.
Кирстен уснула. Он отводит прядку волос с ее лба. Вспоминает, как по-иному отзывались на ласку уши Лорен и ее живот – даже через одежду. К тому времени, когда они сидели в баре, складывалось впечатление, что что-то между ними должно произойти: это превратилось в уверенность, как только она спросила, часто ли он ездит на такие конференции, а он сказал, что эта для него уже стала очень необычной, – и она ответила нежной улыбкой. Ее прямота была средоточием ее очарования. «Это мило», – она повернулась и произнесла, когда они были в постели, словно попробовала какое-то незнакомое блюдо в ресторане. Однако у разума много разделов и блестящая способность создавать системы защиты. В иной области, совершенно иной галактике, остается неприкосновенной его любовь к соленым шуткам Кирстен на встречах, поразительная сокровищница стихов, которые она хранила в памяти (Кольридж и Бернс), ее привычка сочетать черные юбки и колготки с кроссовками, ее умение устранить засор в раковине и ее знание того, что и как действует под капотом машины (все это вещи, в каких женщины, брошенные отцами в юном возрасте, по-видимому, особенно сильны). На всей земле нет человека, с кем он охотнее поужинал бы, чем со своей женой, а она еще и лучший его друг. Что, впрочем, никак не помешало ему, возможно, погубить ей жизнь.
Второй аргумент: адюльтер не просто какой-то там старинный вид неверности. Прегрешение, связанное с наготой тел, фундаментально иного порядка, утверждает весь свет: оно является предательством катастрофического и несоизмеримого толка, неразборчивые половые связи суть не нечто плохое, это то наихудшее, что один человек способен сделать тому, кого он или она утверждает, что любит.
Это (явно) совсем не то, на что много лет назад согласилась Кирстен Маклелланд в том розовом зале регистрационной палаты Инвернесса. Опять-таки за время их брака несколько раз происходило такое, чего Рабих Хан тоже никак не ожидал, вроде упорных возражений жены против его желания вернуться к архитектуре, поскольку ей не хотелось, чтобы их доход оказался урезанным даже на несколько месяцев; того, что она оторвала его от многих друзей, потому что считала их «скучными»; ее привычки шутить в компаниях на его счет; обвинений, что он обязан служить ей опорой, когда у нее на работе что-то не ладилось, а еще изматывающих волнений, охватывающих ее по всякому поводу в разговорах о воспитании детей… Это истории, которые он рассказывает самому себе, направления мыслей, которые проще, чем размышления, а смог ли бы он вернуться к своей карьере архитектора, или, может, и впрямь не все его друзья на самом деле так занимательны, какими казались, когда ему было двадцать два. И все же Рабих ставит под сомнение, должны ли те полчаса столь решительно повернуть моральные выкладки против него, должно ли это само по себе стать поводом, чтобы пламенно его проклинать. Есть предательства – пусть и без такой способности вызывать открытое возмущение, но в равной мере пагубного (хоть и менее видимого) толка – в ее привычках не слушать, не уметь прощать, возводить напраслину и в ее обычных недооценках, и в ее периодах безразличия. Увеличивать список желания у него нет, но он не уверен, что на основе такого единственного, по общему признанию глубоко ранящего поступка, как измена жене, его следует так уж легко и определенно записывать в злодеи целиком всей пьесы.