Черняев остановился, бросил взгляд через плечо на заснеженную площадь, где техники уже возились с аппаратурой, готовя сцену для завтрашней встречи.
— Знаете, что пугает меня больше всего? — спросил он почти шепотом. — Не сам договор. А то, что мы подписываем его именно сейчас, когда…
— Когда все трещит по швам? — Фалин перехватил фразу. — Михаил Сергеевич уверен, что это единственный шанс её спасти.
— А вы сами как думаете?
Фалин замолчал, уставившись на купола Василия Блаженного. За этими стенами, в кабинетах с потолками под облака и портретами вождей на стенах, решалась судьба мира.
— Думаю, мы играем в русскую рулетку с историей, — наконец выдохнул он. — Только не знаю, сколько патронов осталось в барабане.
В это время в резиденции на Воробьевых горах Рональд Рейган стоял у окна и смотрел на огни Москвы. Рядом Джордж Шульц изучал свежие разведсводки.
— Мистер президент, — не отрываясь от бумаг, начал Шульц, — наши люди в Лэнгли считают, что Горбачёв идет на этот договор из отчаяния. Экономика СССР держится на волоске.
Рейган повернулся к нему. В свои семьдесят шесть бывший актер все еще умел держать лицо, но глаза выдавали — мысли его были далеко отсюда.
— Джордж, а если мы ошибаемся? — голос президента прозвучал непривычно тихо. — Если он не слабеет, а меняется?
— Сэр?
— Я встречался с советскими лидерами. Брежнев был как старый медведь — тяжелый, предсказуемый. Андропов, как волк — осторожный и опасный. А этот… — Рейган снова уставился в темноту за окном. — Этот похож на человека, который готов поджечь собственный дом ради новой жизни.
Шульц отложил бумаги.
— Это вас тревожит?
— Меня тревожит то, что я не понимаю, какой дом он собирается построить. И найдётся ли там место для нас.
А в это время в кремлёвском кабинете Михаил Горбачёв сидел напротив Эдуарда Шеварднадзе. Между ними лежал проект договора — сто страниц текста, способных перевернуть мир.
— Эдуард Амвросиевич… — Горбачёв потер переносицу. — Скажите честно, что мы поступаем правильно?
Шеварднадзе молчал. Грузин с лицом старого горца привык взвешивать слова на весах опыта и осторожности.
— Михаил Сергеевич, правильность — понятие зыбкое, — голос Шеварднадзе дрожал не от страха, а от усталости. — Мой дед говорил, что когда дом горит, не спрашивают, чиста ли вода в колодце. Льют всё, что под рукой.
— А если это окажется керосином? — Горбачёв смотрел исподлобья.
— Тогда сгорим быстрее, — Шеварднадзе скривил губы в кривой усмешке. — Но у нас выбор невелик — либо вспыхнуть разом, либо медленно задохнуться в дыму собственных иллюзий.
Горбачёв резко поднялся, шагнул к стене, где висела карта мира. Красные флажки отмечали позиции советских ракет средней дальности. А завтра эти флажки станут просто дырками в бумаге.
— Знаете, что меня по-настоящему поражает во всём этом? — он говорил в пространство, не оборачиваясь. — Не то, что мы разоружаемся. А то, что американцы тоже согласились. Рейган не простак. Он что-то чует! Что-то такое, чего мы не видим.
— Или он просто понял то же, что и мы, — тихо бросил Шеварднадзе. — Эта гонка ведёт в пустоту. Можно быть самым сильным… на кладбище.
В коридорах власти шептались громче, чем говорили вслух. Политбюро трещало по швам — одни молчали из осторожности, другие скрипели зубами от злости. Военные затаили дыхание — им предстояло списать целую эпоху на металлолом. А в республиках уже поднимали головы недовольные. Маршал Ахромеев стоял перед портретом Суворова в своём кабинете. И тут вошёл Лобов, заместитель.
— Товарищ маршал, списки техники готовы к уничтожению.
Ахромеев взял папку. Цифры плясали перед глазами — миллиарды рублей, годы труда КБ, бессонные ночи инженеров. Всё это теперь просто груда железа.
— Михаил Петрович, вы воевали? — спросил он вдруг.
— Так точно.
— Тогда знаете, что порой отступление — тоже победа. И главное — не превратить его в бегство.
Лобов кивнул, но в глазах его плескалось сомнение. Молодые офицеры не понимали, что для них разоружение было почти предательством.
— Товарищ маршал, а если…
— А если мы ошибаемся? — Ахромеев перебил его жёстко. — Пусть история рассудит. Только вот спросит она с нас посмертно.
И вечером седьмого декабря Большой театр был полон до отказа. В правительственной ложе сидели те, кто завтра будет решать судьбу мира — Горбачёв и Рейган, их жёны, министры и советники. На сцене умирала Одетта, звучала музыка Чайковского.
Рейган наклонился к Горбачёву и сказал по-английски, негромко.
— Прекрасная музыка… Жаль только, что такая печальная.
— Все русские сказки грустные, мистер президент, — Горбачёв говорил негромко, словно признавался в семейной тайне. — В этом и есть правда жизни. Счастливые концы бывают только в американских фильмах.
Рейган усмехнулся, но в его глазах мелькнула тоска.
— А если мы попробуем написать счастливый финал для настоящей истории? — спросил он.
