Ну все. Оставим тебя с Богом.
Это я просто при вас тяну за какие-то ниточки, и вся система, она, как вы знаете, пластичная… Вы же рисуете, и, значит, вы знаете, что, когда рисуешь человека, это – система. Одно плечо не может быть так, если другое – так. Это же подвижная система, она крепится на позвоночнике… Опора на левую ногу – значит, это вверх, опора на правую ногу, значит… Это как шарниры. Это шарнирная система. Как только ты понимаешь, что, я не знаю, Лермонтов – это придурок, который выливает на всех суп, то есть ты левое плечо опустил, тут же ищешь – а куда правое поднялось? А, Казбек! Ну конечно! Всё. Вот и диапазон. Если что-то опустилось, ищи, где что-то поднялось. Я вообще просто Лао-цзы, да? Шестой век до нашей эры… Это точно совершенно. Тогда вы делаете системную работу. Системное мышление. Тогда вы делаете мир. Когда одна звезда погаснет, остальные звезды немножко меняют свое положение, пустоты не может быть, они все во взаимосвязи, иначе это все крутиться не будет. Когда звезда сгорает… Или когда рождается…
Эти все люди, о которых мы сейчас говорим, и еще примерно пятьдесят таких – это целостные системы. Я вам скажу больше. Если вы будете делать в театре какого-нибудь придурка, который не целостная система, а таких очень много, вы должны себя сами ощущать как целостную систему. И накладывать свою систему на эту нецелостную систему. Понимание целостности системы важнее того, что вы видите. Как Врубель говорил: «Я так не мыслю». Важно, как вы мыслите. Необходимость иметь целостную систему в себе самом важнее, чем то, что вы видите.
Так, ну хорошо, мы с четверга начнем смотреть ваши предложения… А сейчас, Маруся, вы сговорились насчет какого-нибудь автора, которого вы мне дадите? Что у вас? Только что-нибудь полегче…
Маруся, Петя. Астрид Линдгрен.
Крымов. О, елки-палки! Пеппи Длинныйчулок или вообще?
Маруся. Вообще.
Крымов. Для этого первое, что мне нужно сделать, – открыть книжку и посмотреть, без этого я буду схоластом. Средневековым схоластом, который, не зная анатомию, рисует человека. Такой художник Средних веков, когда все тело пряталось за хитоном, который весь был в складках. Вот первое, что я должен сделать… И вот вам урок первый – я дальше не смогу пройти, потому что мне нужно открыть книжку и посмотреть, какое чувство это во мне вызовет…
Маруся. Мы и не предполагали сегодня. Мы думали как раз, что мы дадим вам какое-то имя, предполагая, что вы не очень с ним знакомы, и посмотрим, как вы эти шаги пройдете…
Крымов. А, хорошо, тогда я подготовлюсь. Дайте подумать немножко. Не так же быстро, как я от вас прошу… Первое, что нужно сделать, – это открыть и посмотреть. Для того чтобы понять, что это такое, я должен это понюхать… Я понюхаю, хорошо?
А кстати, кто написал про Карлсона? А, тоже она?..
Мартын. Лермонтов
Крымов. Вот ты пишешь: «Лермонтов – это сломанный Пушкин». Объясни. Или вот еще: «Капризный мальчик, выливающий суп на скатерть»…
Мартын. Я думаю, у Пушкина было хорошее, счастливое детство, какое-то нормальное взросление без каких-то особых поворотов. Гармоничное. А у Лермонтова что-то там случилось при всем при том, что он был идеально послушный мальчик, его бабушка очень любила, он хорошо себя вел, хотел заниматься литературой, писал стихи, но что-то там такое случилось… Лермонтов – это Пушкин, у которого внутри все переломали еще в детстве…
Крымов. А что ему переломали, непонятно, да?
Мартын. Да, но что-то ему точно… даже не знаю…
Крымов. У Чехова Соленый в «Трех сестрах» говорит, что он похож на Лермонтова. Такой закомплексованный человек, который не может себя чувствовать нормально в обществе, все время выпячивается, на всех злится, мстит, пародийный какой-то персонаж. Такой мальчик-переросток. Он все время нарывается на скандал и в конце концов оказывается убийцей. Ну, без последней части что-то такое, да?
Мартын. У меня есть сестра в подростковом возрасте, у нее такой же характер, но я понял, что нужно не обижаться, а, наоборот, обнять…
Крымов. Ну вот, наверное, его никто не обнял… в свое время. Кроме Кавказа. Вот Кавказ его обнял. И он оттаял. Забыл про комплексы. Когда он смотрит на Машук, он не комплексует, что он маленький и некрасивый, да? У него же было совершенно незапоминающееся лицо, если убрать усики и убрать папаху, то такое впечатление, что его никогда не узнаешь. Я как-то читал статью с картинками, какой Гитлер мог быть в старости, потому что есть версия, что он в Аргентину перебрался и жил там до старости… Так он без усов и без этой своей челки – не узнаешь, просто не узнаешь. Так и Лермонтова совершенно не узнать, у него какое-то среднестатистическое, благообразное лицо, неузнаваемое… Думаю, что у него как у маленького человека был сильный комплекс неполноценности, который он восполнял драками, скандалами, силой, тренированностью, скачками, несколько показной смелостью – это все какая-то натура бушует, потому что он внешностью не вышел. А вот глядя на Машук, он как-то освобождается. И пишет стихи. Великие стихи. Соленый стихов-то не пишет, он просто трагикомическая пародия на человека, а этот пишет, и очень хорошие… Он ведь великий поэт, да? При всех этих делах… Я не знаю, ты чувствуешь какую-то недостачу в том, что мы сейчас говорим? Вообще-то конфликт тот еще!
