ую жизнь!
На следующий день, в воскресенье, мы отправились с визитом на берег. Как бедны были эти люди! Но как опрятно, чисто и уютно у них в домах, как удобно жилось там среди вещей, сделанных своими руками. По дороге я вдруг заметил в окне девичье лицо. Это длилось всего мгновение: постеснялся разглядывать девушку. Но, подумал я, как чудесно было бы жить здесь и не уезжать, жить здесь вечно!
Вечером к нам на борт явился молодой человек. Его беспокоили глаза, болевшие от снежной слепоты. Мы дали ему борной кислоты для промывания. Это был ладный симпатичный парень.
— Женат? — спросил я.
— Нет, — ответил он, — здесь девушек почти нет.
— Вон там, — сказал я ему, — в том квадратном низеньком домике, как раз за поворотом живет девушка. Будь я молодым, я бы не знал покоя ни днем, ни ночью, пока не добился бы ее.
— Да ну, — сказал он. — Успеется.
Норд-ост, бушевавший весь день и ночь, утих лишь в понедельник после полудня. Небо немного прояснилось, с северо-запада подул легкий ветер. Мы отчалили, и я думал о том, что никогда больше не увижу девушку в низеньком домике у поворота дорожки.
XXX
1 июля. Пролив
Не успели мы выйти из залива Сен-Клер, как нас окутал туман. Под этой непроглядной завесой, то при переменном ветре, то при штиле, во власти сильных течений, учесть которые у нас не было возможности, мы на протяжении 18 нескончаемых часов играли в жмурки с препятствиями в виде льдин и скал. Только случайное везение спасло нас от столкновения с ними. Через несколько часов после того, как спал туман, ленивый сторож маяка на мысе Амор зевнул, потянулся и пустил в ход свои колеса. В течение всей вахты я слушал доносящийся издали унылый рев диафона, смешанный с еще более унылым шумом дождя. Мы медленно дрейфовали по кругу, и лишь короткие толчки ветра по временам выправляли наш курс. Затем, около полуночи, совсем близко раздался долгий пугающий рев, какой бывает вокруг бурунов. В конце концов, определили, что это шум прибоя на западной стороне залива Форто. Таким образом, мы достигли места, где собирались заночевать неделю назад!
Итак, извлекая урок из опыта той ночи, попробуем выразить условия сохранения статус кво для каждого человека следующим уравнением: а+в+С=Х (где а и в — присущие нам сила и выносливость, С — божественный промысел, а Х — сумма дьявольских сил). Тогда, чтобы получить формулу преодоления жизненных трудностей, мы должны только найти коэффициент уменьшения С или увеличения Х, или лучше то и другое одновременно. Таким образом, жить становится просто, надо лишь поближе познакомиться с богом и с дьяволом.
Однако туман разрушил все наши расчеты. Утро застало нас в полном неведении насчет того, продвинулись мы к востоку или к западу, или, в известных пределах, к северу или к югу от нашего прежнего местонахождения.
— Мы дрейфовали на юго-запад, — изрек помощник, — и теперь вернулись назад в залив Святого Лаврентия.
Но хотя никто из нас не был склонен настаивать на том, что мы сильно продвинулись, подобная перспектива была уж чересчур мрачной, чтобы осуществились надежды, которыми были полны наши сердца. И так как ветер окреп и дул в нужном направлении, солнце пригревало и пар стлался за нами по воде, мы бодро поплыли на восток, готовые к любой счастливой вести, кроме той, которую будто устами архангела Гавриила послал нам бог. В ушах внезапно раздался идущий одновременно с запада и с востока трубный глас (назовем его так) — звук сигнальной сирены. Пока мы затаив дыхание вслушивались, стараясь понять это таинственное явление, звуки быстро приближались, как нарочно все время сливаясь друг с другом, словно специально для того, чтобы помешать распознать их.
Затем вблизи послышался шум воды, но ничего еще не было видно. Вдруг совсем близко с оглушительным гудком, прямо у кормы из тумана вырос пароход, колоссальный и страшный для нашего маленького суденышка. Разрезая волны и оставляя за собой широкий пенящийся след, он миновал нас. Туман снова сомкнулся, гудки становились все слабее и наконец совсем затерялись вдали. Мы опять остались одни. Бот слегка покачивался на волнах, оставленных пароходом. И тут впереди, с правого борта, отчетливо и ровно раздался гнусавый рев сирены маяка. Мыс Норман! Мы прошли пролив.
Туман рассеялся. Мы увидели белый столб света и сигнальную будку под красной крышей, это был Белл-Айл — открытое море.
Попутный ветер и сорок миль до Батл-Харбора!
XXXI
2 июля. Батл-Харбор
Близ юго-восточного угла Лабрадора, чуть севернее той неопределенной линии, за которой пролив Белл-Айл становится Атлантическим океаном, лежит остров Карибу. У северо-западной оконечности острова, так близко к нему, что их разделяет не более ста ярдов в самом широком и всего несколько футов в самом узком месте, расположен остров Батл. Узкий рукав воды между ними и есть Батл-Харбор.
