На другой день после победоносной вылазки сагунтинцев, они заметили большое движение в лагере осаждающих. Там происходило погребение царицы амазонок. Сагунтинцы видели, как тело Асбиты было поднято амазонками на щиты. Затем среди лагеря заклубился дым огромного костра, и яркий огонь поглотил останки царицы. Осажденные угадывали состояние умов во вражеском лагере. Ганнибал был прикован болезнью к ложу, и все войско, казалось, разделяло печаль героя. Знахари входили и выходили из его палатки, осмотрев рану, и искали в окрестных горах таинственные травы для приготовления из них целительных пластырей.
В Сагунте наиболее храбрые предлагали повторить вылазку и, пользуясь моментом растерянности, ударить на врага, чтобы обратить его в бегство. Но лагерь осаждающих хорошо охранялся; брат Ганнибала с главными военачальниками зорко следили, чтобы не быть застигнутыми врасплох. Войско за земляными окопами находилось, как в крепости, и пользуясь досугом, устраивало все новые укрепления, за которыми оно могло бы укрыться в случае нападения.
Кроме того, город был не менее поражен смертью жреца Геркулеса. Сагунтинцы не могли себе представить, каким образом африканский вождь смог убить великана Ферона на глазах всего Сагунта, и наиболее суеверные видели в этом небесное знамение — предупреждение, что боги-покровители города начали покидать его.
Все проявляли такую же твердость, как и в первые дни, и решили защищаться; но шумная шутливость первого времени исчезла. Казалось, что над городом висело несчастье, и все увеличивавшееся число врагов внушало страх. Каждое утро видели, что вражеский лагерь разрастается. Когда же перестанут прибывать все новые союзники Ганнибала?
Великий и богатый торговый греческий город, недавно праздновавший веселый панафейский праздник, представлял собой вид осажденного города. Толпы крестьян, нашедшие убежище в городе, расположились на улицах и площадях, представляя из себя жалкое стадо нищих. В храмах, у подножия колонн, помещались стонавшие раненые; наверху, в Акрополе, день и ночь пылал костер, на котором сжигались трупы умиравших на стенах или падавших на улицах жертвой болезней, развившихся от скученности населения.
Запасов еще было в изобилии, но они не были свежи; и богатые, предвидя будущее, копили, что могли в ожидании дней нужды. В бедных мазанках убивали лошадей и вьючных животных и жарили их мясо на огне, разводимом на улицах беглецами, не имевшими крова.
И со стен, так же, как из Акрополя, все с нетерпением смотрели на море. Когда же прибудет помощь из Рима? Что делают послы, отправленные Сагунтом в великую республику?..
Нетерпение часто бывало причиной печальных ошибок, в которые впадал весь город. Однажды утром караульные, выставленные в Акрополе на башне Геркулеса, начали отчаянно стучать в медные доски в знак тревоги: им показалось, что они видят на горизонте несколько парусов. Народ бросился на верхушку холма, затаив дух, следя за белыми и красными парусами на синей поверхности Сукронесского залива. Это они!.. Римляне!.. Вспомогательный флот идет в гавань. Однако через несколько часов напряженного ожидания наступило разочарование: это были корабли марсельских купцов, проходившие мимо или вражеские триремы, посылаемые Газдрубалом, братом Ганнибала, из Нового Карфагена с запасами для войска.
Каждое из подобных разочарований усиливало мрачное настроение сагунтинцев. Число врагов все росло, а помощь не приходила! Городу суждено погибнуть. Бодрость защитников оживлялась только появлением на стенах старого Мопсо, ранившего Ганнибала и сделавшегося героем дня, и мужественного Актеона, умевшего своими афинскими шутками оживлять угнетенное состояние.
Сонника тоже появлялась на месте сражения. Она ходила по стенам, и граждане дивились храбрости богатой гречанки, не боявшейся вражеских стрел.
Любовь к Актеону и ненависть к осаждавшим придавали ей мужество. Одно имя карфагенян приводило ее в ярость. С высоты Акрополя она видела, как взвилось пламя из-под крыши ее загородного дома, как обрушилась красная крыша голубятни, как вырубались чудные рощи, окружавшие ее дом, и как все превратилось к груду обуглившихся развалин, и она поклялась мстить не за потерянное богатство, но за разрушение таинственного приюта ее любви, роскошного жилища, полного воспоминаний. Она чувствовала себя расстроенной при несказанно неудобной жизни в осажденном городе, вынужденная питаться грубой пищей и жить в своем товарном складе, среди богатств, кое-как наваленных в поспешном бегстве, почти вместе со своими рабынями, и лишенная ванны, так как в городе вода была только в цистернах, и администрация раздавала ее очень экономно, предвидя ее быстрое истощение.
Эта жизнь, полная лишений, раздражала ее и вызывала в ней воинственную смелость. Она каждый вечер присоединялась к своему возлюбленному и вместе с Актеоном, душой защиты, распоряжалась рабами, чинившими стену, а затем они отправлялись к Мопсо в Акрополь, чтобы вместе обсудись положение в стане врага. Она надеялась, что можно будет употребить затишье, вызванное болезнью Ганнибала, на то, чтобы поставить город в лучшие условия защиты; и вот она ходила по стенам, раз^-говаривая с молодежью, обещая богатые награды тем, кто наиболее отличится, и убеждая всех сделать беспримерную вылазку: всем городом устремиться из стен на врагов и оттеснить их до самрго моря. .
