Петя. Да, то есть собака знает кое-что лучше Тургенева…
Крымов. Так, ясно. Идем дальше. Значит, твоя игра тогда состоит в том, чтобы показать мир собаки, да? То есть как бы за нее это сделать? Тургенев, для того чтобы я понял его мир, написал множество рассказов, а собака ведь не оставила ничего написанного или рассказанного, она только опи́сала какие-то углы или деревья и ловила зубами дичь… Я сейчас перевожу на русский язык то, что ты говоришь. Вернее, на театральный… Это не моя идея, учти, я просто расшифровываю твою идею для исполнения ее в театре и спрашиваю: так это или не так? Если так, то мы тогда должны придумать в театре перевод с собачьего языка на театральный, правильно? То есть придумать приключения собаки на охоте, открытие ею мира, познание этого мира… События нужны, да? Правильно или нет? Ну и театральным языком, конечно же, мне это все рассказать. Ведь просто так, руками, я гайку не откручу, а ключом откручу. Ключ – это театр. Гайка – собака. Я беру ключ, надеваю на гайку и откручиваю… О-о-о! Так гайка тогда откручивается! Она очень важная! А так – гайка и гайка, что с ней делать, она вот примерзла… То есть из замороженной собаки, которая просто бегает и нюхает, мы театром достаем какое-то богатство. Тогда смысл игры, вернее ее язык, заключается в том, чтобы мир этот открыть через театр. А когда ты все это сделаешь, я пойму твой масштаб. Твой масштаб через масштаб затеянной игры. Я пойму, кто ты такой, и захочу познакомиться.
Пока это заявка на игру. Заявка. Заявка на очень хорошую игру. Она хорошая не только потому, что она юмористическая, и не потому, что сейчас политика такая – животные тоже люди, а потому что… Вот основная идея Инны Натановны Соловьевой, что мир един и мир гармоничен, он целостен, можно войти вот отсюда, через Тургенева, можно через собаку, а можно через какой-то колосок, можно через дерево, а можно через муравья… Мы просто привыкли входить в него через Тургенева… Как сказать… Ты был в Иерусалиме, в храме Гроба Господня? Вот помнишь Гроб Господень? Туда очередь стоит такая, чтобы войти. Это плита, собственно, Гроб Господень… Тут – Гроб Господень, а тут – стена стоит, перерезает эту плиту, делит ее… Часть этой плиты принадлежит коптам. Вот здесь, у главного, так сказать, входа очередь стоит, светильники горят, огромная очередь… А копты без очереди… к той же плите. Собственно, что люди делают, когда подходят к плите? Трогают, целуют. А со стороны коптов можно поцеловать то же самое, но без очереди. Это просто им принадлежит, там все кому-то принадлежит… Если не знаешь – будешь стоять.
То есть это твой взгляд на тот же мир, только глазами собаки. Вход не главный и не парадный, не через Тургенева… А как интересно войти в театр, скажем, со входа, откуда декорации выносят, сразу на сцену, без фойе, без всего, без гардероба… Раз – и ты там, в храме…
Ты представь себе, если у тебя есть мусоропровод и ты через мусоропровод вылезаешь в свою квартиру… Ты свою квартиру увидишь совершенно по-другому.
