А девушка смотрела на меня с недоумением.
— Как это — ошибся? Вы же сами подошли знакомиться…
— Да, простите, — повторил я и быстро отошел к своему столику.
Ребята смотрели на меня с изумлением.
— Сенька, что творишь? — спросил Пашка. — Подошел к девчонке, а теперь сидишь как в воду опущенный.
— Ничего, — буркнул я. — Показалось, что знакомая.
Но мысли мои были совершенно о другом. Я быстро прикидывал в уме — родился я в самом начале восьмидесятых, Лариса была старше меня на пять лет. Сейчас, значит, она родится только через два года. А когда ей исполнится восемнадцать, мне уже будет почти под сорок…
Стоит ли разыскивать в этой жизни её родителей? А будет ли вообще всё так, как прежде? Родится ли она? Я не мог быть в этом уверен — как действует этот перенос во времени, понятия не имел. И даже если отыщу её, когда подрастёт… Зачем я ей, такой старый? Почти на двадцать лет старше! А что, если она даже не полюбит меня? Ведь это совершенно иная жизнь, иные обстоятельства…
Я поник головой, ощущая, как накатывает свинцовая тоска. Все эти грёзы о том, чтобы отыскать Ларису вновь, внезапно показались наивными и бесплодными. Довольно… Хватит терзать себя этими мыслями! Пока что нужно жить здесь и сейчас.
— Парни, — обратился я к товарищам, стараясь придать голосу бодрости. — Может, ещё куда-нибудь заглянем? День-то не кончился.
Но настроение уже было не то. И хотя мы ещё побродили по городу, заглянули в книжный, посидели в сквере, я всё время размышлял о том, что иные потери невосполнимы, а иные встречи случаются лишь однажды в жизни…
Глава 12
В квартире Рогозина
Алла Михайловна поправила кружевную салфетку на столике и в последний раз окинула взглядом свою двухкомнатную квартиру на четвертом этаже хрущевки. Все стояло на своих местах — хрустальная ваза на серванте, портрет покойного мужа на комоде, а рядом — свежая фотография Паши в курсантской форме. Совсем недавно она проводила внука обратно в училище, и теперь квартира казалась особенно безмолвной.
— Алла Михайловна, открывайте! — раздался вдруг знакомый голос соседки Марии Ивановны.
За дверью стояли три подружки — сама Мария Ивановна из соседней квартиры, Клавдия Семеновна с первого этажа и Юлия Георгиевна из соседнего подъезда. Все они были ровесницами преклонного возраста.
— Проходите, проходите, — засуетилась Алла Михайловна, — чай уже готов. И варенье малиновое есть — Паша не все доел.
Женщины расселись за круглым столом, покрытым клеенкой с цветочным узором. Алла Михайловна разлила чай из алюминиевого чайника в граненые стаканы в мельхиоровых подстаканниках.
— Ну что, Алла, расскажи про внука, — попросила Мария Ивановна, отхлебывая горячий чай. — Как хоть каникулы с ним провели?
Лицо Аллы Михайловны сразу просветлело, а глаза заблестели.
— Ах, девочки мои! Такой он у меня заботливый стал. Представляете — на Новый год повел меня в цирк! В цирк, словно маленькую! Билеты достал, хорошие места. Там такие номера были — медведи на велосипедах, клоуны… Я так смеялась, что даже прослезилась от радости.
— А в филармонию водил? — уточнила Клавдия Семеновна, намазывая варенье на печенье.
— Водил, водил! — закивала Алла Михайловна. — На симфонический концерт — Чайковского играли. Павлик сидел весь такой — такой статный, красивый. Я на него смотрела и думала — «Какой же молодец у меня вырос»!
— Повезло тебе с внуком, — вздохнула Юлия Георгиевна. — Мои только о себе думают.
— А помните, каким маленьким был? — продолжала Алла Михайловна, словно не слыша подругу. — Когда эта… мать его бросила и ушла. Трех лет не было Паше даже. Отец еще раньше сбежал, как только узнал, что ребенок будет. А я взяла малыша к себе. Что ж ему на улице пропадать? И не жалею ни единой минуты! Он мне стал как родной сын, даже роднее.
— Ты его золотыми руками воспитала, — согласилась Мария Ивановна. — Вежливый, образованный. В училище хорошо учится.
— Да уж, не то что некоторые… — многозначительно произнесла Клавдия Семеновна. — У нас во дворе такие оболтусы бегают — страшно смотреть.
Алла Михайловна встала, подошла к серванту и достала еще одну фотографию.
— А вот смотрите, какую карточку на память сделали. Павлик настоял — пошли в фотоателье на улице Советской. Я сначала отказывалась — «Что я, старая, буду фотографироваться». А он говорит — «Бабуля, это на память. Буду в училище смотреть и вспоминать наши каникулы».
Подружки передавали фотографию из рук в руки, ахали и восхищались.
— И письма пишет исправно? — поинтересовалась Юлия Георгиевна, поправляя очки на переносице.
— Каждую неделю, как часы! — с гордостью отозвалась Алла Михайловна. — Про учёбу рассказывает, про товарищей по училищу.
Так подруги просидели до самого вечера у нее, неспешно обсуждая детей, внуков, цены в гастрономе и последние сводки из «Правды». А когда гости разошлись, Алла Михайловна убрала со стола, вымыла гранёные стаканы и подолгу стояла у окна, вглядываясь в заснеженный двор. Уличные фонари уже зажглись, высвечивая протоптанные тропинки между пятиэтажками.