Постоянными спутниками Сонники были Эросион и Ранто. Жизнь в тесном пространстве и общая опасность сблизили их со многими людьми, и онй следовали за своей госпожой, встречая восторженной улыбкой все ее слова и воинственные замыслы.
Ранто уже не была пастушкой. Всех ее коз одну за другой съели в доме Сонники, и у нее не осталось иного занятия, как следовать за госпожой рука об руку с Эросионом. Она была счастлива таким положением вещей и желала бы, чтобы ему не было конца. Даже мрачный Мопсо, отец ее возлюбленного, при встрече с ними не протестовал и часто улыбался, видя их счастливыми и спокойно ходящими по стенам без страха перед стрелами.
Опасность заставила людей сблизиться между собой. Богатые коммерсанты стреляли из лука, стоя за зубцами рядом с рабами. Нередко можно было видеть, как богатая гречанка разрывала свою полотняную тунику, чтобы перевязать раны грубого наемника, и богачка Сонника, прежде относившаяся высокомерно к городским женщинам, уговаривала рабынь образовать отряд амазонок, подобный тому, какой следовал за Ганнибалом. Ранто, довольная новым положением, была ослеплена своим счастьем до того, что не замечала всеобщего горя и бедствий вокруг себя. Сочувствуя своему возлюбленному, она часто вырывала у него из рук лук, и увлекала юношу в отверстие лестницы у подножия стены и там ласкала его с новой страстью. Наслаждение под свист стрел, крики ярости и стоны, раздававшиеся наверху, казалось ей еще притягательнее.
Перерыв в военных действиях продолжался всего двадцать дней. В тишине лагеря не переставая раздавался стук плотников, и граждане видели, как мало-помалу росла большая деревянная башня в несколько этажей, превышавшая городские стены.
Ганнибал окреп и рвался возобновить осаду. Желая, чтобы враги увидели его, он стал выходить из палатки, как только рана закрылась, и часто скакал вдоль стен в сопровождении своих военачальников.
Вид его ослеплял сагунтинцев. Он горел, как яркий огонь на своем черном коне, солнце окружало его ослепительным сиянием, будто он был каким-то божеством. Он был одет в латы и шлем, принесенные ему в дар галаисскими племенами и изготовленный ими из золота их рек. Вождь предпочитал бронзовые доспехи, побывавшие не в одной битве, но он совершал свои поездки вокруг Сагунта на показ и желал поразить своим появлением граждан — желал, чтобы они видели его величественным, как бога.
С появлением Ганнибала снова началась осада, но еще более ожесточенная. Сагунтинцы с первого момента поняли, что осаждающиеся воспользовались затишьем, чтобы усилить свои наступательные средства. Они продвигали с большими усилиями огромные деревянные башни, которые успели выстроить. В них скрывались стрелки, стрелявшие из прорезанных в стенах амбразур. Верхняя площадка была настолько выше городской стены, что стрелометы бросали оттуда большие камни, сеявшие смерть между защитниками города.
Ганнибал выходил из себя, возбужденный стойкостью сагунтинцев, и стремился кончить скорей осаду...
По стенам уже стало невозможно ходить открыто. Осадные башни пододвинули к тому выдающемуся месту города, которое Ганнибал считал за самый слабый пункт.
Стрелы и камни падали на стены без перерыва, и в то время, как защитникам приходилось скрываться за зубцами, и они не могли выстроиться, внизу, у фундамента, работали под защитой тур тараны, медленно разрушая стену, и африканцы, оставшиеся в живых после первой вылазки, теперь работали с большой уверенностью и мало-помалу открывали брешь.
Сагунтинцы, побледневшие от ярости и сознания своего бессилия, напрасно пытались мешать этой разрушительной работе. Осадные туры, катившиеся по ровному месту, движимые усилиями людей, скрывавшихся за ними, переезжали с места на место, принося с собой смерть, и иногда приближались настолько, что граждане могли слышать голоса целившихся стрелков. А тем временем внизу, у основания стен, продолжалось медленно, но упорно дело разрушения.
Наиболее горячие граждане, сгоравшие негодованием при виде безнаказанного разрушения своих стен, высовывались, чтобы стрелять в неприятеля, вооруженного луками и копьями, но едва они появлялись из-за своего прикрытия, как на них сыпался каменный дождь или они падали, пронзенные стрелой. Стена была покрыта трупами. Раненые лежали, тускнеющим взором глядя на древко стрелы, пронзившей их тело.
Напрасно осажденные пытались бомбардировать туры: камни с глухим шумом ударялись о стены, но не причиняли им вреда. Из них, как щетина, торчали во все стороны стрелы и они двигались как огромные слоны, нечувствительные к ранам; даже фаларики были бессильны против них: они долетали с шипением и дымом, но не могли зажечь мокрых кож, покрывавших верхнюю часть башен.