зубцами на городской стене и на крышах домов.
Зима кончилась, но в Сагунте продолжался холод — могильный холод, пронизывающий до костей. Солнце светило, а над городом висел зловонный туман, придававший и домам, и людским лицам свинцовый оттенок.
Направляясь однажды на самое высокое место горы, где продолжалась бомбардировка, Актеон встретился на Форуме с Алько. У доброго сагунтинца вид был самый жалкий, а на лице читалось отчаяние.
— Афинянин,— сказал он с таинственным Выражением,— надо решиться на неминуемое. Город не может дольше держаться. Приходится отказаться от всякой надежды на помощь Рима. Пусть же гибнет Сагунт, а на Рим падет позор за его измену союзникам. Я сам пойду в лагерь Ганнибала и Предложу мир. -
— Хорошо ли обдумал свое намерение? — спросил грек.— Ты не боишься негодования своего народа, когда он увидит, что ты ведешь переговоры с врагом?
— Я люблю свой город и не могу видеть его мучения, его бесконечную агонию. Мало кто будет знать об этом, но тебе я говорю, потому что ты не болтун. Дела наши гораздо хуже, чем народ это себе воображает. Уже нет ни куска мяса для защитников стен; сегодня утром из цистерн вынули одну глину. Воды уже нет больше. Еще несколько дней сопротивления и нам придется есть трупы, как тем отверженным, что питаются по ночам. Мы дойдем до того, что станем убивать детей, чтобы напиться их кровью.
Актеон молчал минуту, проводя по лбу рукой страдальческим жестом, как бы стараясь отогнать ужасные воспоминания.
— Никто лучше старейшин не знает всего, происходящего в городе,— продолжал Алько.— Боги должны содрогаться от ужаса, видя, что делается в Сагунте, покинутом ими. Слушай и забудь, Актеон! — он понизил голос.— Вчера две женщины, обезумев от голода, метали между собой жребий, чью из детей съесть. Сенаторы должны закрывать глаза и затыкать уши; мы не смотрим и не слушаем, потому что наказание только распространит подобные ужасы. Защитники стен жуют кожу своих доспехов, чтобы обмануть голод. Мясо у них отваливается от костей; они слабеют и падают, как пораженные невидимыми стрелами богов. Подходит конец восьмого месяца осады, двух третей города уже не существует. Мы боролись до сих пор против неба и людей, чтобы показать, как Сагунт держит клятву.
Грек опустил голову, убежденный доводами Алько.
— И дух в городе падает, вера угасает,— продолжал сенатор.— Все предсказания не сулят нам ничего доброго. Многие видели ночью огненные шары, поднявшиеся над Акрополем и улетевшие к морю и погрузившиеся в него, как те звезды, которые светлой полосой прорезывают небесную лазурь. Народ думает, что это Пенаты, предвидя близкое падение Сагунта, покидают его, чтобы переселиться на ту сторону моря, откуда они прибыли сюда. Вчера вечером бывшие на страже в храме Геркулеса видели, как из гробницы Закинфа выползла змея, шипевшая, как бы раненая. Она была синяя с золотыми полосами. Это та змея, которая ужалила Закинфа и была причиной основания города вокруг гробницы героя. Она проползла между ног стражей, спустилась вниз и исчезла в равнине, направляясь к морю. Таким образом нас покидает и священное пресмыкающееся, бывшее как бы покровителем Сагунта.
— Это все глупости,— сказал грек.— Галлюцинация людей, мучимых голодом.
— Может быть, что и так; но послушай женщин: они плачут, горюя О бегстве змеи Закинфа. Они думают, что город остался теперь без защиты, и многие мужчины на стенах упадут духом, узнав о странном исчезновении. Народ уже не находит поддержки в вере.
Оба собеседника довольно долго молчали.
— Ступай,— сказал наконец грек.— Поговори с Ганнибалом, и да внушат ему боги милосердие!
— Отчего тебе не пойти со мной? Ты столько видел на своем веку и своим красноречием мог бы помочь мне.
— Ганнибал знает меня. Я отверг его дружбу, и он ненавидит меня. Иди и спаси город... Мой жребий брошен. Ко мне этот африканец не смягчится. Он всем простит, но не мне. Но я умру раньше, чем ты увидишь меня рабом или испускающим дух на кресте.
X. Последняя ночь
Было уже довольно поздно, когда к Актеону, вместе с другими защищавшему высшую точку города, подошла Ранто, выйдя из переулочка у самой стены...
Он не встречался с пастушкой после своего возвращения в Сагунт и, увидев ее, ужаснулся перемене, произведенной в ней перенесенным во время осады и горем, помутившим ее рассудок.
Она шла в задумчивости, опустив голову, и в ее растрепанных волосах было воткнуто несколько цветков, с которых при каждом шаге сыпались засохшие лепестки. Через расстегнутую грязную тунику видно было ее тело, все еще, несмотря на свою худобу, сохранившее красоту и свежесть, так пленявшие грека. Грудь развилась, как будто под влиянием горя эти розовые бутоны созрели, глаза, расширенные безумством, как бы заполняли собой все лицо и светились лихорадочным таинственным светом.
Она приближалась медленно, но временами поднимая голову и взглядывая на людей, стоявших в углублениях стены и, наконец, остановившись у каменной лестницы, проговорила умоляющим голосом:
— Эросион! Эросион!
