— Назад дороги нет, — Скоукрофт провёл ладонью по лбу, словно стирая усталость. — После этой истории правила изменятся навсегда. Конгресс уже не станет верить исполнительной власти вслепую. А народ… Народ теперь знает — правительство способно солгать во имя «высшей справедливости».
— Может, это даже хорошо, — задумчиво бросил Тауэр, глядя в мутное окно. — Демократия не живёт без сомнений. Мы слишком долго принимали президентское слово за истину в последней инстанции.
Дождь забарабанил по стеклу, будто кто-то снаружи пытался пробиться внутрь. В комнате стало темно, Маски щёлкнул выключателем и жёлтый свет лампы лег на страницы доклада, превращая их в реликвию и приговор.
— Знаете, что меня пугает больше всего? — Скоукрофт всмотрелся в пляску теней на стенах. — Не сам факт, что это произошло, а то, как просто это оказалось. Несколько человек в подвале Белого дома решили переписать внешнюю политику США. И у них почти получилось…
— Почти, — кивнул Маски. — Вот ключевое слово. Если бы не тот сбитый самолёт над Никарагуа, если бы не Хасенфус, если бы не ливанская газета… Мы бы до сих пор жили во тьме.
— История любит шутить, — усмехнулся Тауэр. — Великие замыслы рушатся на пустяках. Ватерлоо для Наполеона, Ватергейт для Никсона и теперь Иран-контрас для Рейгана. Всегда найдётся соломинка, что сломает спину верблюду.
— Но Рейган не Никсон, — возразил Скоукрофт резко. — Никсон видел врагов даже в собственном отражении. Рейган… Он верит в людей. Иногда чересчур…
— Вот его трагедия, — Маски пожал плечами. — Он доверился Кейси, Пойндекстеру, Норту. Поверил, что они служат стране. А они служили собственным представлениям о патриотизме.
Тауэр взял ручку, чернила легли на титульный лист доклада твёрдо и чётко — ни тени сомнения. Следом расписались Скоукрофт и Маски.
— Решено, — коротко бросил Тауэр. — Завтра мы покажем доклад президенту. А потом — всему миру.
— И что мы скажем миру? — Маски поднял глаза. — Что американская демократия сильна, потому что способна признавать ошибки? Или что она слаба, раз эти ошибки вообще возможны?
— Мы скажем правду, — ответил Тауэр негромко. — Или хотя бы ту часть правды, которую удалось выкопать из-под завалов лжи. Остальное решит история.
Скоукрофт аккуратно сложил бумаги в папку — так медленно и бережно, словно прощался с целой эпохой.
— Иногда мне кажется, мы все играем в театр, — тихо сказал он. — Каждый держится за свою роль, читает реплики по бумаге. А настоящая жизнь идёт где-то за кулисами.
— Возможно, — коротко бросил Тауэр. — Но наша задача — вытащить эту жизнь из-за кулис. Показать людям, чем на самом деле живёт их правительство.
Сейчас где-то в городе не спали журналисты — жадные до сенсаций, политики — нервно курящие у телефонов и простые американцы, которым ещё только предстояло узнать, что завтра их вера в непогрешимость власти рухнет навсегда. А здесь, в прокуренной комнате на Капитолийском холме, трое мужчин заканчивали работу, которая вскоре станет частью учебников истории.
— Двадцать шестое февраля, тысяча девятьсот восемьдесят седьмой год, — тихо сказал Маски, не отрывая взгляда от календаря. — Запомните этот день. Сегодня мы похоронили эру невинности американской политики.
Тауэр щёлкнул выключателем — лампа погасла, и комната утонула во мраке. Мужчины молча вышли, каждый уносил с собой тяжесть осознания — власть без контроля всегда скатывается к злоупотреблениям, а даже самые благородные цели могут обернуться грязными делами…
Глава 12
Кирилл Козлов прикурил от спички, щурясь в сторону розовеющего рассвета над Кандагаром. Табачный дым переплёлся с горьким запахом солярки и той особой пылью, что въедалась в кожу, как клеймо — не смоешь, не забудешь.
— Опять куришь на пустой желудок, — старшина Петренко опустился рядом на ящик с патронами. Голос у него был глухой, но в нём звучала стальная забота, привычная и неизбежная, как утренний обход. — Язву схлопочешь.
— А что, старшина, тут есть разница? — Козлов затянулся глубже, выпуская дым через зубы. — Язва или пуля душмана — всё одно.
Петренко промолчал. В глазах его мелькнула тень — та самая, что появлялась всякий раз, когда речь заходила о смерти. За эти месяцы он видел слишком многое, слишком многих закапывал в каменную землю Афгана.
Рахмон тем временем копался под БТРом. Его узбекская речь перемежалась крепким русским матом — универсальным языком механиков всех мастей.
— Эй, Рахмон! — младший сержант Макаренко подошёл с алюминиевым термосом. — Твоя железяка поедет или опять пешком духов гонять будем?
— Поедет, поедет… — Рахмон вылез из-под БТРа, вытирая руки о засаленную тряпку. — Только вот думаю — зачем нам эти караваны ловить? Один поймаем, а десять других пройдут.
— Приказ есть приказ, — отрезал Петренко. Но даже в его голосе послышалась усталость, будто приказ этот был не приказом, а чьей-то дурной шуткой.
Козлов докурил и придавил окурок сапогом. Медленно, нарочито, будто давил не сигарету, а саму тревогу.