Собака как проводник другого взгляда на тот же мир. Тургенев его же не весь описал – может, собака его видит как Солженицын… Мы же не знаем, она же, в общем-то, заключенная…
Так, второе. Избавление от всего и одиночество с собакой…
Петя. Убить в себе все: душу, чувство, женщину, Родину, чтобы стать свободным от всего. Такое мучительное избавление. В конце он остается наедине с собакой. Игра в том, что сначала с кучей всего, а потом – пустой, только с собакой…
Крымов. Это тоже хорошая идея, она хорошая, потому что она философская: чтобы быть свободным, надо от всего отказаться. У Хемингуэя есть такой рассказ, не помню, как называется… Как человек не может уснуть, у него есть такой способ засыпать, нужно думать о чем-то хорошем перед сном. Но о чем хорошем? Он перебрал за свою жизнь все, он все перебрал и от всего отказался. Отказался от воспоминания о женщинах, о делах, о работе… Он думает о рыбалке. Он проходит горные реки, как он их проходил, метр за метром, вспоминая изгибы реки, течение, рыбу, берега… Это не подведет. Все остальное вызывает на третьем повороте дикое сердцебиение, и сон уходит… Отказ от всего богатства ради собаки. Это не идиот пишет, не дебил, который кроме собаки ни о чем думать не может. Это пишет Тургенев, у которого была и Полина Виардо, и Дюма, и Золя, и Россия, и Франция… Он думает о собаке, остается собака. Собака не предаст. Есть ради чего придумывать игру, понимаешь, да? Ставка велика. Ты задаешь тему, теперь, если ты ее не разовьешь, у тебя будет чувство, что ты не справился с собственным талантом… Вот когда ты называл темы, я просто вздрагивал, потому что это – темы. Это хорошие темы для спектакля. «Собака – друг человека» – кажется, ой-ой-ой, пионерский такой девиз… А если на втором шаге – «потому что все остальные предадут»? А, вот так? Да, вот так!
Не каждый может доказать эту теорему. У кого-то масса друзей, масса всего, семья, внуки, дети, я не знаю, чего ему еще… Ну, какая-то собака там… Этот теорему доказывать не будет. Ее докажет одиночка, который понимает, что такое терять друзей, что такое ценность дружбы, почему она уходит. Это крутая тема, и сделать ее в игре, оставшись с собакой, – это очень амбициозная задача, очень хорошая, очень крутая. Вообще, почему те игры, которые я вижу, в большинстве случаев меня не удовлетворяют? Если так, не подбирать слова… Дешевые цели. А эта цель не дешевая. Такой одинокий рейнджер Тургенев. Все бросил. Потому что разуверился. Ведь загадка, почему он с собакой столько ходил, когда мог бы говорить, выпивать, есть, курить с Золя… И чего ему уезжать куда-то в глушь и грязь месить?.. С собакой…
Вообще, Тургенев и одиночество – это сильная, крутая тема. Из Тургенева, такого барина… Тургенев хорош тем, что он анти-одинок, а вглядимся… Опять же, при втором взгляде – а в театре, как и в искусстве, важен второй взгляд. Первый видят все, второй видят художники, третий, четвертый, пятый – хорошие художники… Они находят шурф, где много полезных ископаемых, золота, ну, золото не в шурфе, положим, неважно… Они находят место залегания богатства по каким-то признакам, которые видят все – видят и не видят: ну, какая-то трава растет… А они знают, угадывают, что под этой травой богатство. И делают из этого историю. Тургенев и одиночество… Вот Платонова сделать про одиночество немудрено, потому что там этот шурф, это залегание видно. А Пушкина, скажем, сделать про одиночество – интересно. Именно потому, что он на первый взгляд абсолютно неодинокий человек. Но искусство основано на «нет». Вот все – да, а ты – нет. Тогда это искусство, если ты это докажешь. Искусством же. А про Пушкина это можно доказать – он же был поэт. А поэт – это человек одинокий. Господи боже мой… Господи, как же его лучшие друзья не понимали, не понимали, кто с ними рядом, как жена его ни хрена не понимала, царь хотел переделать его роман, какая-то глупость… В последние годы просто он впал в одичание. Вот как человек, принципиально уходящий, ускользающий, умело ускользающий от своей судьбы, приходит к ней…
На базе каких-то крутых людей это можно сделать. Очень хорошая задача. Но только это надо превратить в конкретную игру: как он, то есть Тургенев, отказывается от друзей и что там происходит. Ни в коем случае, конечно, не надо делать так, что на сцену выходит Золя и предает Тургенева, а тот говорит: «Нет, Золя, уходи… Иди сюда, мой Шарик». Погладил. Выходит следующий. Тоже какая-то сцена психологического театра, и Дюма его предает, а он говорит: «Пошел вон, Дюма». И опять Шарика гладит… Это тоже игра, но это игра нудная… Хотя можно – в стиле Хармса… Ну, если ты понял, давай «Охоту на живопись» посмотрим…
Петя. Охота на живопись. Записки художника. Художник приносит свои картины с пленэра как добычу… Когда мы были на пленэре, я почувствовал, что все приносят домой трофеи: какую-то убитую дичь… И хвастаются… Ты подбил утку акварельную… А кто-то нарисовал целое поле маслом. Картинная галерея как галерея трофеев… Вместо ружья кисточка.
