Он скомандовал своим ближникам — уходить в прорыв, спасая себя, остатки своих отрядов и европейских инструкторов — кто ещё не погиб, конечно. Вот уж кто, а эти дрались отчаянно, понимая, что им нельзя попадать в плен.
Ещё одной, и на сей раз фатальной ошибкой хана стало то, что он задержался с отходом. Ненамного, но этого хватило Меншикову, чтобы завершить глубокий фланговый охват и перерезать татарам пути к отходу. Собственно, этот самый отход превратился сперва в бегство, а затем в тотальный разгром: драгуны под командованием светлейшего стали молотом, который разбил татарское войско о наковальню пехоты. Из сорока тысяч кое-как сумели уйти не более пятой части, да и то только потому, что первыми бросились наутёк, не дожидаясь приказа хана. Благо, холмистая, прорезанная балками местность близ Харькова позволила им быстро скрыться из поля зрения. Остальным повезло куда меньше. Татары в плен не сдавались — да их и не особенно желали брать — и их просто выкашивали огнём.
Хан Девлет и его сын ушли — вместе с остатками отборных воинов. Но почти все европейцы, кто не сложил голову, попали в плен.
…Это было столкновение армий не то, что разных стран — разных эпох, миров. И глядя на результат, Евгений понимал, что должен был чувствовать Рудольф Горн, чей трёхтысячный гарнизон «Немезида» семь лет назад всего в сорок стволов заперла в стенах Нарвы. И сейчас ордынская конная лава, некогда стиравшая с карты мира целые страны, разбилась о железную дисциплину и огневой вал регулярной армии.
«Между ними и татарами ведь тоже, по сути, триста лет, — подумал он, наблюдая за приближением строя своих, среди которых он видел и егерские мундиры. — Прямо мистика какая-то. Или наоборот, закономерность, о которой мы не знаем».
Он уже видел, кто возглавлял строй драгун, прикрывавших пехотное каре, и заранее представлял, что за разговор между ними сейчас состоится.
…Ещё гремели залпы, добивавшие остатки не сумевших вырваться из смертельной ловушки татарских отрядов, но русские солдаты уже добрались до ханского обоза. Освободили там пленных, кто был ещё жив, и сами захватили немало всякого. Конечно, крымчаки с ногаями — далеко не турки, привыкшие таскать с собой драгоценную посуду и походные гаремы — но и там нашлось кое-что интересное. Например, помимо живого, здорового, но сильно обескураженного шведского посла Отто Клинковстрёма обнаружилась и кое-какая переписка. Швед, кстати, к оружию не притронулся, и правильно сделал. Так он оставался дипломатом, а возьмись хотя бы за стилет — всё, ты солдат противника. До дипломатического иммунитета было ещё далеко, но кое-какой регламент уже соблюдался. Потому Клинковстрёму в горячке боя всего лишь подбили глаз и в таком виде предъявили государю. Тот отложил беседу до лучших времён: мол, надо сперва врага добить и оценить обстановку, а потом уже вдумчиво побеседовать с этим дураком, который компрометирует своего короля.
Чёткий, правильный строй защитников Харькова, вышедший в поле, чтобы присоединиться к сражению, Пётр Алексеич видел очень хорошо. И зелёно-красный русский строй, и сине-жёлтый шведский, стоявшие в одну линию. И офицеров, оными строями командовавших, тоже видел. И узнал.
— Эй, ты, губернатор без губернии! — настроение у него было отменное, потому государь сразу перешёл к насмешкам над сродником. — Где ты сейчас должен был быть? Не за Волгой ли?
— Я бы давно там был, да гости неожиданно нагрянули, надо было встречать, — спокойно ответил Евгений. — Рад тебя видеть.
— Должно быть, то воля Божья, что вашу шайку сюда занесло, — продолжал государь, спешиваясь. — Ну, брат, ты здесь и впрямь большое дело сделал, — он кивнул в сторону шведов.
— Я по-другому не мог, — последовал ответ.
— От тебя иного и ждать было бы мудрено, братец. И за то тебе спасибо…
Смысл услышанного от Рёншельта ускользнул, хотя он верно понял все слова, сказанные этими русскими. Фельдмаршал решил, что подобную манеру разговора русский царь воспринял от пришельца из будущего — когда слова лишь подталкивают собеседника в деталях вообразить нечто мысленное, понятное обоим. Ему самому такой способ общения был в диковинку, хотя началами он вполне владел… Швед с удивлением наблюдал, как царь огромной страны спешивается, со смехом и весёлыми комментариями обнимает своего родича, как это принято у русских, и лишь затем обращает внимание на то, что здесь находятся и иные персоны.
Потери, подсчитанные после сражения, потрясли воображение фельдмаршала. Он привык, когда после атаки строй редеет на пару тысяч человек, а то и больше. Но сейчас… Всё поле было завалено телами татар и ногаев, попавших под вал огня. А русские и примкнувшие к ним шведы потеряли… семь человек. Так не могло быть, но Рёншельт видел это собственными глазами — и не верил им.