Весь день держалась хорошая ясная погода, около полудня ветер принес нас к самому Лабрадору. В течение четырех часов мы наслаждались развертывавшейся перед нами панорамой вытянутого дикого берега, превращенного низкими лучами солнца в волшебно-прекрасную страну. И наконец, когда на нас уже стали покушаться длинные тени гор, а надвигавшиеся сумерки окутали прохладой, как раз тогда, когда мы больше всего на свете нуждались в гавани, горячем ужине и спокойном ночлеге, перед самым нашим носом оказались узкие ворота прохода Батл-Харбор — его черный ход. Однако проход этот был настолько узким, что мы никогда не рискнули бы войти в него, если б не дружеская помощь рыбака, оказавшегося поблизости.
— Подойди к нам! — крикнули мы.
И десять минут спустя, следуя на буксире за его моторной лодкой, мы полным ходом вошли на рейд Батл-Харбора, бросили якорь и уселись пить кофе с горячими оладьями, какие пекут на Аляске.
XXXII
52°15′30″ северной широты
55°34′40″ западной долготы
Острова Самоа, их природа, быт и нравы островитян настолько часто описывались, что я позволю себе опустить это и продолжаю рассказ о самом путешествии. Пусть эти слова, принадлежащие храброму капитану Фоссу, позволят и мне избавить читателя от повторения всего, что можно сказать о Батл-Харборе, о местном населении, промыслах, пристанях, сушилках для рыбы, лавках, складах и Гренфельской миссии. Можно добавить, что столь же много написано и о гостеприимстве, о благах цивилизации, о друзьях, об удовольствии, которое все это может доставить избитым и истерзанным странникам, и что непозволительно рассказывать об этом даже в таком частном повествовании. В самом деле, уже так много написано решительно обо всем, что, если в полной мере уяснить себе значение мудрых слов старого капитана Фосса, все писатели могли бы спокойно отложить в сторону перо и, полагая, что для достижения всеобщего взаимопонимания (этой предпосылки общественного благополучия и счастья) уже сделано все возможное, угомониться, начать выращивать и пожинать плоды этого счастья, подобно всем простым смертным. Однако писатели исходят из представления об исключительности своего бренного существования и продолжают писать. Таким образом, все это пустозвонное искусство становится лишь формой распространения предполагаемой исключительности или способом самовыражения. Позвольте же и мне, выступающему в роли писателя, облачиться в мантию собственного изготовления и, вполне довольствуясь доставшейся мне скромной долей в общем величии литературы, продемонстрировать низшую сторону моего «я», в расчете скорее на симпатию, нежели на похвалу.
Я недолюбливал помощника, мне не нравились его лицо, рост, фигура, его манера двигаться, говорить. Господи! Что за самодовольное нечленораздельное завывание! Это звуковое выражение тупого застоявшегося ума, загроможденного непереваренными фактами. Штурман! «Журналист» по паспорту, да еще студент к тому же. Что он мог изучать, этот студент? Этот игуанодон[20] с Ривьеры, все время стремившийся лишь к тому, чтобы поскорее уложить куда-нибудь огромную массу своего тела. Эта кукушка в нашем гнезде, огромный изнеженный сластена, живущий под чужой крышей и на чужих харчах.
— Довольно, — заявил я капитану. — Вот уже две недели, как я изо дня в день, за исключением трех раз, готовлю еду и мою всю посуду. Я выполняю всю работу, какая есть на борту, кроме работы матроса, но и в ней тоже участвую. Я целиком выстаиваю свои вахты.
— Это верно, — ответил капитан слегка виноватым голосом и с минуту поразмыслил. — Что, если мы сократим время вахты?
— Нет уж, — сказал я. — Я хочу нести вахту полностью.
И было решено так: я остаюсь коком, но они оба должны выполнять обязанности судомойки. С тех пор каковы бы ни были мои духовные услады, но мученичество было исключено из их числа. И если в результате грязные тарелки болтались в бадье по 23 с половиной часа в сутки, меня это не касалось, как, впрочем, не касалось и помощника, поскольку время от времени тарелки мыл шкипер. Лишь однажды кок позлорадствовал. Созвав экипаж к обеду и дождавшись, пока все удобно уселись, подоткнув под подбородок салфетки, глотая слюнки в предвкушении пира, он провозгласил:
— Ну, давайте ваши тарелки!
А в это время все решительно тарелки и блюдца, ножи и вилки лежали грязные в бадье на палубе.
4-е июля. Уже четыре дня сидим без дела. Оправданием служит сильный встречный ветер. Мы рассчитываем ночью отплыть. Запасы пополнены, кроме угля и воды, пополнить их должен был помощник, а теперь этим занимаемся мы с капитаном.
Вдруг я замечаю на пристани высокого худощавого старика с белой бородой, в голубой офицерской фуражке — капитан Мозес Бартлетт из Бригуса на Ньюфаундленде! Я подбегаю к нему и трясу руку старому приятелю.
— Ты ужасно изменился, — говорит он, — постарел.
Я окидываю его беспристрастным оком и от жалости могу сказать только одно: