Через час солнце село. Над лесом повисла серая мгла. Мельников затушил костёр, стянул сапоги, залез в палатку и застегнулся в спальнике, оставив только щель для дыхания. Ночи в лесу прохладные, будто не лето вовсе.
За брезентом стояла плотная тишина. Слишком тихо: ни шелеста листвы, ни комариного писка. Как будто всё вокруг вымерло. Где-то вдалеке ухнула птица — разово, чуждо, будто случайно, и тут же замолкла. Мельников ворочался в спальнике, не находя удобного положения. Что-то кольнуло в бедро — он поискал рукой, это была авторучка, застрявшая в складке одеяла. Геохимик выругался шёпотом, без мата, а по-интеллигентному даже культурно. Вытащил её, перевернулся на другой бок… и всё-таки задремал.
Проснулся внезапно. Отчего — сам не понял. Словно не звук — давление услышал. Что-то едва ощутимое, но гнетущее, продавило темноту палатки. То ли стон, то ли шорох — непонятно.
А потом — снова звук, но уже другой: как будто кто-то прошёлся пальцами по внутренней стороне платки.
Как? Это невозможно! — промелькнули мысли в голове ученого. Я ведь зашнуровал вход в палатку крепко-накрепко!
Мельников резко сел. Сердце колотилось, пальцы торопливо нащупывали застёжку спальника. Он потянул за язычок, звук молнии показался громким.
Нет, Валентин был не из пугливых. Тайга, скалы, горные пещеры, заброшенные шахты — всё это он прошёл. Один. С приборами, журналом, термосом и жаждой исследований. Суровая природа, одиночество, глухая ночь — привычное для него дело. Но здесь… здесь было иное. Как будто нечто природное отвернулось от этой земли. Ученый это нутром чувствовал, на инстинктах. Это и пугало — когда привычное научное мышление и логика не могли помочь, он вдруг почувствовал себя беспомощным, словно ребенка кинули в джунгли, кишащие хищниками. Это было неправильное место.
Он прислушался.
Шаги.
Тихие. Крадущиеся. Будто кто-то босиком пробирался по мокрому мху. То ли человек, то ли зверь, то ли нечто иное. Нечто, что не должно ходить на двух.
Мельников замер. Дыхание стало неглубоким. Но грудь ходила часто, как у загнанного зверя. Он медленно, дрожащими руками, потянулся к «Ленинградскому» фонарю, лежавшему у головы.
Пальцы не слушались. Кнопка будто исчезла. Сердце стучало в ушах. Он надавил сильнее.
Щёлк!
Луч света резанул темноту. Как ножом. Он прошёлся по стенкам палатки, по вещам, по входу… пусто, а шнуровка не нарушена…
Но звук не исчез. Снаружи кто-то остановился. Прямо рядом.
И тогда по брезенту кто-то провёл когтями или ичем-то острым — медленно, тягуче, с противным скрежетом.
— Кто здесь⁈ — собравшись с силами, крикнул ученый. — Немедленно отойдите от палатки! Я… я буду стрелять!
Стрелять было не из чего. Никогда Валентин не держал в руках огнестрельного оружия. Он стал шарить по рюкзаку и извлек складник. Жалкий и несуразный, с тупым лезвием — карандаши точить. Мельников еле сдержал вздох. Губы его шептали что-то, бессвязное, почти детское, молитвенное. Луч метался, фонарь дрожал в левой руке, в правой трясся ножик.
И вдруг тишина.
Мёртвая. Абсолютная. Даже комары исчезли. Даже камыш не шевелился.
Он остался один? Или — враг притаился? Неизвестность давила и сковывала страхом.
— Кто здесь? — снова повторил ученый и облизал пересохшие губы, голос его прозвучал хрипло.
И вдруг палатку с силой качнуло. Да так, будто это был порыв урагана.
— Вот список пропавших, — я аккуратно положил на стол начальника местной милиции бумагу с фамилиями, которую мне дала Краснова. — Надо собрать по каждому всё, что есть. Где жили, когда исчезли, кто заявлял — если заявлял. Участковые пусть подключаются, оперсостав тоже. Максимально подробно и быстро. По каждому жду развернутую справку и объяснения от соседей, возможных свидетелей и очевидцев.
Бобырев почесал затылок, как будто я попросил его вручную разобрать архив ЦК КПСС.
— Андрей Григорьевич… — замялся он, теребя в руках листок со списком. — На это потребуется время… много времени… Всё вручную, все заявления, журналы перелопатить, людей опросить, подворовые обходы, запросы… Ух, мать честная, да здесь на полгода работы.
— Два дня, — отрезал я.
— Что?
— Виктор Игнатьевич, я даю вам на основные мероприятия — два дня. Можете ночью работать, тогда получится 48 часов.
— Но я… Но вы-ы… — раздувал щеки Бобырев. — Вы не можете приказывать, я руководитель этого отдела, и как начальник я…
Договорить я не дал. Что он мне рассказывает, будто я на земле ни дня не проработал?
— У меня особые полномочия, — я шлепнул на его стол свежую телефонограмму, там говорилось, что при необходимости отдел внутренних дел Залесского горисполкома переходит под мое прямое руководство в целях эффективного выполнения порученного задания. — Приказ позже, спецсвязью придет. Естественно, через канцелярию вашего областного главка. Пока спустится, много времени пройдет. Поэтому пока вот — ознакомьтесь.
Вчера я связался с Гороховым, он еще был в Грузии, и попросил содействия, мол, с местными каши не сваришь. Тот, конечно же, пошел навстречу, быстренько подключил Москву, и вот теперь из проверяющего я превратился в местного командира. Ну а как еще, если по-другому этот городок не понимает?
— М-да-а… — чесал залысину Бобырев, читая телефонограмму. — Но я… А как? А?
— А кому сейчас легко? — отозвался я уже с улыбкой, усаживаясь поудобнее. — Тем более, как я понял, у вас с архивами — беда. Так что учитесь работать с массивом бумаг, так сказать, на ходу.
— Нет, я не об этом. Я что же, отстранен от руководства отделом?
— Ну что вы, Виктор Игнатьевич. Все по-прежнему. Разделим с вами обязанности честно: я не лезу в вашу работу, а вы помогаете мне. Свои особые полномочия я буду распространять лишь на это, — я постучал пальцем, будто вколачивал гвоздик, по листу со списком пропавших. — Так что давайте-ка хорошенько возьмёмся за работу, товарищ подполковник.
Теперь я чуть смягчал формулировки. Если долго давить — отстрелит, так что кнут лучше всё же чередовать хоть с каким-то подобием пряника.
— Сделаем, — буркнул он с плохо скрываемой досадой. — Только бы бумажку не потерять. Список этот.
Сказал он это, вроде, без сарказма, но что-то в голосе промелькнуло недоброе. Но я готов был и к такому повороту.
— Не переживайте, я её уже перефотографировал. На всякий случай. Знаете, с вашей склонностью к возгораниям…
Бобырев угукнул, но больше ничего не произнёс. Я же вернулся к себе, сел за стол и принялся листать наработанные материалы. По крайней мере, те, что уже успел насобирать сам в отделе.
Фамилии. Даты. Возраст. На первый взгляд, их ничего не связывало: пьяницы, сторожа, молодые и старики, один даже библиотекарь. Но главное — их больше нет. Уверен, что проверка по адресам ничего не даст. Я уже успел проверить троих. Как сквозь землю провалились. Соседи и родственники (у кого они вообще были) в полной растерянности. А некоторые потеряшки, как оказалось, и вовсе никому не нужны. На них и заявлений-то не было — просто исчезли.
Будто растворились.
Я задумался. Должна быть какая-то в этом система. Я вдумывался в приметы, листал в уме и на бумаге обстоятельства. Наконец, я нашел ту самую деталь, которая связывала всех этих пропавших людей. Они пропадали с некой цикличностью. Почти каждый месяц. Плюс-минус день-два. Как будто кто-то невидимый, но методичный, собирал их в определённое время. И знал, когда нужно.
Вдруг из коридора донёсся раздражённый голос дежурного:
— Да сколько можно, Леонтий Прохорович? Опять вы? Ну каждый же раз одно и то же. Опять писать пришли? Давайте обойдемся. Уже сколько раз такое было — пропадает, пошляется потом сам и возвращается. Чего нам статистику-то портить пустыми заявлениями?
Я поднялся. Недовольство в голосе дежурного насторожило. Вышел в коридор. У стеклянной перегородки дежурной части стоял мужчина лет под шестьдесят. В выцветшем, но чистеньком костюме, с прямой осанкой и взглядом, в котором угадывались прошлые командные привычки.
— В чем дело, лейтенант? — резко спросил я. — Почему не хотите принимать заявление?
Дежурный стушевался:
— Да это… Гришка его опять… ну, как всегда. Он у нас каждую неделю пропадает. Шатается по лесам. А потом сам и появляется. Чего из-за него… Показатели только… И бумагу портить, да людей отвлекать.
— Он мой сын, — с укором проговорил мужчина.
— Положено — значит, регистрируй, — отрезал я. — Или ты у нас теперь решаешь, кого искать, а кого нет?
Дежурный, пыхтя, взял книгу, размашисто вписал каракули, будто мстя бумаге за мои слова.
Я повернулся к мужчине:
— Леонтий Прохорович Лазовский, если не ошибаюсь?
— Да… А вы откуда знаете?
— Ну вы в городе личность известная, — чуть отшутился я, не сказал, что навел о нем уже кое-какие справки — ведь всё-таки его сынок шатался с топором по ночному озеру, а в таком деле каждый под подозрением у меня.
Проверить нужно всех и вся.
Он кивнул, слегка нахмурившись и всё ещё вглядываясь в меня — видно, удивлялся новому, незнакомому лицу. Приглашающим жестом я указал в сторону своего кабинета.
— Пройдёмте. Поговорим.
Глава 7
Мы прошли ко мне в кабинет, я прикрыл дверь. Только начал расспрашивать Леонтия Прохоровича о сыне Гришке, как телефон, до того молчавший, вдруг ожил и надсадно зазвенел.
— Петров слушает, — ответил я, беря трубку.
Сначала — только всхлип. Потом голос. Женский и знакомый, но почему-то жалобный.
— Андрей Григорьевич… Мельников пропал.
— Что?
— Это… это Краснова. Надежда Ивановна… из музея. Вы же… помните?
Я выпрямился на стуле и прижал трубку крепче к уху, чтобы посетитель не слышал звук из динамика.
— Конечно, помню. Просто вы меня сразу огорошили. Давайте по порядку. Что случилось?
— Он… Он исчез, потерялся… — голос её дрогнул. — Валентин Ефимович так и не вернулся. Обещал сразу — с озера — заглянуть в музей, рассказать о своих наблюдениях, выводах… Но не пришёл.