это, закончить и еще придумывать: мне интересен не результат, а ваше понимание, что такое богатая игра и что такое не богатая игра. Все, поехали, да?
Арина. Толстой
Крымов. Но он умер-то несчастным…
Арина. Но он и не был, как мне кажется, никогда счастливым. Даже когда его все любили и у него была слава, все равно…
Крымов. Ну не скажи… «Войну и мир» мог написать только счастливый человек. И «Анну Каренину» тоже мог написать человек, который знал, что такое счастье.
Арина. Я не говорю, что он не знал, что такое счастье…
Крымов. Ну хорошо… А умер-то почему несчастным? Ты пойми, что я ищу. Мне для того, чтобы делать спектакль, нужна энергия. Я ее откуда-то должен взять. Мне нужен плюс и минус – тогда электричество можно сделать. Чтобы не восхвалять человека, который и то мог, и то мог, и сомневаться мог, и находить мог… Где энергия минуса? Это все энергия плюса. Даже сомнения, даже то, что он зайца убил, а потом не стал есть мясо… И про толстовцев я понял. Я понял, что нужно освободиться от денег, я понял, что нужно быть вегетарианцем, я понял, что церковь нехороша, нужно какую-то другую веру иметь – это все я понял, я понял, я понял… Этот взгляд, исполненный доброты, силы и запаха сухого сена от старика, как будто это микеланджеловский святой, – понял. Это, повторяю, все энергия плюса. И вдруг жена сходит с ума! Сходит с ума от того, что он такой. И настолько это все страшно, что он бежит из дома. Он вставал рано… Ну вот ты не любила, наверное, в школу ходить и рано вставать зимой? Он ушел в октябре, холодным утром, когда еще не рассвело. В четыре утра. Ему было намного больше лет, чем тебе, и мне даже, 82 года… Он встал, разбудил дочку, на цыпочках, чтобы из-за открытой двери жена не услышала. В общем бред, просто бред… И они там собирались тихо, как воры, он шапку потерял и не вернулся, без шапки поехал, только чтобы она не знала, чтобы она не знала, чтобы она не знала… Это случайно, что на задах поезда не было места, он пошел вперед и стоял распахнутый, ну, когда ветер дует, ты же понимаешь, что происходит, это так знакомо. Ему 82 года, он простудился. Когда поезд пришел на первую же станцию, он слег и умер. А ее не пустили к нему, в то время как вся Россия, весь мир смотрел, как он умирает. Что случилось? Что-то случилось помимо его плана… Не есть ли это?.. По-моему, у Ибсена есть какая-то пьеса про Бранда, про то, что человек зарвался, великий человек – и просто зарвался, потому что что-то есть высшее… Бог же ревнивец вообще-то большой. Не сотвори себе кумира – эта заповедь сильнее, чем не убий и не укради. Она первая. Не сотвори себе кумира, кроме меня. Как только сотворишь – раз! – я вас всех тут! И несколько раз это делал. Клал, просто как из пулемета… Зарвался. Вот у тебя: «Старик с бородой знает, как рожать». У-у-у! – Все, я пошел! А рожала-то она!..
Может, этого и достаточно? Отсюда энергию можно взять? Вот у Вали была хорошая ассоциация: «Не дотянулся до Бога». И это меня беспокоит. Я просто думал когда-то делать спектакль про уход, может, еще когда-нибудь придет случай, как два старика просто любят, потом ненавидят, не знают, как жить, уходят, догоняют, бросаются в пруд… Она же бросилась в пруд, а там было мелко, ужас, как она вырывалась в ночной рубашке, страшно же. Страшно представить себе, это же старики, два старика… Как ему, такому умному… Почему ему вот здесь прокололи шину?
Арина. Просто потому, что он на секунду стал стариком и умер… Мне кажется, он всегда держался, а тут он дал слабину…
Крымов. То есть побег – это слабина?
Арина. Как будто бы да… Это как будто конец. Поэтому он не Бог…
Крымов. Ну, может быть, и так… Может быть, и так. А где тогда его всеобъемлющая любовь, а где тогда вдох и выдох? Это только выдох. В конце жизни – просто выдох? Как-то просто… А где тогда сердцевед, а где тогда любовь к жене, их тринадцать детей, а где тогда «вид сверху», «маменька», «радар», «царь славы»… Твои же ассоциации? Превратился в старика? То есть, по твоей версии, человеку положен предел, предел терпению, взлету вверх, предел «Войне и миру», «Анне Карениной», «Казакам», «Хаджи-Мурату», «Севастопольским рассказам», да? Есть предел. Кто-то ему сказал: «Старик, не выпендривайся, ты – старик»… Но мне кажется, что он не смирился с этим вердиктом, а, хрипя, переспросил: «Я – старик? Хорошо…» И совершил великий уход. Не смирился до последнего. По-твоему, это превращение очень сильного человека в очень слабого? А я думаю, что уход – это признак силы… Так и хочется написать это слово с большой буквы. Превращение очень сильного человека в великого. На которого весь мир смотрит… А он гнет свое… Ведь его искала не только жена, его искал весь мир… Не знали, где он… Без интернета через два дня узнали… И там уже наехали, спальные вагоны какие-то, весь мир был там, все журналисты – посмотреть, как богочеловек умирает. Вот где Бог, а где человек? Это относится к этим раздвоениям, сомнениям, ты вегетарианец или охотник… Кто я – Бог или человек? Могу я быть вегетарианцем или я все-таки съем котлету… Да, это метание, правильно, мечется человек, который рвется к божественному, но раздираем… Если ты читала его дневники, как он с ума сходит из-за своих желаний поиметь вообще всю деревню, вообще весь мир, все, что движется. Как он с ума сходит от этого, как он себя ругает, избивает в словах, это что? Он, значит, не Бог, он просто мразь, он животное, нет, нет, а может быть – да… Говорили, что, когда немцы разрушили Ясную Поляну, мужики окрестной деревни пришли и привели его могилу в порядок. Есть фотография – десять человек с бородами, копия Толстого, сидят и курят вокруг этой могилы, то есть его потомство деревенское… Это вот метание – вот сейчас мы правильно подходим… Где-то рядом. Метание между Богом и человеком. Вот здесь скрыта энергия. Как бы мы ни договаривались о причинах его ухода, сила это или слабость, ясно одно: он все время, будучи человеком, за бороду себя тянул, чтобы стать Богом. Может, потому, что у него гордость была такая великая или такое самомнение, а может, потому, что он считал, что каждый человек способен это делать? Но, господи, это недозволено вообще-то… Вот если в лампочку дать напряжение 380, она сгорит. Она будет очень ярко светить, может быть, даже до 82 лет, а потом сгорит… Это невозможно, это не бытовые условия перегрева. Он как будто себя включил напрямую туда, куда нельзя включать. Прямо. Церковь – нет. Прямо к Богу. Это его величие, оно плохую шутку с ним сотворило, такую страшную: великий человек, великий, но человек. И тут есть разница между человеком и Богом…
Какой-то предел – человек и его замах… Вот тут что-то есть, не знаю, мне так кажется. Если ты согласишься с этим, что-то можно добавить к тому, что у тебя. Если не согласишься – не добавляй ничего. Потому что на самом деле некоторых твоих вещей вполне достаточно, особенно в сочетании друг с другом, вполне электричество бьет. Просто он очень велик, больше, чем Булгаков. Булгаков – это, не знаю, очень, но все-таки Толстой покруче. Больше в себя впитал, больше амбиций, лавина, сошедшая с гор, больше, шума больше, больше красоты, больше мощи, больше разрушений при сходе этой лавины, а соответственно, и выводов больше, и пищи для размышлений больше…
Платонов
Крымов. Так… Платонов… Что это – Мамаев курган? Статуя в лесах… А в чем игра? «Оживание заброшенного памятника в светлом будущем»? Как бы освобождение статуи от вот этих лесов, да? Оживание статуи? А «светлое будущее» – это сейчас, что ли? Или это люди будущего? А, она сама освобождается… Ой, путаница, Ляль…
Во-первых, по поводу статуи. Тебе не кажется, что эта статуя про прошлое, а не про будущее? Это же Мамаев курган. То есть это про прошлое – это не статуя, которая про будущее говорит. Это памятник не человеку, памятник какому-то символу… У Платонова, правда, есть такие рассказы про какие-то космические дела, он же тоже был шизанутый на эту тему, какие-то вихри межпланетные там бывают, что-то очень такое космическое, как будто это фильм Кубрика… Ты уверена, что именно это надо оживлять?
Но тут у меня возникает второй момент. Это же перформанс, или как это ни назвать, но это без человека… Можно, конечно, сделать такую штуку, вернее, предположить, что можно сделать… На компьютере или как-то миллионы потратить, чтобы я завороженно смотрел, как она освобождается… Тогда у меня вопрос все-таки. Я знаю ответ, но я хочу, чтобы ты сама почувствовала… Знаешь, есть такой художник Гёббельс, художник и режиссер, он делает такие бессловесные спектакли, без людей, там рояли что-то такое играют, пианино играют, что-то движется, вода булькает… Я без юмора, без иронии хочу это сказать, хотя я к этому отношусь иронично. Хотя он известный художник, и все… Вот Вера Мартынова показывала его работу в «Новом пространстве» Театра наций. Ну, мы там сидели час или полтора и смотрели, как вода капает, как лучики что-то там… Не уйдешь, потому что он сидел рядом. Ну, так как-то… Модно, я бы так сказал. Ты рассказываешь историю оживления скульптуры без актера. Наверное, это можно смотреть долго, но это не предмет нашего изыскания. Можно? Можно… Но я бы хотел попросить… Я прошу – значит, я требую, помните, как у Цветаевой? Я хочу, чтобы то, что мы делаем, помогло случиться спектаклю живому, с актерами… Считай, что то, что ты сделала, ты это уже сделала. Дальше вопрос техники и нахождения денег и фирмы, которая делает эти надувные штуки, и места, где ты это поставишь. Тебе режиссер не нужен для этого. Это авторская вещь… Как Христо запаковывает остров, и ему никакой режиссер не нужен. Ты можешь оживлять разные статуи… Статую Свободы ты можешь оживить… Ну, знаешь, это же бывают такие перформеры очень известные – оживление памятников. Мальчик писающий – толпа соберется смотреть! Представляешь, пионеры все эти тридцатых годов, вдруг все ожили и все писают. Такой значительный хеппенинг, понимаешь, может быть. Платонов ли это? Да. Я бы сказал, да. Отчасти…