Он с удивлением, испугом или, может быть, с восторгом услышал эти звуки и, подняв голову, увидел далеко на суше четко вырисовывающуюся на фоне неба отчаянно размахивающую руками фигуру — меня. В то время как прыгающая фигура неслась к нему, гренландец смотал свою удочку, взял в руки весло и с робким любопытством направил лодочку к берегу.
XII
Знание и предвидение
Канун нового, великого события — встречи в пустынном месте людей, не только чуждых по социальным условиям, но разделенных десятью тысячами лет жизни своих племен. С одной стороны — выходец из племени переселенцев с «Мэйфлауэра»[23], потомок Вильгельма Завоевателя, Карла Великого, Брайона Бору и т. д., наследник культуры Калвина Кулиджа, Уоррена Хардинга, доктора Крейна, Линкольна, Мелвилла, Гёте, Казановы, Матушки-гусыни, Цезаря, Иисуса, Юпитера, Будды, Бога — человек, душа и разум которого — результат брожения массы из ума и мудрости, красоты и добродетели, культуры и изящества, образованный джентльмен, христианин; с другой — боже, какое драматическое положение! — человек каменного века. Разве удивительно, что я останавливаюсь в нерешительности?[24].
Я искренне прошу отнестись к предмету моего рассказа с тем вниманием, которое уделяется умному путешественнику и квалифицированному наблюдателю. Но то, что мне приходится просить об этом, может легко обнаружить мое беспокойство из-за отсутствия общепризнанных заслуг ученого — титулов, степеней, связей и целеустремленности, которые придают бесспорный авторитет их обладателям. Мне пришло в голову, когда я искал себе оправдание, что, несмотря на большие претензии усердных и знающих ученых, измерителей черепов и взвешивателей разума — биологов, морфологов, текстологов, психологов и других, тех, кто, вооружившись диаграммами и таблицами, идут на приступ чуда и тайны живого, я, чувствительный, наделенный благими намерениями простой смертный, без всякого оборудования, кроме интуиции и здравого смысла, так хорошо помогающих большинству людей общаться, существовать и соединяться в пары в жизни, могу в делах человеческих попасть в точку не хуже, чем если бы я был по меньшей мере доктором философии Гейдельбергского университета.
XIII
Встреча человека с человеком
Бегом, прыгая, спотыкаясь, скользя на камнях, снова продолжая бежать, добираюсь до берега. Я стою на камнях маленького мыса в десяти футах над водой и смотрю вниз на гренландца в каяке. А гренландец смотрит вверх на меня. Я ободранный, грязный, исхудалый, небритый. Гренландец одет в белую, без единого пятнышка рубашку с капюшоном — анорак. Он темнокож, и его коричневое лицо блестит на солнце, как полированная бронза. Черты лица у него восточные: широкие скулы, маленький нос, большой рот с пухлыми губами, маленькие черные блестящие глаза. Мы с серьезным видом обмениваемся приветствиями и начинаем разговор.
Неважно, что он говорил только по-эскимосски, а я не знаю на этом языке ни слова и что, не имея общего языка, мы прибегли к доязыковой жестикуляции, не считаясь с тем, что универсальность взгляда и жеста претерпела большую эволюцию. Я рассказал ему свою историю. Рассказал, как мы отплыли из Америки на маленьком судне, добрались до Гренландии, бросили якорь в фиорде, потерпели крушение. Что я вот уже тридцать шесть часов иду по горам. Что я устал. Все это я рассказал со всем драматизмом, на какой способен, а это немало. Мной был пущен в ход пафос и юмор. Когда я говорил с пафосом, он смотрел на меня сочувственно, мой юмор вызвал у него улыбку, прекрасную улыбку. «О брат мой, — думал я, — как мы абсолютно одинаковы. Но ты богатый человек, а я бедный бродяга, шляющийся по побережью. Ты чист и аккуратен, а я вызываю отвращение. Ты гражданин своей родины, у себя дома, а я бездомный чужак, бог знает откуда! И в то время как мое неуклюжее суденышко лежит разбитое, полузатонувшее на скалах, ты сидишь в самой изящной и прекрасной лодочке, какую только мог изобрести человек». И я понял в тот момент, если не знал этого раньше: все, что мы называем цивилизацией, все укрощающие, облагораживающие силы искусства, науки, религии, романтических традиций, нравственности — все это результат ничего иного, как действия среды, в которой рождается неизменная бесконечная цепь человеческих потомков каменного века.
— Тут немного дальше по берегу есть поселок, — сказал гренландец, — там живет человек, который говорит по-датски. Идите сушей, а я поеду кругом на лодке и встречу вас.
Он взялся за весло, чтобы грести. Я же усталым движением поднял мешок и взвалил его на себя. В том месте, где мы стояли и разговаривали, море вдавалось в берег маленьким заливом. Мне нужно было вернуться немного назад, вглубь, чтобы обогнуть его. Гренландец, должно быть, повернул голову, чтобы посмотреть, как я пойду. Заметив мою тяжелую походку, он в одно мгновение поравнялся со мной, обогнал меня. В глубине залива мой новый знакомый вылез из каяка, ловко вытащил его из воды, бережно положил на берег и пошел мне навстречу. Мы пожали друг другу руки. Он взял у меня тяжелый мешок и взвалил его на себя.