Горбачёв задержал взгляд на собеседнике. В усталых глазах Рейгана он увидел своё собственное отражение — измотанность от бесконечной холодной войны, жажду оставить детям мир без ядерной петли на шее.
— Попробуем, — выдохнул Михаил Сергеевич. — Только помните, что в русских сказках счастье всегда достаётся дорогой ценой.
Наутро же Красная площадь затаилась под тяжёлым снегом. Техники возились с микрофонами, охрана прочёсывала периметр, а журналисты нервно щёлкали затворами — весь мир замер в предвкушении. И в чёрной «Волге», мчащейся к Кремлю, Фалин перечитывал текст договора. Черняев рядом курил одну за другой и взгляд его метался по заснеженным улицам.
— Валентин Михайлович, — вдруг сказал он глухо, — мы сейчас стоим у истоков нового мира.
— Или на похоронах старого, — Фалин не поднял глаз от бумаги. — В сущности, это одно и то же.
Ну а после у Спасских ворот машина остановилась. И уже через несколько часов здесь встретятся двое. Два человека, способных одним словом стереть цивилизацию с лица земли. Но сегодня они собирались отказаться от части своей безумной силы. Фалин захлопнул папку с бумагами.
— Знаешь, что меня поражает? — произнёс он вполголоса. — Мы больше боимся мира, чем войны. К войне нас готовили семьдесят лет. А к миру — никто и никогда.
Черняев затушил сигарету.
— Значит, пора учиться, — бросил он коротко.
И сейчас они думали лишь об одном — скоро мир проснётся другим. Но станет ли он лучше или хуже… Никто ещё не знал.
Глава 14
Декабрь в Афгане — это когда понимаешь, что Бог либо забыл про эту землю, либо специально решил поиздеваться. Холод такой, что даже духи сидят по своим норам и не высовываются. А мы тут обеспечиваем огневую поддержку колоннам на трассе Кабул-Кандагар. Романтика, блин.
— Сенька, а ты думаешь, нас тут кто-то вспоминает? — спросил Овечкин. Он сидел на ящике, курил и смотрел на горы так, будто они ему что-то должны.
— Кто нас вспомнит, Коль? Мамки наши? Так они каждый день молятся, чтобы мы живыми вернулись. А остальные… — я махнул рукой в сторону заснеженных вершин, — остальные даже не знают, где этот твой Афганистан на карте найти.
Старшина Карим молча проверял прицел. Говорил он мало, но метко. Как стрелял, впрочем…
— Товарищ лейтенант, — обратился вдруг ко мне сержант Кузнецов, худой как щепка, но цепкий, — связь докладывает, колонна через полчаса будет в зоне нашей ответственности. Духи активизировались в районе высоты 1247.
— Понял, — кивнул ему, а затем крикнул рядовому. Тот еще зеленый как трава, но старательный. Слишком старательный, что меня и беспокоило. — Боекомплект проверил?
— Так точно! Все по норме!
Он был из тех солдат, которые думают, что война — это как в кино. Герои, подвиги, ордена. Я пытался его образумить, но как объяснишь восемнадцатилетнему пацану, что боевые действия — это когда твой лучший друг вчера был, а сегодня его нет, и никто даже не помнит, о чем вы последний раз говорили?
— Коль, а помнишь, как мы в училище мечтали попасть в «горячую точку»? — усмехнулся я, проверяя карту.
— Помню. Дураки были молодые. Думали, тут романтика, боевое братство, все дела. А тут… — Колька затянулся и выдохнул дым в морозный воздух, — тут просто стараешься каждый день не сдохнуть по глупости.
— Тоже мне мыслитель нашелся, — проворчал Карим, но в его голосе слышалась не злость, а что-то вроде понимания.
Радиостанция тем временем затрещала. Голос диспетчера был спокойным, но я уже научился различать нотки напряжения.
— «Молот», «Молот», я «Центр». Колонна под обстрелом в квадрате 4578. Требуется немедленная огневая поддержка. Цель — группа духов на высоте 1247, северный склон.
— «Центр», я «Молот». Принял. Работаем по цели.
Вот оно… Началось…
— Карим, — он был старше нас, но не по воинскому званию и я стал обращаться к нему просто по имени, — данные для стрельбы! Кузнецов, к орудию! Смирнов, подачу снарядов обеспечить!
Все завертелось. Карим быстро, но без суеты рассчитывал углы. Кузнецов проверял механизмы наведения. А Смирнов… Смирнов суетился больше всех, и это меня напрягало.
— Сенька, а ты не думал, что мы тут делаем? — спросил Колька, пока мы ждали команды на открытие огня. — В смысле, глобально?
— Думал. И знаешь, к какому выводу пришел? — я посмотрел на него. — Мы тут делаем то, что нам приказали делать. А думать о глобальном… это не наша забота, Коль.
— Циник ты, Семенов.
— Реалист. Разница есть.
— «Молот», огонь!
Первый выстрел пошел. Потом второй. Гаубица работала четко, как швейцарские часы. Карим корректировал огонь, получая данные от передовых наблюдателей.
— Недолет пятьдесят! Правее двадцать!
— Понял! — Карим вносил поправки.
И тут Смирнов решил проявить инициативу. Вместо того, чтобы просто подавать снаряды, он полез проверять что-то в механизме подачи. Прямо во время стрельбы.
— Смирнов! Какого черта ты там делаешь⁈ — заорал я.