Предводитель норманнов, которого эскимосы звали Унгертоком, взяв своего маленького сына на руки, выпрыгнул из окна и убежал. Он погиб последним из жителей Восточного поселения.
Спасся бегством только один человек, слуга. Он добрался до лодки с небольшими парусами. Его преследователи, достигнув берега, услышали, как он крикнул: «Когда утром в Большом Амералике подует тихий ветерок, здесь задует восточный ветер». И восточный ветер задул. Он уносил его из фиорда, и люди услышали, как беглец с грустью воскликнул: «О, вы, прекрасные лесистые склоны!».
X
Благочестие
Чистота
Но это было столетия тому назад. В Гренландии надо всем господствует окружающая природа. В редкие поселения по узкому ободку берега, в мысли, настроения, в жизнь их обитателей проникло что-то от вечного покоя этой дикой страны. Это неизбежно. Человек здесь не столько самостоятельная сущность, сколько следствие — он только производное от далеко не субъективного мира, синтез того, что он называет стихиями. Самый дух человека — сублимированная космическая энергия, которой он поклоняется, называя ее богом. Все способности человека чувствовать, воспринимать и познавать служат только для того, чтобы связать его теснее со всем существующим. Бог — отец, человечество — его потомство. Так действующие вокруг стихии, их вид, ощущения, звучание становятся для человека образцом в поведении. Солнечный свет и бури, покой и смятение, гром и молния, тихие промежутки — все это формулы его слабых подражательных настроений и их выражения. Но в пустынной дикой местности неизбежно господствует покой. Наблюдая тихую, лишенную событий жизнь обитателей этого края, их упорядоченное беззаконие, очаровательное изящество, их манеры держаться, их взгляды и улыбки, порождаемые и взращиваемые этим покоем, мы можем поистине «плакать о том, во что человек превратил человека», и считать условия скученного существования, именуемые цивилизацией, не благоприятствующими красоте, а враждебными ей.
Более двухсот лет тому назад в Гренландию прибыл воинствующий христианин Ганс Эгеде[29] и принес этому языческому народу евангельский закон.
И пустынная Гренландия, и языческий народ этой пустынной страны протянули руки и тихонько накрыли своим покоем Эгеде и всех, кто последовал за ним в эти места. Так обитатели Гренландии узнали кое-что о достоинствах аккуратности, прилежания и бережливости, а христиане здесь стали более богобоязненными, порядочными, спокойными, достойными и честными, чем в любой другой христианской общине, какую мне пришлось видеть на земле. Христос тоже, если не ошибаюсь, пребывал в пустыне.
XI
Вершины и горизонты
Поэтому, дойдя до третьей части своего повествования о жизни в Гренландии, я должен буду писать о мирных событиях. Не будет здесь убийств, ссор, опасностей, кораблекрушений, испытаний, не будет кульминационного момента в развитии приключений, — мы уже миновали его и входим, как обычно в книгах, в опасную заключительную область. «И с той поры, — говорится в книге после рассказа о законченных трудах, — они жили счастливо до конца жизни», — и дело с концом. Но как? Неужели жизнь бывает такой счастливой, что картины безмятежного существования не нужны, или же кораблекрушение должно само по себе быть завершением, и на нем нужно остановиться? Я пришел к мысли, что претерпел трудности этого морского перехода, крушение и последующие тяжелые лишения только для того, чтобы выйти из всего этого более способным ощущать человеческую доброту и удовлетворение от лишенной заметных событий повседневной жизни, какую я нашел здесь. Поэтому описываемые события должны интересовать нас меньше, чем питавшая их безмятежность, предпосылка моего счастья и счастья любого человека. В Готхобе и во всех колониях, изолированных, отделенных друг от друга, как стеной, суровой, изрезанной фиордами пустынной местностью; окруженных сзади высокими горами и материковым ледником; обращенных лицом к морю, — всегда чувствуешь, что в этой маленькой кучке домиков собрались все люди, какие только есть. Они сбились вместе, так как нуждаются друг в друге перед лицом ужасающей безмерности земли и неба. Даже близлежащие поселки казались далекими, как Европа и Америка, как смутно знакомые страны. Отправляясь в путь, люди каждый раз испытывали что-то похожее на чувство отваживающихся на приключения первооткрывателей и возвращались, не оставив никакого следа в окружающей пустыне.
XII
Готхоб-фиорд
Лисуфиордур
Однажды утром, когда солнце, как обычно, ярко светило с безоблачного неба, когда народ кончил пить свой утренний кофе, а гренландские девушки собирались на пристани для беззаботной работы на погрузке, из губернаторского и докторского домов одновременно появились губернатор и доктор, их спутники и я, нагруженные корзинками, пледами, ружьями, холстами, чтобы отправиться в путешествие по Готхоб-фиорду. Мы уложили в лодки наши вещи, сели и отчалили. «Фарвел! Прощайте!» — кричали мы. «Фарвел, фарвел!» — доносилось до нас через ширящуюся полосу воды. Мы прощались, как будто отправляясь на край света, только гораздо веселее.