Мартын. Да, мне надо еще кое-что посмотреть…
Крымов. Тут в этом контрасте закомплексованности и свободы кроется какая-то разгадка характера. Соленый на людях и великий поэт у подножья Машука. Ему нужен был масштаб Кавказа, чтобы забыть про комплексы. Горные вершины. Иначе – Соленый, который сам себе противен. С людьми он темный, а на природе это уходит. И он искал этих вершин, этих высот.
Ну, не знаю, этот подросток действительно меня больше всего задевает. Какое-то странное сочетание таланта, который может написать, что воздух чист и свеж, как поцелуй ребенка, и подножье Машука, видит что-то чистое и настоящее, имеет способность это настоящее описать, имеет истинный гнев, и истинные чувства, и все это замешано на чем-то изломанном, как будто у него там внутри все больное… А на природе все это проходит. И чудные стихи, и великая проза.
Я последний раз читал его вслух моей маме, когда она болела… Я почему-то взял книжку Лермонтова и читал ей несколько дней. Это удивительная проза, она какая-то чистая-чистая, как будто она резцом каким-то вырезана, такая удивительная точность, немногословие… Именно резцом. Там же нельзя много делать лишних движений, там точность нужна, вот она точная-точная, какая-то хрустальная. В этом смысле к Пушкину близко. Вообще, вот это в сочетании с комплексом и перекрученностью внутри – здесь какой-то ключ.
Мне как-то все время хочется его с Пушкиным сравнивать, я про Пушкина как-то больше понимаю… Мне кажется, что Пушкин светлый, а Лермонтов темный, при всем своем таланте, он какой-то темный. Может быть, не черный, но какой-то темный. Вот Пушкин тоже был и драчун, и скандалы везде искал, и на дуэль нарывался, но как-то это было весело. Как шампанское.
Аня. Он другой. У него меланхолия какая-то, а не озорство.
Крымов. У Пушкина дуэли были иногда абсолютно шальные, хулиганские. Я читал, что однажды в театре рядом с ним сидел какой-то мужчина, солидный человек, и Пушкин все время громко говорил: «Какой ужасный спектакль! Как это можно смотреть! Это ужасно, ужасно!» и бил себя по коленке. Тот ему сделал раз замечание. «Да, да, да». И опять начинает, опять замечание, тот опять начинает, в антракте тот человек к нему подходит, а он в два раза старше Пушкина, и говорит: «Молодой человек, вы все-таки ведете себя непозволительно, вы мешаете, это общественное место». Пушкин говорит: «Вы где живете?» – «Там-то». – «Завтра утром к вам придут мои секунданты за то, что вы меня назвали молодым человеком. Я вам не молодой человек. Я – русский дворянин!» И пришли секунданты. Не помню, чем дело кончилось… Но он никого не убил за свою жизнь… Тоже приключение, надо сказать, на грани, но почему-то свет этих приключений другой какой-то, вам не кажется? Если Пушкин все время как бы немножко пьяный и веселый, то этот злой.
Валя. Мартын, а ты не знаешь, были ли у него друзья заядлые? Или друг?
Мартын. Честно говоря, не знаю. Какие-то люди, с которыми он сходился, были, а про друзей не слышал…
Крымов. Хороший вопрос. У Пушкина-то целый круг! Это хороший вопрос, потому что Пушкин привлекал к себе своей теплотой какой-то… Дружеский круг Пушкина – это и лицейские ребята, и Жуковский, и Вяземский, и декабристы. Кстати, все от него, как от печки, питались, какая-то хулиганская печка. А этот какой-то такой мрачный меланхолик, злой. При этом, когда видит Казбек, у него это проходит, эта людская какая-то подозрительность отпускает, на Казбеке он отдыхает, потому что это не грозит ему обидой. Он все время готов к восприятию какой-то обиды, недаром этот его «Пророк»… Пушкин пишет своего «Пророка» как мучительную сладость приятия этого мессианства, которое ему Архангел подарил, возложил на него. А этот «Пророк» обидчивый, вот в чем разница. Обидчивость. Вот в подростке-то что характерно? Обидчивость. У какого-то писателя есть такая фраза – обижаются только горничные. Горничные и подростки. По-моему, это даже Пушкин сказал: «Вы можете меня оскорбить, но не можете меня обидеть». Обидеть – это что-то специфическое. Оскорбить может кто угодно, в трамвае, незнакомый человек. Обидеть в трамвае нельзя, это значит, что ты допускаешь эти слова от человека внутрь себя. Обидеть Пушкина – не знаю, нет такого человека, который мог бы это сделать.
Мартын. Мне кажется, обидеться – это когда ты хочешь, чтобы тебя пожалели.
Крымов. Ну да, это какое-то вот такое подростковое. Обиженный Пушкин – это как-то нельзя себе представить… А в Лермонтове есть что-то, требующее пожалеть… А значит, не свободное, значит, не высокое, не самостоятельное, не взрослое. Вот Пушкин был взрослый, притом что пацан-пацаном, но взрослый… У меня все про Пушкина, простите… Стал даже ставить спектакль про Гоголя, так у меня половина про Пушкина опять вышло. К Пушкину тянет, начитался… Вот я помню, перед тем как его сослали за оду «Вольность» и за вот эту похабщину про Гавриила, к нему домой пришел какой-то человек и говорит его дядьке Никите Козлову: «Я дам тебе 50 рублей, дай мне почитать его черновики». Тот говорит: «Нет, приходите, когда барин будет». И когда Пушкин вернулся домой, сказал ему об эт