Эстетических идей не было почти ни у кого, словно из века символизма мы шагнули назад, когда считалось, что для писания стихов нужны известные правила, а проза пишется самотеком. Их не было в “Современных записках”, потому что ни Фондаминский, ни Руднев, ни Вишняк не имели ничего общего с литературой. Их не было и в “Числах”, где были сделаны некоторые попытки, однако не была найдена терминология, чтобы сказать о насущной беде: редактор “Чисел” жил верой в чудо, что было естественно, так как к этому времени он впал в религиозный фанатизм и сравнивал свою подругу с Христом, потеряв всякое чувство меры. Но чуда не произошло. Русский бог отказывался помогать нам.
Я пришла к прозе в середине двадцатых годов. Первые мои рассказы были напечатаны в “Днях” и в “Новом доме”. В этих рассказах видна полная неопытность слова, но где-то между строками можно найти что-то похожее на живое воображение и попытку символизации. Затем, когда я пришла в “Последние новости”, я начала свой цикл “Биянкурские праздники”, которые продолжала несколько лет. Это была лирико-юмористическая, иронико-символическая серия рассказов о жизни русских в Биянкуре – русских нищих, пьяниц, отцов семейств, рабочих Рено, певцов, поющих во дворах, деклассированных чудаков. Был рассказ о двенадцатилетней девочке, подобравшей чужого ребенка; о бывшей графине, стоящей в воскресенье на паперти православного собора с “памятником” Николаю Второму у левого клироса; о генералах, подающих в ресторанах, и полковниках с выпяченной грудью, которые ночью – шоферы такси, а днем пишут мемуары об ошибках врангелевского отступления. Рассказы были неровные, некоторые написаны наспех, с невысокого уровня эффектами, но по крайней мере половина из них любопытна; есть в них следы Гоголя, Зощенки, “Скверного анекдота” и Антоши Чехонте, и следы меня самой – ищущей “бытового слова”, сюжета с лирико-комической стороной жестокого романса и со слезой, напоминающей не человеческую, но сырную слезу.
Рассказы эти имели большой успех. “Последние новости” в это время выходили тиражом в тридцать – тридцать пять тысяч экземпляров ежедневно, их читали буквально все, и не только в Париже. Все меня знали. Мадам Пышман норовила положить мне в мешок банку консервов, русский сапожник однажды набил мне подметки даром, перевозчики, когда мы переезжали в Лонгшен, (русские) отказались взять на чай. На русских вечерах меня узнавали, и однажды, в вагоне метро, ночью, все головы повернулись ко мне: с какого-то русского праздника человек тридцать русских ехало домой (в Биянкур, конечно), и я услышала шепотом произнесенную мою фамилию.
В “Современных записках” я печатала повести. Они были сначала подражательны, каким был и мой первый роман “Последние и первые”, о котором было довольно много сочувственных отзывов. Достоевский в эти годы подавил меня сверх всякой меры. И я вышла из него только для того, чтобы пуститься в более легкую литературу – как бы назло ему. Второй роман, а отчасти и третий были реакцией на это подавление, но уже в середине тридцатых годов я начала понимать, что самая подходящая для меня форма есть повесть (длинный рассказ). В моей книге “Облегчение участи. Шесть повестей”, вышедшей в Париже (издание YMCA) в 1948 году, собраны мои лучшие вещи того периода. О “Роканвале” с большой похвалой писал Савельев-Шерман в “Современных записках”. Рассказы “Облегчение участи”, “Воскрешение Моцарта” и “Плач” я считаю до сих пор отличными рассказами. О рассказе “Лакей и девка” Бунин говорил мне, что сделал большое количество замечаний на полях своего номера “Современных записок” (он был напечатан в первый раз в журнале, в книге 64), и обещал мне когда-нибудь показать их. Где этот экземпляр? В каком архиве? В каком подвале антикварной книжной лавки?
Книги тогда издавались в количестве восемьсот – тысяча пятьсот экземпляров. Бунин издавался в 1.500 экземпляров, мои книги печатались в 1.000 экземпляров. Пьеса в русском театре шла самое большее десять-двенадцать раз (пьесы Тэффи и Алданова), моя комедия “Мадам” в 1938 году прошла четыре раза. Один раз – значило провал, два раза – небольшой успех. Публика хотела театра реалистического, она мечтала видеть на сцене, как пили чай из самовара, а Набоков давал ей “Событие” и “Изобретение Вальса”, где Вальс оказывался не танцем, а человеком и где одна из женских ролей была написана стихами, и бывшая актриса МХТ не знала, как их читать. Когда в конце моей пьесы одна часть действующих лиц усомнилась в существовании другой части, никто ничего не понял, а М.Н. Германова (это было незадолго до ее смерти) даже нашла, что тут “не без Леонида Андреева”. Кстати, не забыть мне спектакля, где она играла Грушеньку, а Рощина-Инсарова – Катерину Ивановну: обе выглядели на сцене, будто были бабушками этих героинь Достоевского или как будто это были те самые Грушенька и Катя, которые были молоды в семидесятых годах прошлого века и сейчас все еще живут на свете.