Крымов. Вот я тебе скажу. С одной стороны, я подумал, когда ты начал рассказывать, что это как бы слабовато, не то что слабовато, а понятно. А с другой стороны, вот я сейчас думаю… Что такое Тургенев? Вот если у вас есть текст какой-то тургеневский, неважно какой, прочитайте, просто я так не сфантазирую, не смогу сымитировать его… (Петя читает описание пейзажа у Тургенева.) Ты сейчас читаешь кусок, когда он просто ехал… Немножко описание тучи: где-то фиолетовое, с краев зеленое что-то… В двух фразах я чувствую, как возникает волшебное ощущение. Как Аркадина Тригорину говорит, ты лучший из писателей, ты тремя штрихами можешь дать самое главное… Тремя штрихами… То есть сочетание трех штрихов – это живопись. То есть если, скажем, думаю я (это вторая моя мысль после полного равнодушия к этой теме поначалу), если изобрести способ перевода на совершенно другой язык – язык театра – составление и наложение этих трех мазков, то вполне возможна игра…
Так, «Страдания животных»…
Петя. У нас есть сосед на даче, и он недавно прислал видео, как он пристрелил медведя, не он, а его друг. Он снимает, как медведь выходит на опушку, потом выстрел, и медведь страшно рычит, мечется, он ему не попал в голову, и тот очень мучается. И на это совершенно невозможно смотреть, это дико больно, страшно и противно… Мы ему написали, что это не нужно смотреть, можно бы хотя бы в голову… Он ответил: «Ну, это охота… Он мертв уже». Ну, это скорее про то, какой это ужас – охота…
Крымов. У меня была идея фильма по «Запискам охотника»… Знаешь, как я хотел сделать? Ты когда сказал это, я подумал: Петя! Я хотел начать кадр с того, что кто-то несет птицу за ноги, или она привязана к поясу и болтается, она еще живая. Я вижу землю ее глазами. Должна быть очень красивая птица, не обычная, а какая-то райская. Но поначалу я вижу ноги охотников, грязь, собаку, вот так, как если я бы смотрел глазами болтающейся птицы… Все мерно ходит ходуном. Потом они входят в дом, и ее кладут на стол. Все охотники собрались, начинают чай пить, выпивать… И через затуманенные глаза птицы я смотрю на то, что происходит: как они пьют, какие у них лица… разговоры. Такой Андрей Рублев в сочетании с Босхом. Какое-то мерцающее сознание. Ведь она умирает, какие-то видения… Вдруг там птицы на стене полетели, ожила какая-то фотография… И она с ними улетает, куда-то уходит туда, в туман своих болот… То есть все что угодно можно сделать глазами умирающей птицы. Она может в самоваре отражаться, и я впервые вижу ее, вижу, какая она красивая, но это не только я ее вижу, но она сама себя видит, смотрит, как она умирает. Кто-то начинает петь, у него есть рассказ «Певцы», кто-то из них начинает петь… Они начинают вдруг – то ли мерещится, то ли действительно – какое-то ангельское пение… Один взлетает, куда-то летит… Куда он летит, куда я с ним лечу, хочу ли я с ним лететь?.. Я, в смысле, птица. И кончить вот так: экран сужается, сужается, превращается в полоску и гаснет – и черное. Я вижу последний час жизни птицы. Райской. Выше по статусу созданных Богом тварей, чем эти люди, которые ее убили…