— А вот знаете что? — он оглядел товарищей взглядом хищника. — Мы тут играем в кошки-мышки с наркоторговцами. А они на эти деньги покупают стволы, чтобы потом стрелять в нас же. Красиво устроено!
— Циник ты, Кирюха… — Макаренко отхлебнул чаю и поморщился. — Но черт возьми, правду говоришь.
Ну а лицо Рахмона было каменным, как у человека, который давно понял — здесь нет правых и виноватых. Есть только живые и мёртвые.
— В моём кишлаке старики говорят — когда боги играют в кости, всегда проигрывают люди.
— Философ нашёлся, — усмехнулся Козлов без злобы. — А что твои старики говорят про выход из этой игры?
— Говорят, что выходят только мёртвые.
И на пару минут все смолкли. А где-то вдали протянулся голос муэдзина — надломленный, скорбный, будто плач по тем, кто не доживёт до завтрашнего утра.
— Ладно, мужики… — Петренко поднялся, отряхивая пыль. — Философию оставим до вечера. Через час выдвигаемся. Разведка засекла караван в ущелье Спин-Гар. Говорят — гружёный под завязку.
— Опиум? — спросил Макаренко.
— А что ещё? Золото они сюда возят? — Петренко разложил карту на ящике. Пальцем ткнул в узкое место между скалами. — Вот здесь их и встретим. Если не свернут на обход, то попадут прямо нам в лапы.
Козлов склонился над картой, щурясь в полумраке палатки. Его пальцы сухие, прокуренные, с желтыми пятнами от бесконечных сигарет — медленно ползли по переплетению контурных линий.
— А если они не сунутся по проторенной тропе? — Козлов поднял взгляд на Петренко. — Если кто-то их уже предупредил?
Петренко молча сложил карту гармошкой, как будто сминал вместе с ней все сомнения.
— Значит, сами найдем дорогу к ним в гости, — голос его был жестким, без права на обсуждение. — Еще вопросы будут?
— Один есть, старшина, — Рахмон сплюнул в пыль и вытер губы ладонью. — Караван поймаем, а с людьми что делать будем?
— С какими людьми? — Петренко даже не моргнул, но голос стал резче, будто сталь по стеклу.
— Погонщики. Мальчишки эти, что ослов ведут. Они же не душманы. Им просто жить надо как-то.
— Рахмон прав, — Макаренко неожиданно кивнул, глядя в сторону. — Видел я их — пацаны лет четырнадцати, максимум пятнадцать. Какие из них враги?
Петренко замолчал, а в его лице мелькнула тень — борьба между уставом и чем-то человеческим, что не выжгли ни годы службы, ни афганское солнце.
— Слушайте сюда… — наконец заговорил он медленно, будто взвешивал каждое слово на весах совести. — Я тоже не железный. Но если начнем делить людей на виноватых и невиноватых — быстро окажемся в цинковых ящиках. Тут не до сантиментов.
Козлов чиркнул спичкой и огонь на миг осветил его лицо — усталое, с кругами под глазами.
— У всех дома кто-то ждет… — он затянулся сигаретой и выдохнул дым через зубы. — Вопрос только в том, кого мы привезем обратно? Героя или убийцу чужих детей?
— Кирилл, не начинай… — Макаренко положил ему руку на плечо, будто хотел удержать от падения в пропасть собственных мыслей. — Мы солдаты. Нам приказали — мы делаем.
— Солдаты… — Козлов усмехнулся криво. — Самое страшное в этом слове то, что оно снимает с нас ответственность за то, что мы творим своими руками.
Рахмон перебирал четки, глядя куда-то в темноту за пределами палатки. Его дед бил басмачей под Андижаном, отец строил каналы под Кушкой, а ему вот выпало возить чужих солдат на войну без смысла и конца. Но вдруг он поднял голову.
— А если караван просто спугнуть? Стрельнем поверх голов и пусть бегут по кишлакам. А мы доложим, что задачу выполнили.
— И что скажем командиру? — Петренко склонил голову набок, прищурился. — Что духи испарились? Что наркотики растворились сами собой?
— Скажем, опоздали… Кто-то их предупредил, да и всё.
Макаренко же нервно фыркнул.
— Тебя самого потом предупредят — через трибунал да этап…
— А если поверят? — Рахмон смотрел каждому прямо в глаза.
— Мы тут как актеры в чужом спектакле, — Козлов затянулся глубже, глядел сквозь дым в никуда. — Играем роли без репетиций и не знаем финала.
— Тогда зачем играть вообще? — Рахмон пожал плечами.
— Потому что сцена у нас одна на всех, — Козлов бросил окурок в пыль. — Не играть нельзя.
А Петренко выпрямился во весь рост, сапоги скрипнули по утрамбованной земле. Он прошелся вдоль палатки и остановился напротив ребят и лицо его стало жестким, как броня БТРа.
— Слушайте меня внимательно — через двадцать минут выдвигаемся! Вопросы закончились. Мы едем туда, где должен пройти караван. И если встретится огонь — отвечаем тем же. Если же на пути дети с ослами, то решаем по обстоятельствам. Всё ясно?
— А если потом спросят? Кто стрелял, зачем? — Макаренко хмуро почесал щеку.
— Скажем, как было, что действовали по обстановке, — Петренко даже не моргнул. — Не мы всю эту кашу заваривали.
Рахмон первым кивнул — коротко и без слов, а за ним Козлов. Макаренко же задержался на секунду дольше, но и он сдался.