Виктория была одержана полнейшая, но часть татар ушла, а значит, должен был последовать совет — что делать дальше. Почему-то Рёншельт не сомневался, что его тоже пригласят. И в том не было ничего удивительного: если пленному, давшему клятву сражаться на стороне былых врагов, дали оружие, значит, доверяют. А раз доверяют, то станут слушать. Рёншельту было что сказать на совете. Он примерно догадывался, что задумал русский царь. Участвовать в реализации его планов швед желанием не горел. Лучше топать в сторону Тобольска, чем компрометировать короля со своей стороны. Но кое-какие дельные мысли он считает делом чести высказать — перед тем, как действительно отправится в Тобольск.
— Боюсь, этот разбойник, хан Девлет, не справится с задачей.
— На чём основана ваша уверенность?
— Вы ведь знаете, что случилось со шведами, когда против них выступил отряд солдат из грядущего. И я знаю, что случится с татарами, которые, в сущности, есть пришельцы из прошлого.
— В чём же тогда смысл его похода?
— Разбив Девлета, царь наверняка пойдёт завоёвывать Крым. Но у него нет таких ресурсов, которые позволят это сделать, не поссорившись с османами… Пусть Россия увязнет в этой войне. Тем легче будет исполнить задуманное…
Глава 13Все флаги в гости к нам
«…Что касается душегубов, то, как мне представляется, самым страшным из оных является именно господин, скрывающихся под псевдонимом „Шведский боцман“. Ибо как ещё можно назвать человека, который единым движением пера уничтожил больше строителей Петербурга, чем их было за все шесть лет истории этого молодого города…»
Пока читатели европейских газет снова наслаждались заочной дискуссией двух модных публицистов, Катя совершенно точно вычислила личность своего оппонента. Подозрения на его счёт были и раньше, но тут он, сам того не зная, выдал себя с головой. В его крайней статье мелькали такие подробности быта русской верхушки, которые могли быть известны только человеку, прожившему в России не один месяц. И с морским делом автор был знаком не понаслышке. Да и датский язык восемнадцатого века не слишком от шведского отличался. А фантазии насчёт ста тысяч погибших строителей Петербурга, насколько она помнила из своей истории, именно от господина Юста Юля и пошли. Тем более, что здесь господин бывший посланник Дании в России осмелился уверять, что все сто тысяч погибли в первый же год строительства — намекая, что дальше было ещё хуже.
«…Справедливости ради я обязана упомянуть любопытный факт, который, вероятно, не был известен господину „боцману“. А именно — что в первые полгода составлением генерального плана застройки города и началом работ заведовала именно я. Потому, как непосредственный участник событий, готова хоть на Святом Писании поклясться, хоть предоставить все необходимые документы: при мне общее количество рабочих не превышало двадцати тысяч человек, а за полгода скончались от различных заболеваний и травм не более полутора сотен из оных. У меня даже сохранился их поимённый список, с указанием причин смерти и точной даты отпевания и захоронения. Посему, ежели господин, именующий себя „Шведским боцманом“, рискнёт прийти в суд Копенгагена, дабы предъявить доказательства своим словам, я буду рада встретиться с ним лично. Когда ещё ему представится такой удобный случай ославить меня лгуньей на всю просвещённую Европу…»
Юль в суд точно не пойдёт. Оно ему надо — раскрыть инкогнито, а заодно продемонстрировать, что доказательств у него никаких нет? Потому этим словам суждено повиснуть в воздухе, а приём из двадцать первого века, именуемый троллингом, должен был зародить у читателей справедливые сомнения в оных. Упоротых, конечно, и здесь хватало, но всё-таки грамотное общество начала восемнадцатого века в каком-то смысле можно было счесть вполне себе думающим. Прессу, конечно, и в этих ваших европах цензурировали, дабы крамолы какой не напечатали, но в том, что не касалось местных монархов и их личных интересов, у публицистов и издателей были развязаны руки. Потому читателей европейских газет так захватывала полемика дамы из России, которая ныне подписывалась своим настоящим именем, и её неведомого оппонента. В отличие от заметок, какой король закупил сто рулонов сукна для своей армии, это было хоть немного интересно читать.
Катя почти не сомневалась, что с Юлем она встретится вновь. Король Фредерик намекал, что этому господину не помешало бы снова съездить в Россию, уже в качестве посла. Морской офицер вяло отнекивался, аргументируя отказ нежеланием снова причаститься чего-то наподобие «Кубка Белого Орла», полного хлебного вина, но его величество настаивал. А значит, следует в достаточно скором времени ждать Юста Юля в Петербурге. Его попытка поиграться в публицистику была весьма недурна, ровно до того момента, пока не начал банально врать, надеясь, что русские не станут возражать в силу отсутствия доказательств противного. Но он не знал, что имеет дело с выходцами из века интернета, когда на тематических форумах всё-таки рулят «пруфы», а не голые слова. Катя надеялась при скорой встрече с этим господином продолжить дискуссию. Датчанин далеко не дурак, с ним есть о чём поговорить. А склонность к мрачным фантазиям из него можно будет выбить парочкой исков. Сначала о защите чести и достоинства, доказав свою правоту, а затем — против газетчиков, опубликовавших враньё. После таких экзерсисов карьера «Шведского боцмана» как публициста покатится под горку: ни одно уважающее себя издание не возьмётся его публиковать, рискуя нарваться на судебный иск.