Следующие же дни потекли в привычном русле. Алла Михайловна отстояла очередь в булочной за «кирпичиком» чёрного хлеба, получила в сберкассе свои семьдесят пять рублей пенсии, слушала «Маяк» и довязывала шерстяные носки для Паши. А по вечерам неизменно садилась перед «Рекордом» — смотрела программу «Время».
Но одним январским утром Алла Михайловна очнулась с нехорошей тяжестью под рёбрами. Попыталась подняться и острая боль полоснула по сердцу. Рука потянулась к валидолу на тумбочке, но так и не дотянулась. Последним в ее голове промелькнуло лицо внука и его слова — «Бабуля, береги себя, я скоро вернусь».
К обеду же Мария Ивановна встревожилась не на шутку. Обычно Алла Михайловна к этому времени уже управлялась с покупками, а потом заглядывала к ней ненадолго, но тут — подозрительная тишина. Она постучала в дверь — никто не откликается и потому сразу бросилась к слесарю дяде Васе.
— Василий Иванович, беда! С Аллой Михайловной что-то стряслось! Она ведь не молодая уже, а в квартире тишина и не видела я ее в окно и ко мне не забегала, как всегда это делала.
Слесарь примчал и быстро вскрыл замок отмычкой. А там… Алла Михайловна покоилась в постели, словно мирно дремала, но на лице застыло умиротворение. На тумбочке же рядом была — фотография внука.
— Царствие небесное… — прошептала Мария Ивановна. — Сердце подвело наверное. Надо в милицию сообщать.
Телефона в доме не водилось — ближайший таксофон стоял у гастронома. И дядя Вася помчался туда, набрал «02», вызвал наряд. А следом — в поликлинику.
К вечеру же вся площадка гудела, как растревоженный улей. Соседи перешёптывались, покачивали головами.
— Душевная была…
— Внука боготворила…
— Как же ему сообщить-то?
— В райвоенкомат схожу, — решила Клавдия Семёновна. — Там адрес училища выясню. Телеграмму дадим, чтобы Пашу на похороны отпустили.
— Сиротинушка, — всхлипнула Юлия Георгиевна. — Как же он теперь один-то?
Снег за окнами не унимался, укутывая город в белые одежды. В квартире Аллы Михайловны погас свет, но фотография внука всё стояла на тумбочке — безмолвный свидетель последних счастливых дней, что они провели вместе.
Февраль 1984 года. Бейрут
Утренний туман над Средиземным морем еще не рассеялся, когда первые залпы разорвали тишину февральского рассвета. Доктор Морис Шехаб, директор Национального музея Бейрута, вздрогнул от знакомого свиста снарядов в районе Зеленой линии — ракеты летели с востока.
— Снова друзы обстреливают христианские кварталы, — пробормотал он, поправляя очки и продолжая каталогизировать финикийские амфоры в подвале музея.
Но сегодня что-то было иначе. Обычно перестрелки затихали к полудню, когда бойцы расходились на обед. Сегодня же грохот лишь усиливался. И в половине второго в музей ворвался запыхавшийся Ахмед Фарес, охранник.
— Доктор Шехаб! Ливанские силы отступают! Джумблат прорвал оборону у площади Мучеников!
Морис побледнел — площадь Мучеников находилась всего в четырехстах метрах от музея. Если Прогрессивная социалистическая партия Валида Джумблата действительно прорвала линию обороны христианской милиции «Ливанские силы», музей окажется в самом центре боевых действий.
— Где остальные сотрудники? — спросил директор, натягивая пальто.
— Фатима и Юсеф в хранилище, Надя в библиотеке, а стальные сегодня не пришли.
Автоматные очереди звучали все ближе. За углом же заревел двигатель танка.
— Всех в подвал! Немедленно! — приказал Шехаб. — И вызывай «Красный Крест»!
И к трем часам музей превратился в осажденную крепость. Снаружи слышались крики на арабском и ответные выкрики по-французски. Пули выбивали стекла в окнах второго этажа, где размещалась коллекция римских мозаик.
Фатима Хури, молодой археолог, дрожащими руками пыталась дозвониться в штаб-квартиру ЮНИФИЛ.
— Алло? Это Национальный музей… Да, мы в центре… Нет, выйти не можем! Кругом стреляют!
Так что в четыре тридцать к музею подъехали два белых «Лендровера» с красными крестами. Из первого выскочил бородатый мужчина в голубой каске.
— Я капитан Ларсен, норвежский контингент! Есть раненые?
— Нет, но нам нужна эвакуация! — крикнул Шехаб из-за баррикады из древних саркофагов. — Здесь бесценные артефакты!
— Людей эвакуируем, артефакты — не наша задача! У вас три минуты!
И пока сотрудники музея под прикрытием миротворцев спешно покидали здание, никто не заметил троих мужчин в камуфляже, наблюдавших за происходящим с крыши соседнего дома.
— Видишь, Самир? — прошептал старший, смуглый мужчина со шрамом на щеке. — Музей пуст и охраны нет.
Самир Хаддад, бывший антиквар из Дамаска, кивнул.
— Абу Марван прав — это наш шанс. Швейцарцы заплатят за финикийские саркофаги по миллиону долларов за штуку.