Все вышло, как предполагалось. Своим друзьям и товарищам Калеб сообщил, что их предводитель согласился временно прекратить свои ночные обходы; но они не подозревали, что Калеб заменит его. Солдатам ничего не было сообщено. Калеб нес свою службу с умом и рвением осмотрительного старого воина; постовые принимали его за Ганнибала, а он давал ему подробный отчет. Все меры предосторожности были им приняты; он не вкладывал меч в ножны, а только держал его с левой стороны, не снимая правой руки с рукояти.
Наступила уже пятая ночь. Калеб шагал по лагерю, зорко всматриваясь в темноту, чутко прислушиваясь, чтобы не упустить ни малейшего шороха, ни единого звука; однако он не разглядел того, кто притаился во мраке и с быстротой молнии вскочил, как только он прошел мимо. Вдруг старый воин почувствовал, как острое железо глубоко вонзилось ему в спину, и хриплый голос прошептал:
— Это посылает Рим!
Быстро повернувшись, Калеб взмахнул мечом и ранил в ногу убегавшего убийцу.
— Да здравствует Ганнибал! — воскликнул он, падая на землю рядом с изменником.
Лагерь всполошился, и в ту же минуту все были на ногах. Раненых унесли, и благородный Калеб в ту же ночь умер от потери крови. Недаром он сказал: «Я хочу направить на себя кинжал убийцы, чтобы сберечь жизнь того, кого мы все, вместе взятые, не могли бы заменить!»
Теперь военачальники открыто и прямо поговорили с Ганнибалом и тут постигли всю высоту души человека, который стал для них образцом преданности долгу и самопожертвования.
— Пусть Калеб послужит нам примером,— сказал Ганнибал,— я думаю, что и мы не должны прозябать в покое и бездействии, а должны все, от старшего до младшего, положить свою жизнь за родину!
Торжественно, с величайшими почестями погребли Калеба и только после того приступили к допросу раненого. Он видел, что его план не удался, и не стал скрывать своих замыслов.
— Я римский патриций,— сказал он,— и поступил в ваше войско, чтобы удалить с дороги единственного человека, перед которым Рим дрожит. Мне лично Ганнибал не сделал никакого зла, а с тех пор, как я нахожусь среди вас, и я научился уважать его и удивляться ему. Я завидую вам и говорю: будь он римлянин — весь мир был бы у наших ног! Но он наш враг и поэтому должен быть уничтожен. Тебе, Ганнибал, в знак своего глубокого уважения, я скажу одно: если тебе жизнь дорога, садись на корабль и возвращайся в Карфаген, иначе ты погибнешь от руки мстителя. В этот раз за тебя пожертвовал жизнью другой; мой последователь окажется счастливее; в твоих легионах много людей, которые разделяют мой образ мысли: не удастся одному, другому, третьему — удастся четвертому. Если ты добровольно не оставишь Италию, ты здесь найдешь свою смерть и никогда больше не увидишь Карфагена!
— Ты меня столкнул в пропасть? — спросил Маттан.
— Нет,— ответил римлянин.— Я даже не знаю его имени, а если бы и знал, не сказал бы!
Речь преступника произвела разное впечатление; одни удивлялись мужеству римлянина, другие презрительно говорили:
— Для строптивых придумана пытка; у нас есть средство заставить его говорить!
Но Ганнибал объявил:
— Тебе ничего не сделают. Ребенком я поклялся в храме Мелькарта всю жизнь бороться с Римом. Твоя ненависть к нам понятна, и ни один порядочный человек не смеет порицать тебя за нее. Правда, мы не подсылаем в Рим или к вам в лагерь наемных убийц, чтобы лишить жизни ваших консулов! Я прощаю тебе, что ты, пользуясь темнотой, хотел сзади напасть на меня; ты — римлянин и можешь делать многое, что недостойно карфагенянина! Тебя вылечат, и ты можешь вернуться к своим; но прежде тебя покажут всей армии, чтобы ты впредь не мог у нас объявиться. Элули, позаботься о нем!
Великодушие Ганнибала было совершенно непонятно для рядовых воинов, и даже некоторым из военачальников казалось чрезмерным.
— Сын Гамилькара — великий герой,— говорил стрелок Зеруйя,— победитель, выше которого один только царь Давид, но он слишком добр. Царь Давид не церемонился с врагами, он сжигал их в печах, размалывал между жерновами, а не лечил, не откармливал, чтобы отпустить с миром. Впрочем, клянусь перед престолом Всемогущего, этот изменник не сможет больше вредить, не будь я Зеруйя из Иудеи. Я подстерегу его, когда он уйдет! Вы знаете, что моя стрела без промаха попадает в летящего жука!..
— У нас на Тибре почли бы за счастье назвать Ганнибала римским гражданином,— говорил пленный римлянин Элули.— Я удивляюсь Ганнибалу, но он свысока смотрит на меня, и этого я не могу перенести. Римская честь не ниже пунийской, и я заставлю его меня уважать.
На следующее утро Элули, заглянув к отданному на его попечение пленнику, нашел его повесившимся на перекладине палатки.
Этот случай произвел на Ганнибала сильное впечатление. Ему было тяжело сознавать, что он не может жить по-прежнему, свободно двигаться среди верных людей, но он говорил:
— Если я ношу шлем и панцирь, чтобы защитить себя от ударов в открытом бою, я могу найти способ обезопасить себя от предательского нападения. Нужно сознаться, что мы имеем дело не с одним неприятельским войском, а с целой враждебно настроенной страной!
Ночные обходы были отменены; вместо того Ганнибал ежедневно посылал доверенных людей, которые в разное время во всех углах осматривали лагерь. Кроме того, он велел изготовить себе несколько париков, различных цветов и фасонов, к каждому заказал соответствующее платье, так что его иногда не могли узнать даже те, с кем он ежедневно встречался. Но к переодеванью прибегал он только в крайних случаях. Чтобы не оставаться одному, Ганнибал должен был держать всегда, даже ночью, в палатке часовых.
Много прошло времени, прежде чем покушение повторилось. Зато в самой армии возникла новая опасность. Лигурийцы, этруски и галлы, служившие в войске, составили заговор на жизнь полководца решив напасть на его палатку и заодно перебить всех военачальников. Но рознь среди заговорщиков была столь велика, что они не только не могли прийти к какому-нибудь соглашению, но постоянно ссорились и вздорили между собой, выдавая друг друга.
Никакие силы в мире не могли воспрепятствовать убийцам и изменникам проникать в войско: оно нуждалось в наемных воинах, а на них нельзя было полагаться.
Положение было в высшей степени затруднительное; Ганнибал перешел Апулию с севера на юг, предлагая жителям городов и деревень свою дружбу и союзничество; но они не соглашались. Припасы приходилось добывать силой, и вслед войску Ганнибала кричали: «разбойники».
Между тем Фабия нельзя было вызвать на бой. Когда же пуны повернули в Самниум, он направился туда же, не спускаясь в долину.
Так миновало лето (217 г. до Р. X.), наступила осень, и Ганнибал повернул в плодородную Капуанскую долину, рассчитывая там без труда запастись припасами на всю зиму; оттуда он двинулся к северу, намереваясь перейти через горы по уже известному ему пути. Когда Фабий узнал об этом плане неприятеля, он обратился к своим помощникам с такими словами:
— Настал наш час; теперь мы их уничтожим; судьба наших врагов в наших руках, и мы приготовим им мертвое поле, подобное Тразименскому!
Фабий занял высоты перехода, послал начальников конницы с четырьмя тысячами всадников на единственный путь, по которому пуны могли пройти, и стал ждать исхода.
Прошло дня два, а карфагеняне не показывались. Тогда диктатор обратился к начальнику конницы Манцию:
— Спустись с четырьмястами своих лучших всадников в лес и выследи, что они делают; но я приказываю тебе держаться на таком расстоянии, чтобы быть в безопасности, и ни при каком условии не вступать в битву.
Манций спустился в долину, оставил свой отряд в лесу и один выехал на равнину. Врага нигде не было видно, только в одной деревне ему навстречу попался мародер нумидиец, которого он и приколол без дальних разговоров.
«Прекрасно,— подумал он,— для начала недурно!»
Немного дальше в поле он увидел еще одного, который угонял скот. Манций убил и этого. Заметив еще нескольких африканцев, он вызвал своих всадников и приказал им переловить этот сброд.
Однако это оказалось не так легко, как он думал: нумидийцы дали сигнал, собрались и быстро кинулись на левый фланг, ударили на врага и отступили, чтобы броситься на правое крыло, вырвать из строя несколько человек и снова исчезнуть. Во время этой перестрелки нумидийцы отступали все дальше, увлекая врага к своему лагерю, куда уже заранее был послан вестник.
В лагере высоко на телеге стоял человек с одним глазом и озирал равнину. Сотни храбрых всадников на горячих конях нетерпеливо следили за ним. Вот он поднял палец, и они вихрем понеслись на врага, немилосердно его истребляя, не давая ему даже опомниться. Увидел Манций, что он попал в ловушку, заготовленную Ганнибалом, повернул коня, и за ним все его воины помчались к лесу. Однако карфагеняне оказались лучшими наездниками; два часа продолжалась дикая погоня: вся дорога была усеяна трупами, Манций тоже пал. Не доходя до гор, пуны повернули обратно, чтобы самим не попасть в западню.
Когда Фабий услышал от случайно спасшихся скорбную весть, он заметил:
— Пора уж всем знать уловки пунов; в них все искусство Ганнибала; благодаря засадам, он победил при Тицинусе, при Требии, у Тразимена и теперь здесь; но на этот раз он попадет в западню, от которой его не избавят никакие боги!
Для пунийских разведчиков не представило большого труда узнать план диктатора, но трудно было его разрушить. Тогда Ганнибал отдал приказ, чтобы двести человек собрали по десяти охапок соснового хвороста, затем из соседних деревень согнали две тысячи быков и стали ждать наступления темноты. Каждый точно знал, что ему делать. Быков поставили перед войском, привязали хворост к их рогам и в полночь зажгли. Напуганные огнем, разъяренные от боли и погоняемые копейщиками животные помчались вперед на горы.
При виде огней, несшихся на гору со всех сторон, римляне были объяты ужасом; на них надвигалось целое море огня, ужасный вой и рев оглашали ночную тишину, словно духи гор очнулись и решили истребить всех, кто осмелился проникнуть в их царство. Когорты бежали все выше и выше, в горы; а за ревущими быками продвигались отряды пунов, занимая высоты с обеих сторон прохода: наконец проход был освобожден, и Ганнибал провел по нему все свое войско.