— Рим ко всему равнодушен,— возразил ему консул Фламиний,— но, надо сознаться, были времена, когда мы трепетали, но то было при Ганнибале; с тех пор прошло уже двадцать лет. Как ты только позволяешь какому-то Прузии тебя бить?
— О, если бы дело шло о нем, я не беспокоился бы, но у него есть новый полководец и не кто иной, как Ганнибал.
— Ганнибал? — воскликнул Фламиний и вскочил с места.— Карфагенянин Ганнибал!.. Мы считали его уже умершим. Ты в этом совершенно уверен?
— Совершенно! — подтвердил царь.— Он заново организовал армию Прузии и всем распоряжается.
— Тогда другое дело! Теперь все понятно,— заметил консул.— Распорядись, чтобы немедленно снарядили к отплытию корабль, и я поспешу пока в Рим. Да, если твоими противниками командует Ганнибал, ясно, почему ты потерпел поражение. Я сегодня же отправлюсь в путь!
Фламиний поспешно прибыл в Рим и доложил обо всем сенату. Тотчас же было принято единодушное решение и без промедления в Никомедию отправлено посольство с Фламинием во главе. Консул, сойдя на берег, явился к царю и потребовал выдачи страшного врага, присовокупив, что не допустит никаких переговоров, а в случае отказа немедленно будет объявлена война.
Требование это застигло Прузию врасплох, и он не нашелся ничего возразить, кроме того, что законы гостеприимства запрещают ему выдать Ганнибала.
— Конечно,— согласился Фламиний,— гость под защитой богов, для тебя он неприкосновенен, но я могу его взять. Выслушай мое предложение: ты или примешь его, или отвергнешь: на моих судах много солдат; ты укажешь мне местопребывание Ганнибала и поклянешься, что о нашем разговоре не узнает ни одна душа, пока я тебя не уполномочу. Решайся же! Но скорее!
— А если я дам свое согласие,— робко спросил царь,— будет ли мне обеспечена неприкосновенность моей страны, и согласны ли вы меня защищать от всех врагов?
— Рим защищает всех своих друзей,— заметил Фламиний.
— Я согласен, вот тебе моя рука,— сказал Прузия, и союз был заключен.
Однажды рано утром, когда Ганнибал работал у себя, в комнату ворвался Урамильк.
— Господин! Я только что был на башне: со всех сторон сюда направляются вооруженные люди. Тебе угрожает опасность!
Не говоря ни слова, Ганнибал поднялся наверх: все выходы были заняты, дворец и сад были окружены со всех сторон,— спасенья не было. В одну минуту Ганнибал взвесил положение и приказал:
— Закройте все двери; пусть римляне приступом возьмут дом. Элули и Урамильк, подойдите сюда!
Оставшись наедине с ними, он продолжал:
— Живым в руки римлян я, конечно, не дамся; в этом вы, разумеется, не сомневаетесь. Я с давних пор ношу при себе пузырек с ядом. Урамильк наполни вином мой кубок. Ты, Элули, последний из тех, кто пятьдесят четыре года назад, когда я был еще ребенком, вместе с моим отцом покинули Карфаген. Возьми мой меч, освященный в храме Мель-карта, отнеси его в Карфаген и вручи кому-нибудь из нашего рода,— пусть, они честно носят его, как я носил. Прощай, мой друг!
Урамильк, рыдая как ребенок, упал на колени.
— Живи, господин, живи!
— Разве ты хочешь,— спокойно возразил Ганнибал,— чтобы я в цепях шел за триумфальной колесницей римлянина?
— Нет, нет, господин, лучше смерть! Но и я умру с тобой!
— Вот пузырек с ядом: одной четверти его достаточно. Ну, виночерпий, в последний раз исполни свою обязанность! Так!.. Подай сюда кубок!.. Благодарю!..
— И я хотел бы умереть с тобой,— дрогнувшим голосом заметил Элули,— но я должен жить, чтобы поведать обо всем. Слышишь! Они стучат в ворота!
— Вся жизнь лишь подготовка к последней минуте,— спокойно и задумчиво сказал Ганнибал.—
Горе тому, кто в смертный час не сможет сказать, что исполнил свой долг!
Элули и Урамильк благоговейно склонили колени перед благородным вождем. Он высоко поднял свой кубок и воскликнул:
— О, боги, призываю ваше благословение на Карфаген! Возвеличьте, украсьте мой дорогой город всем, что есть лучшего в мире, всем, что вы можете даровать человеку! Пошлите ему свободу и счастье! Проклятие Риму, проклятие умирающего ему, разрушителю, преступающему клятвы верности!..
В несколько глотков он осушил кубок и снова заговорил:
— Так! Дайте мне руки! Вы остались мне верны до смерти... Она идет... идет... боги, благословите Карфаген!..
Судорога пробежала по его телу, и геройский дух покинул его.
Внизу римляне кричали, стучали и ломились во входную дверь... Урамильк вторично наполнил кубок, вылил в него весь остальной яд, выпил, встал на колени перед своим господином и положил голову на его руку,— еще минута, он громко вскрикнул и скончался.
Входная дверь с треском подалась под ударами, и все стихло. Начальник римлян поднялся наверх, чтобы взять грозного врага. Он отбросил занавес, за ним теснились воины, блестели мечи и копья. В великолепном вооружении, словно триумфатор, вошел Фламиний... но на кресле сидел мертвый Ганнибал, а у его ног лежал другой, тоже объятый вечным сном; за креслом стоял, опершись обеими руками на спинку, семидесятишестилетний старец. Прошла минута глубокого молчания, и Элули заговорил торжественным голосом:
— Склонись, ты в чертоге смерти. Вы ищете Ганнибала? Его нет,— здесь только его тело. Возьмите его, как добычу, покажите римлянам, удовольствуйтесь одеждой,— герой был не для вас!..
Когда в Рим пришло известие о смерти человека, перед которым он так часто дрожал, народ возликовал и торжественно отпраздновал этот день. Но ни до, ни после Ганнибала ни один из полководцев не мог при подобных условиях столько совершить, и никто не может искреннее и глубже любить родину, чем Ганнибал. Вся его жизнь была бескорыстная жертва на алтарь отечества; потому-то слава о нем, как яркая звезда, сияет во все времена, и на скрижалях истории в ореоле величия начертано имя его — Ганнибал.
ГЛАВА XII. ЗАНАВЕС ПАДАЕТ
Элули принес Карфагену прощальный привет Ганнибала и его драгоценный меч. Город оплакал смерть своего вождя, справил по нем торжественную тризну, и меч был повешен в храме Мелькарта.
Через несколько недель и Элули ушел на вечный покой: звезда, которой он благоговейно поклонялся, закатилась, что же ему оставалось делать здесь, на земле?
Скоро пришла новая беда. Царь нумидийский, Масинисса, нападал на земли Карфагена, зная, что римляне возьмут его сторону; наконец терпение пунов истощилось, они отбросили его назад и послали в Рим сообщение, что они отнюдь не желают нарушать мир, напротив, твердо решили соблюдать его. Сенат потребовал триста юношей в качестве заложников. Когда же заложники были доставлены, к берегам Африки двинулся большой флот (149 г. до Р. X.) и потребовал выдачи оружия и боевых орудий; а когда пуны, опасаясь за жизнь заложников, исполнили это требование, консулы объявили, что Карфаген будет разрушен до основания.
Пуны были возмущены, негодовали и решили умереть с оружием в руках.
Город подвергся нападению с моря и с суши; жители защищались с беспримерным мужеством. Рубили деревья, вырубали балки, чтобы доставить материал для боевых орудий и для судов; всякий металл шел на выделку мечей и копий; жители отдавали свою серебряную утварь для выделки наконечников для стрел; на площадях и в храмах с утра до вечера и ночью, при свете факелов, стучали молотки, визжали пилы, раздавался стук кузнечных молотов; мужчины, женщины и дети,— все принимали посильное участие в работе... Стены укреплялись, бреши засыпались, корабли закладывались, панцири, щиты, мечи и метательные копья имелись всегда в запасе; тысячи хорошо вооруженных воинов защищали город, производили вылазки, мешали работам осаждавших и поджигали неприятельские корабли.
Прошел год, одни консулы сменились другими, а пуны не сдавались, сознавая всю важность положения. Суффет был заподозрен в намерении заключить мир с Римом и единогласно приговорен к смерти. На его место был призван полководец, стоявший до сих пор с войском вне городских стен. Жрец Мелькарта вынес из храма меч Ганнибала и торжественно, в присутствии Верховного совета, передал его избраннику.
Вновь избранный суффет с воодушевлением схватил поданный ему меч и воскликнул:
— Ганнибал да будет мне примером, а Карфаген — судьей!
Бой продолжался с еще большей силой. Газдрубал, новый суффет (он не состоял в родстве с родом Гамилькара), был на ногах и день и ночь и наносил римлянам страшный вред своими безумно-смелыми вылазками... Прошел и второй год осады, а повелитель морей по-прежнему стоял с гордо поднятой головой, не думая склониться перед Римом.
На следующий год римляне призвали молодого Сципиона, сына погибшего при Каннах консула Эмилия Павла, и послали его со свежими силами в Африку. Сципион совершенно иначе повел осаду: он прежде всего опустошил всю страну вокруг Карфагена, чтобы пунам преградить подвоз продовольствия. Карфагеняне завели правильное полевое хозяйство в пригородах, обратили сады в хлебные поля, но земля не могла произрастить столько, сколько было нужно, и нужда надвигалась.
Прошло четверть года, полгода, жители бились, презирая смерть, но нужда становилась острее, и наконец пришел голод со всеми его ужасами.
Когда был съеден весь скот, дошла очередь до лошадей, ослов, верблюдов, потом стали есть собак, кошек, певчих птиц, обезьян и попугаев; все растения употреблялись в пищу: цветы, листья, коренья, трава, но лозунг оставался прежний: «Мы не сдадимся!»
Так минул еще год, и начался четвертый год осады. Сципион остался у власти и, когда весной перешел в наступление, почувствовал, что голод делает свое дело, и силы осажденных падают. Город был погружен в печаль и уныние; всюду раздавались жалобы: и во дворце и в самой бедной хижине. Прежде всех погибли грудные дети, за ними последовали больные, старики и слабые; смертность возрастала, и мертвецов уже не могли, как следует, хоронить. Нужда все росла, и Газдрубал решил просить Сципиона о мире: вся область, пусть вся область отойдет к Риму, только город останется свободным и сохранит свою независимость.