Старый театральный критик “Последних новостей” довольно добродушно отнесся к моей пьесе. Я вышла на сцену, когда меня вызвали, и даже получила цветы. Зато критик “Возрождения”, Сургучев (с которым я уже много лет не кланялась), автор в свое время нашумевших у Станиславского “Осенних скрипок”, отчитал меня за то, что в последнем акте, по ходу действия, у героя пьесы не было достаточно времени, чтобы сходить в баню.
Так писал критик “правого” “Возрождения”, но ведь и “левые” в эмиграции, обладавшие полнотой власти в литературном журнале, были не менее невежественны, когда дело касалось искусства: Милюков не понимал Цветаеву, Руднев – Набокова, Н.В. Вольский (он же Валентинов, он же Юрьевский) напечатал свои воспоминания о Белом и Блоке, где обозвал их полоумными шутами. Впрочем, Вольский поражал меня не только своими мнениями о литературе, но и признаниями совершенно другого характера: однажды, будучи у него уже в 1960 году, я сказала, что негритянский вопрос в США в конце концов будет разрешен и черные и белые через сто лет сольются. Старый социал-демократ с ужасом посмотрел на меня:
– Какие же у них будут дети?
– Вероятно, серые, – сказала я, – лет через тысячу – серые, с легким коричневатым оттенком.
Он покачал головой:
– Нет, не согласен. Все, что хотите, но как же Венера Милосская? Она тоже будет серая?
Что он хотел сказать словами “все, что хотите”? Он тогда же признался мне в разговоре, что ямба от хорея не отличает и думает, что Эдуард Мане – последнее слово в живописи.
Две интеллигенции делали русский ренессанс XX века: одна была более или менее безграмотна в политике (во всяком случае – Ленина не читала), к ней принадлежали большие поэты и прозаики, художники, композиторы, театральные деятели. Другая жила целеустремленно в том или другом активном революционном действии. Вторая отчасти накладывала на первую критерий, которым судилась русская история и действительность. Первая своего эстетического критерия на вторую наложить не сумела. Цели их были различны, и различен был “дух” – первая, несмотря на все свои уклонения, зависела от Европы и Запада, вторая – несмотря на зависимость свою от Энгельса и Маркса, была теснейшим образом связана с исконно русскими народными чертами. Такой видится мне сейчас первая четверть нашего века.
В моих стихах, как и в прозе, была в то время та “полуформа”, которую можно найти в стихах почти всех моих сверстников тех лет. Я так и не издала сборника стихов и, думаю, – хорошо сделала. В поэзии нашей даже Набоков ничего не мог поделать со старой нашей просодией, которая должна, наконец, быть сломана, иначе у русской поэзии нет будущего. Впрочем, одно мое стихотворение тех лет почти все знали наизусть:
ГИТАРА
В передвечерний час,
В тумане улиц старых,
Порой плывет на нас
Забытый звон гитары.
Или открыли дверь
Оттуда, где танцуют?
Или в окне теперь
Красавицу целуют?
Над этой мостовой
Та песнь звучит, как прежде,
Старинною тоской
По счастью и надежде.
Ее поет другой
Теперь, в часы заката,
Она осталась той,
Какой была когда-то.
А ты? Прошли года
Речной волны быстрее,
Ты любишь, как тогда,
Ты стал еще нежнее,
Ты стал еще верней,
Чем в первые свиданья,
Твой жар мучительней,
Мучительней признанья.
Это “А ты?”, появляющееся неожиданно, и это “мучительней”, которое хочется произнести с ударением на последнем слоге, дают ключ всему стихотворению как к пародии жестокого романса. Тогда осмысляется и “речная волна”, и “туман улиц”, и “звон гитары” как осмеянные банальности, и выходит наружу параллель “ее поет другой” и “она осталась той”, поддержанная обращением-вопросом, где человек, конкретный, сегодняшний, противоположен не только тому, прежнему, но и песне, звучащей в “вечерний час”.
Много позже, после перерыва в двадцать лет, я вернулась к стихам, но уже белым.
Связь с прошлым России в те годы значила для меня меньше, чем связь с Россией сегодняшней. Постепенно революционное лицо ее менялось: Троцкий был отстранен, затем изгнан. Горький вернулся и жил там, умиленный всем виденным, лишенный дара предвидеть ближайшее будущее – свое и русской литературы, или, по своей привычке, закрывший на будущее глаза. Он умер, и за тридцать лет тайна его смерти только сгустилась – о ней ни слова нигде, только о болезни и о похоронах! Затем начали исчезать люди – в журналах Москвы и Ленинграда пропали десятки имен, зато на каждой странице появилось имя того, кто стал в центре так называемого культа личности. Для меня всегда было и есть что-то глубоко омерзительное во всяком “культе”, в фанатизме в любой форме, фанатизм мне кажется самой страшной, безобразной, унизительной и опасной чертой человека. Как это ни покажется странным, но он вызывает во мне прежде всего физиологическую реакцию: я чувствую всю его противоестественность, то есть противность моему естеству, сама моя природа ему противится, и весь мой организм реагирует на него легким, отдаленным позывом к