— Сигарету? — предложил я.
Покуривая, как старые друзья, мы двинулись в Нарсак.
XIV
Нарсак. 17 июля
Они бежали со всех сторон — яркие, быстрые фигурки, мужчины и женщины, мальчики и девочки. Они высыпали из домов, выскакивали из-под земли. Все они сошлись вместе, образовали толпу и побежали нам навстречу. Среди этих малорослых людей бежал громадный человек, великан с круглым веселым лицом и светлыми усами. Обут он был в деревянные башмаки, в ухе болталась золотая серьга. Вот, подумал я, уж это настоящий датчанин. Мы встретились, пожали друг другу руки, и я начал рассказывать им всем историю моей жизни.
Все находили ее занимательной. Еще бы! Я указал далеко на юго-запад, за море, и сказал: «Америка». Они поняли. Сложив руки ковшиком, чтобы изобразить лодку, я дул на них и качал их из стороны в сторону, чтобы представить ветер и волны. Я показал, как мы вошли в Караяк-фиорд и стали там на якорь. Затем изобразил им, так что у меня лопались легкие, картину бури и крушения. Рослый человек понял меня.
— Идем, — сказал он на языке, который я счел датским.
И я пошел с ним в самый лучший дом в поселке, его дом. Потому что он был начальником торгового пункта.
Он взял бумагу, перо и чернила и старательно изложил мой рассказ в письме губернатору Готхоба. Вот перевод этого письма:
«Дорогой господин управляющий и шериф Ч. Симони!
Они пришел американец по суше из Караяка на их лодке или корабле он затонул с двумя людьми. Пожалуйста будьте добры приезжайте и скажите ему об, я не могу с ним говорил.
Желаю счастья и долгих лет.
Вам и миссис.
Он промокнул письмо, запечатал его и попросил самого лучшего в деревне гребца отвезти письмо в Готхоб. Затем с сияющим лицом вернулся ко мне.
— Будьте как дома, — сказал он.
Его жена — преждевременно состарившаяся гренландка, морщинистая, согбенная. Дочь — высокая, стройная, красивая брюнетка. Обе были одеты в очень идущий женщинам гренландский костюм: короткие, ярко расшитые штаны из тюленьей кожи, высокие сапоги из этого же материала и пестрые ситцевые рубашки.
Я захотел помыться и побриться. Они принесли мне горячей воды, мыло и безопасную бритву, прислуживая с такой милой любезностью, что я внезапно осознал свое одиночество. Став немного чище, я отправился вместе с начальником торгового пункта в лавку и, сняв всю свою одежду, переоделся в грубое чистое платье, какое смог там купить. Затем, чувствуя себя великолепно отдохнувшим, отправился бродить по поселку, надеясь, что девушки будут влюбляться в меня. Но потому ли, что я выглядел слишком старым или измученным, или казался некрасивым, или просто имел дурацкий вид, ни одна из них, насколько мне известно, в меня не влюбилась. Под конец я удовлетворился тем, что, сидя на пригорке, смотрел на девушек и парней, поселок и море, сожалея, что ни к чему этому непричастен.
XV
Человек и сверхчеловек
И так, хотя я, кажется, уже объяснял, что происхожу от Карла Великого, меня постоянно выводит из себя, что я то здесь, то там, а в общем везде натыкаюсь на бедных родственников. Причем родство это, к несчастью, обнаруживается через одинаково присущие нам отталкивающие черты. Боясь, что признания, подтверждающие это наблюдение, могут бросить тень на меня самого, я предпочитаю сослаться на исследования в области человеческого поведения одного моего приятеля, склонного к науке.
Этот приятель занимал квартиру, из окон которой была видна значительная часть жилого района центрального Манхаттана. На него смотрели фасады и тылы ближних и дальних многоквартирных домов, гостиниц, пансионатов, частных владений, битком набитых и кишмя кишащих существами, принадлежащими к роду «человек». И вот он решил — разумеется, только из высоких побуждений — установить у одного из своих окон мощный телескоп. По вечерам, когда люди обычно удаляются в интимную обстановку своих спален, будуаров и ванных комнат, он направлял объектив телескопа туда, где забыли опустить шторы, и мог, таким образом, наблюдать и изучать поведение людей, не подозревающих, что их кто-то видит.
Собираясь предъявить столь серьезные обвинения, я хочу заменить важные обобщения моего приятеля рассказом о том, что однажды ночью довелось увидеть мне самому. И все же, даже опираясь на авторитет собственного свидетельства, я не решаюсь так грубо нарушать условности хорошего тона и могу только намекнуть о том, что открылось моему взору. Уж лучше скажу одно — ибо к тому я и веду весь этот разговор, — что среди мелких привычек эскимосов нет ни одной такой, которая не была бы в ходу у представителей нашей благородной арийской расы. Примите это авторитетно