Несмотря на то, что за мантлетами врагов замечалось какое-то движение, как будто осаждающие готовились на новый приступ, Актеон сошел со стены, желая поближе взглянуть на девушку.
— Ранто!.. Пастушка, узнаешь ли ты меня?
— Ты!.. Ты!..
— Ты узнала меня?
Он заговорил с ней ласково, взяв ее за руки, но она испугалась и старалась вырваться, но усилие, быстро сменилось упадком сил и, устремив на грека/ свои огромные глаза, она воскликнула:
— Да, ты — афинянин, мой господин, любовник богачки Сонники... Скажи, где Эросион? ,
Грек не знал, что сказать, но Ранто продолжала говорить, не ожидая ответа.
— Мне говорили, что он умер; даже и мне кажется, будто я видела, что он лежит у стены; только это неправда: был дурной сон. Умер его отец, стрелок Мопсо. И вот с тех пор он убегает от меня, будто хочет один оплакивать смерть отца. Днем он прячется. Я вижу его издали на стене, между сражающимися, а когда приду туда искать его, вижу только чужих мужчин, а Эросиона уж нет. Он верен мне только ночью, тогда он меня отыскивает и приходит ко мне. Только я усядусь у стены и положу голову себе на колени, как он приходит ко мне в темноте, он опять любит меня, у него колчан у пояса и лук за спиной. От него убегают злые собаки, что бродят во тьме и обнюхивают мне лицо, глядя огненными глазами. Он приходит, садится рядом, улыбается, только все молчит. Я говорю, мне отвечает его улыбка, а не рот. Я ищу его плечо, чтобы положить свою голову, а он убегает — будто тьма его проглатывает. Что это такое, добрый грек?.. Если увидишь его, попроси его не прятаться, не убегать... Он так... так любит тебя. Сколько раз он рассказывал мне про твою страну!..
Она замолкла на минуту, будто эти слова разбудили в ее памяти все прошлое, полное воспоминаний. Она ухватывалась за них, сопоставляла с большим усилием, что отражалось на ее лице, и медленно вставали в ее памяти картины тех счастливых дней до осады, когда они с Эросионом бродили по полям и находили приют во всех рощах окрестностей Сагунта.
Она улыбалась Актеону, глядя на него ласково, и напоминала ему их встречи: первое знакомство на
Змеиной дороге, когда он только что сошел с корабля, бедный и никого не зная в городе. Потом отеческое покровительство, с которым он поздоровался с ними в полях, когда она, взобравшись на вишневое дерево, рвала ягоды, которые потом, смеясь, они вырывали друг у друга губами; и наконец та встреча, когда он застал ее совсем голой, когда она служила моделью молодому скульптору. Помнил ли ^се это грек? Не забыл ли эти дни мира и счастья?
Все это сохранилось в памяти Актеона. Не изгладилось впечатление, произведенное наготой пастушки, и в этот самый момент его взгляд проникал через прорехи старой туники, с наслаждением художника, останавливаясь на очертаниях тела, хотя и исхудалого, но свежего и молодого, с его теплыми ногами янтарной кожи.
Но вспомнив все это, Ранто вернулась к своему помешательству. Где Эросион? Видел он его? Он там, наверху, между защитниками? И грек снова удерживал ее за руки, чтобы она не стала подниматься на стену.
Там кричали защитники, пуская стрелы, бросая камни. Осаждающие шли на приступ. Снаряды снизу пролетали, как темные птицы между зубцами, и стена тряслась от глухих ударов, как будто африканцы старались таранами и пиками пробить в ней брешь.
Актеону, бывшему, со времени возвращения в Сагунт душой защиты, необходимо было подняться на стену.
— Уйди, Ранто,— поспешно убеждал он ее.— Здесь тебя убьют. Вернись в дом Сонники... Я приведу к тебе Эросиона... Только беги, спрячься... Смотри, как падают стрелы вокруг нас.
Схватив ее, он резким движением стащил ее с лестницы, так что у нее подкосились колени.
Грек поспешно поднялся наверх, не меняясь в лице от смертоносных снарядов, свистевших вокруг его головы. Но не успел он дойти до зубцов, как за его спиной раздался тихий стон, слабый крик, напомнивший Актеону крик лани, раненой на охоте. Обернувшись, он увидел на половине лестницы Ранто, пытавшуюся встать, с грудью, залитой
кровью, и торчащей в ней большой стрелой с перьями, еще трепетавшими от быстрого лета.
Девушка последовала за ним на стену и на лестнице ее настигла вражеская стрела.
— Ранто!.. Бедная!
Грек, охваченный горем, которого сам не мог объяснить себе, горем, взявшим верх над его волей! забыв защиту стены, приступ, все бросился к девушке, тихо склонявшейся к земле, как раненая птичка.
Подняв ее крепкими руками, Актеон снес ее к подножию лестницы. Ранто вздохнула и сделала движение головой, будто стараясь удалить подступающую боль.
Грек поддерживал ее за плечи и звал ласково:
— Ранто!.. Ранто!
В ее глазах, еще больше расширившихся от боли, казалось сосредоточился весь свет. Взгляд их был теперь человеческий, бессмысленность безумия исчезла, разум как будто вернулся под влиянием боли, как будто в эту последнюю минуту просветления она сразу увидала перед собой все прошлое.