Сагунту, в сущности, не было никакого дела до его страданий. Он вез с собой только громкие пустые слова и волчицу на верху мачты — эмблему торжественности посольства.
«Что скажет мужественная и легковерная толпа, оборонявшаяся на стенах, грудью защищая брешь, когда он в виде подкрепления явится только с двумя послами?» Затем мысли Актеона переходили к Соннике, отпустившей его, чтобы он спас город. Как-то живет она, привыкшая к роскоши изнеженной жизни, среди нищеты и ужасов этой осады, поглотившей, по всей вероятности, за этот продолжительный период все запасы города и подорвавшей энергию жителей?
Корабль вошел в устье Эбро, и однажды утром, когда они боролись с ветром, перед ними встал сагунтский Акрополь. С высокой башни Геркулеса поднимался густой дым: сагунтинцы узнали трирему по клетчатым парусам, какие употребляли римляне.
Солнце стояло в зените, когда корабль, спустив паруса, на трех рядах весел вступил в канал, который вел к сагунтскому порту. В тростниках у болотистых берегов виднелись мачты нескольких карфагенских судов, стоявших на якоре в тройной гавани, уткнувшись носами в землю.
Гребцы римского судна увидели собравшиеся на морском берегу большие группы всадников. То были нумидийские и мавританские эскадроны, потрясавшие своими копьями и кричавшие, как бы готовясь к битве.
Один всадник, в бронзовых доспехах и с покрытой головой, крикнул триреме остановиться. Он подъехал один, спустился в канал на лошади, так что вода доходила ей по брюхо, и подъехал к кораблю.
Актеон узнал его.
— Это Ганнибал,— сказал он послам, стоявшим на носу корабля и с удивлением смотревшим на воинственную встречу, которую им приготовили прежде, чем они успели бросить якорь в гавани Сагунта.
Подъехали еще новые эскадроны, как будто прибытие корабля вызвало тревогу в лагере и заставило подняться все войско. Между группами всадников бежали со всех ног дикие кельтиберийцы, балеарские пращники, воины различных племен, составляющих осадную армию.
Рискуя утонуть, Ганнибал принуждал лошадь войти в воду канала, чтобы его лучше было слышно с корабля.
Повелительным жестом он приказал триреме остановиться, чтобы весла сейчас же легли вдоль бортов.
— Кто вы? Что вам надо? — спросил Ганнибал.
Актеон служил переводчиком между римскими послами и вождем.
— Это римские послы, приехавшие к тебе от имени республики.
— И кто ты, говорящий со мной? Твой голос мне знаком.
Он пристально стал вглядываться в говорившего, держа руку над глазами, и, наконец, узнал грека.
— Это ты, Актеон?.. Опять ты, беспокойный афинянин! Я думал, что ты в городе, а ты получил разрешение уйти оттуда, чтобы привезти ко мне этих людей? Скажи им, что теперь уже поздно. О чем теперь разговаривать? Вождь, осаждающий крепость, принимает послов только тогда, когда войдет в нее.
Грек повторил римлянам слова Ганнибала и перевел их ответы.
— Слушай, африканец,— сказал Актеон Ганнибалу,— римские послы напоминают тебе о дружеских отношениях с Сагунтом. Во имя сената и римского народа они убеждают тебя снять осаду и пощадить город.
— Скажи им, что сагунтинцы меня оскорбили и первые объявили войну, пожертвовав моими друзьями и отказались пощадить моих союзников, турдетанцев.
— Это неправда, Ганнибал.
— Грек, повтори римлянам, что я сказал тебе.
— Послы желают сойти на сушу. Они желают говорить с тобой от имени Рима.
— Лишнее. Они не заставят меня отказаться от моего намерения. Кроме того, осада продолжается долго, войска возбуждены, и ненадежное место для римских послов — мой лагерь, где есть совершенно дикие люди из различных стран, повинующиеся только в моем присутствии. Ведь несколько часов тому назад опять произошла битва, и они еще не успокоились.
Говоря это, он повернул голову в сторону солдат, и они, приняв это движение за приказание, или угадав по глазам вождя его тайное желание, начали волноваться, подъезжая к самому каналу, как бы намереваясь устремиться на корабль. Всадники потрясали копьями, еще окрашенными кровью недавней битвы, поднимая щиты, к которым наиболее дикие африканцы прикрепили в виде трофеев волосы нескольких сагунтинцев, павших при последней вылазке. Балеарцы показывали зубы, глупо улыбаясь, и, вытащив из мешков глиняные шары, начали пускать их в римское судно.
— Видишь? — спросил Ганнибал, очевидно, довольный.— Мне невозможно принять в своем лагере послов. Теперь поздно рассуждать: Сагунту остается только понести наказание за его вину.
Римляне, не обращая внимания на вражеские снаряды, стояли закутавшись в свои тоги, опершись о борт триремы, как бы бросая вызов дерзости дикарей.
Старики побледнели от негодования при таком презрительном приеме.
— Африканец! — крикнул один из послов по-латински, не отдавая себе отчета, что Ганнибал не понимает его.— Если ты отказываешься принять у себя римских послов, мы отправимся в Карфаген требовать твоей выдачи, как нарушителя договоров Газдрубала. Рим накажет тебя, когда ты будешь нашим пленником.
— Что он говорит?.. Что говорит? — взревел Ганнибал, не понимая слов, но чувствуя в них угрозу.
Когда Актеон перевел ему речь сенатора, он презрительно расхохотался:
— Отправляйся туда, римлянин, отправляйся. Богачи там меня ненавидят и с удовольствием приняли бы ваше предложение выдать меня врагам; но
народ меня любит, и не найдется в Карфагене такого человека, который взялся бы прийти в мой лагерь, чтобы захватить меня.
Стрелы падали дождем вокруг корабля, несколько глиняных шаров ударилось о его борт, и римский кормчий приказал отъехать. Весла пришли в движение, трирема начала медленно поворачивать, чтобы покинуть канал.
— Мы, стало быть, едем в Карфаген? — спросил грек.
— Да, в Карфагене послов выслушивают внимательнее,— ответил один из послов.— После случившегося тамошний сенат или выдаст нам Ганнибала или Рим объявит войну Карфагену.
— Ну, и отправляйтесь себе туда, римляне. Мой долг быть здесь.
И прежде, чем двое сенаторов и посланники Сагунта, лично смотревшие на происходившее, успели опомниться, афинянин поставил ногу на борт триремы и бросился в воду при самом входе в канал. Он несколько раз нырнул в глубокой воде и поплыл вдоль берега, куда бросились и пешие, и конные воины, чтобы захватить его в плен.
Прежде, чем Актеон успел поставить ногу на твердую землю, он увидал себя окруженным пращниками, вошедшими в воду по пояс, чтобы овладеть его платьем, не делясь с товарищами. В одну минуту у него отняли его кельтиберийский меч, кошель, висевший на поясе, и золотую цепочку, которую он носил на груди, как воспоминание о Соннике. Варвары собирались уже снять с него и дорожное платье, оставив совсем голым, и начинали угощать его пинками, как подъехал Ганнибал и узнал его.
— Ты предпочел остаться здесь? Одобряю. После того, как ты нанес мне столько вреда за стенами Сагунта, ты раскаялся и пришел ко мне. Следовало бы оставить тебя в руках этих дикарей, швыряющих в тебя камнями, следовало бы распять за моим лагерем, чтобы тебя увидала со стен гречанка, любившая тебя, но я помню обещание, данное тебе однажды в поле, когда мы встретились друзьями.
Он приказал одному из начальников накинуть на мокрое платье грека военный плащ с капюшоном из мохнатого меха, какие солдаты носили зимой поверх доспехов, и пригласил Актеона сесть на лошадь одного из нумидийцев.
Они поехали к лагерю. Отряды, выбежавшие к порту, медленно стягивались обратно, между тем как трирема, снова распустив, паруса, неслась к морю. Дым на вершине Акрополя развеялся, только прозрачное облачко его носилось в воздухе. Можно было издали догадаться о разочаровании, вызванным в городе неожиданным бегством римского корабля. С ним, казалось, умчалась последняя надежда осажденных.
Войска Ганнибала, отступая, обсуждали происшедшее у входа в порт между их вождем и посланными из Рима. Они не поняли слов, которыми те обменялись, но энергичное выражение лица римлянина при его обращении к Ганнибалу всем им показалось угрозой. Некоторые, воображавшие, что поняли послов, повторяли воображаемую речь, в которой послы грозили от имени Рима вырезать все войско, а Ганнибала распять на кресте. Они повторяли эти угрозы, приукрашивая их собственными измышлениями, а, встретившись с другими отрядами по Змеиной дороге и в разных местах равнины, уже передавали, что видели цепи, привезенные кораблем, чтобы заковать в них Ганнибала, и войско ревело от ярости.
Ганнибал с удовольствием замечал волны негодования, бушевавшие вокруг него. Солдаты, вставая при его проходе, восторженно приветствовали его; на всех языках неслись угрозы Риму и просьбы, чтобы вождь приказал идти на последний приступ и взял бы город, прежде чем посланные прибудут в Карфаген и станут добиваться гибели молодого героя.
— Берегись, Ганнибал,— сказал кельтибериец, подходя к его коню,— твои враги в Карфагене соединятся с Римом, чтобы погубить тебя.
— Народ меня любит,— высокомерно ответил вождь.— Прежде, чем карфагенский сенат выслушает римлян, Сагунт будет наш, и карфагеняне станут приветствовать наше торжество.
Актеон с грустью смотрел на опустошенные окрестности города, недавно еще столь оживленные и плодоносные. В порту не было других кораблей, кроме нескольких судов Нового Карфагена. Матросы стали в храме Афродиты, уже заранее обобранном. Товарные склады были ограблены и разрушены, набережные завалены грязью. В полях уже не видно было и следа прежних вилл. Дикие варвары, пришедшие из центра страны, из ненависти к прибрежным грекам даже взрыли пеструю мостовую и разбросали плиты. Вся равнина представляла картину полного опустошения. Не сохранилось ни одного дерева. Чтобы бороться с зимними холодами срубили розы, смоковницы, обширные оливковые плантации, виноградные лозы, даже разрушили дома и деревянные крыши их шли на поддержку огня костров. Только и видны были развалины да низкий вереск; сорные травы, растущие быстро, питаемые трупами людей и лошадей, разрослись по всей равнине, по старинным дорогам, по развалинам и речкам, вода из котор