О Гренландия, что за день! Синие горы и море, золотое небо! Покрытые травой темно-зеленые склоны, усыпанные яркими цветами!
Какое собралось милое общество! Наслаждаясь красотой мира, мы оглашали своим смехом запутанные, как лабиринт, теснины Готхоб-фиорда, пели «Клементину» и «Старого черного Джо», пили «за ваше здоровье» янтарное «гаммле карльсборг», пили друг за друга, за всех нас, за все. Так веселясь — конечно, это было такой же прекрасной данью великолепию этого дня, как и торжественная восторженность, — мы прибыли к концу дня в Коркут-фиорд и разбили свои палатки. Здесь мы развлекались: кто осматривал окрестности, кто удил лосося; один из нас написал этюд, а затем, так как было жарко, отправился купаться. Мы сидели допоздна, курили и болтали. Потом, когда солнце еще освещало вершины, улеглись и заснули, как дети.
Встали рано, кофе пили уже во время плавания. Остановились около летнего поселка эскимосов, живших в палатках. Мы пошли к ним. Доктор осмотрел ногу старика, жаловавшегося на боли, и не нашел ничего. Он дал также касторки одной старухе, несомненно в ней нуждавшейся. После, как будто для того, чтобы очистить свою кожу от заразы, от грязи этих палаток, мы разделись и, к общему восхищению всех гренландцев, погрузились в море и плавали.
В Писигсарфик-фиорде, где эскимосы устроили лагерь на берегу изобилующей лососем речки, мы снова ненадолго остановились, зашли в палатки, и те, кто могли, поболтали с наиболее разговорчивыми. Такая жизнь в летнее время очень полезна для здоровья гренландцев. Их зимние жилища — старого типа с земляными стенами — тем временем остаются открытыми солнцу и дождю. Дома нуждаются в целом сезоне дождей и в Солнце — это идет им на пользу. Какие бы мы были все грязные, даже самые чистоплотные из нас, если б нам пришлось жить не неделю, месяц или год, а всю жизнь, от рождения до могилы, в таком доме!
Здесь некогда были фермы норманнов, и густые березовые рощи недалеко от берега говорили о плодородии земли. Мы пробрались сквозь них на отдаленный холм и увидели с него за узким перешейком заполненный плавучим льдом Кангерсуик-фиорд. Стоял жаркий день, идти было трудно; вернувшись, усталые, разгоряченные, снова купались в прозрачной холодной воде фиорда.
К вечеру похолодало, поднялся сильный ветер. В полумраке фиорда мы шли на моторных лодках, чтобы к ночи добраться до острова Касертак. Мы смотрели, как угасали на вершинах гор последние лучи солнца, как надвигалась темнота. Пристали к берегу, когда уже стемнело. Здесь, на узком уступе, позади которого возвышалась отвесная стена горы, нащупав на земле удобные для ночлега места, мы поставили палатки.
XIII
Норманские фермы
Уярагсуит-фиорд
На следующий день, около полудня, вошли в Уярагсуит-фиорд и издали увидели стоящие на равнине развалины. Фиорд мелкий, вода его мутна от ила ледникового потока, впадающего в фиорд. Мы стали на якорь на расстоянии доброй четверти мили от того места, где рассчитывали высадиться. Даже наша плоскодонка села на мель в нескольких ярдах от берега. Те, кто когда-то жили здесь, не были рыбаками.
Мне удалось отправиться к развалинам одному. Я предчувствовал, что у меня появится торжественное настроение, и мне не хотелось показывать его другим. Пробираясь сквозь разросшиеся кустарники, загораживавшие путь, я заметил, что стараюсь не поломать ни единой веточки и шагаю так осторожно, как будто в этих местах еще бродят духи некогда жившего здесь и погибшего племени.
Стены, наполовину скрытые зарослями кустов, имели в высоту восемь футов, с трех сторон они были глухие, но с четвертой имелся низкий вход. Я вошел. Там, где обвалились стены и торцовые фронтоны, лежали груды камней. Взобравшись на стену, я стал смотреть с высоты ее на весело освещенные солнцем пустынные горы и фиорд. Но мысли мои были полны тягостного раздумья, я предался воспоминаниям. Самый покой пейзажа, как в насмешку, усиливал впечатление, что местность эта покинута богом. Если б только шумела буря или лил слезы дождь, в этом было бы какое-то дружеское сочувствие тому, что здесь некогда произошло. «И ради такого забвения, — подумал я с горечью, — эти изгнанники покинули свои исландские фермы!» Мои мысли обратились не к надеждам, а к горестям, которыми, по-видимому, было отмечено их прибытие сюда. И все же один изгнанник остался дома.
Гуннар[30] в Исландии поехал верхом к своему кораблю. На пути к Маркфлите он погиб.
Он обернулся, посмотрел в сторону Лайса и на свою усадьбу на краю Лайса, и сказал: