До самого города Губин не сказал больше ни слова. Утехин тоже притих — дремал. А может, притворялся, видя, что начальство не в духе.
О своей встрече с Анжелой и ее нелепых обвинениях Губин не рассказал никому, даже Маше. Был верен принципу справляться с неприятностями в одиночку. А для себя решил: надо забыть. Все забыть, что было после их ссоры. Другого просто не остается, потому что обдумывать да рассусоливать, когда уже ничего не изменить, занятие бесполезное. Мазохизм. «Вам нужна исполнительная посредственность…» Ничего плохого он, Губин, Грише не сделал — только это надо помнить. Да, не смог семь лет назад провести в главные технологи, очень хотел, но не смог. Гриша никогда не был карьеристом, для него должность — не вопрос жизни и смерти. Так чего же он все-таки хотел от Губина? Самосожжения? Чтобы тот в знак протеста не принял кресло главного инженера? Непонятно.
Тогда было непонятно, сейчас тоже. И главное, эта истеричка не пожелала передать даже последних слов.
И он добросовестно старался все забыть. Получалось плохо, вот тогда и начались неприятности с сердцем. Пришлось взять себя в руки, как гвозди, вбивать в голову: «Ничего не изменишь, ничего не изменишь». Последнее время стало уходить, забываться… Теперь вот Лиза со своим назойливым любопытством… Что, ей-Богу, за манера лезть в душу?
Лиза о чем-то думала, глядя мимо него, в окно, на котором шевелилась, взбухая от ночного ветерка, штора.
Губин встал.
— Пойду-ка я пройдусь или — к Ярославцеву, — сказал, как смог, мирно. — Старик ждет. Нехорошо, обещал.
Ничего он не обещал. Старик, поди, уже видит десятый сон, но Губин все-таки поднялся на верхнюю палубу и прошел мимо окна его каюты. Там горел свет, занавески были отдернуты, окно открыто. Сидя у стола в вязаной домашней куртке, Константин Андреевич раскладывал пасьянс.
Петрозаводск, куда теплоход прибыл в семь утра, уже из окна каюты показался Александру Николаевичу праздничным. Сверкало стеклом новое здание озерного вокзала, набережная пестрела разноцветными флагами, и все они дружно полоскались, а это значит: нет здесь давешней жары! Невдалеке от теплохода, на блестящей воде озера расселись штук двадцать нарядных парусников, видимо, это для них готовился праздник — регата, может быть?
Пока Лиза была в гладилке, Губин быстро оделся и пошел на завтрак. Сегодня договорено: в Петрозаводске каждый проводит время сам по себе. Лиза на такое предложение согласилась: у нее дела, нужно кое-что купить. Обязательно. А нагуляться и наговориться обо всем они успеют в Кижах, там стоянка после обеда, целых четыре часа.
Александр Николаевич не стал уточнять, о чем Лиза хочет «наговориться» с ним в Кижах, но обещание это ему не понравилось. Впрочем, он забыл о нем, как только сошел на пристань. Здесь, на берегу огромного озера, Петрозаводск казался южным курортным городом. Солнце, запах воды, музыка, доносящаяся с только что отошедшего прогулочного катера, загорелые лица вокруг. И ликующий голос радио: «Товарищи отдыхающие! В кассе номер шесть производится продажа билетов на двухчасовую водную прогулку! Отправление с третьего причала в десять ноль-ноль!»
А оживленно галдящая, разодетая толпа на набережной, прямо как в Сухуми. Только вода в озере светло-голубая, а там была густого синего цвета…
…Как счастливо и безмятежно провели они с Машей прошлогодний отпуск в Сухуми! А ведь можно было, не послушавшись ее, сдать к чертовой бабушке эту теплоходную путевку и отложить отпуск до сентября… Да.
Сухуми это Сухуми… На набережной сладко пахло цветами какого-то неизвестного дерева, они не знали его названия, так и говорили: «Опять пахнет Деревом». Но потом все-таки отправились в ботанический сад, чтобы найти его там. И нашли. И посмотрели, как называется. Но почему-то сразу забыли название и опять говорили «Дерево», и Маша объяснила это тем, что название оказалось невыразительным, гораздо хуже, чем само дерево, так прекрасно пахнущее. Ведь запомнила же она навсегда слово «гинкго», потому что оно необыкновенное, а вот растение, которое так называется, никогда не отличила бы от других и не знает даже, что это: дерево, куст или трава.
Губину вдруг нестерпимо захотелось вот сейчас, сию минуту, убедиться, что дома все хорошо и его ждут. Что все по-прежнему. Он вышел на широкую, видимо главную, улицу и зашагал быстрее, высматривая переговорный пункт. Он поговорит, и с этого момента здесь, с Лизой, все будет кончено. Вот так! Пусть обижается, иначе он не может. Да, оказался домашним мальчиком, которого раз в жизни выпустили погулять во двор без няньки, а он тут же сдуру пристал к компании уличных пацанов и пошел с ними бить окна, лишь бы не оставаться одному… Пусть Лиза спокойно ночует на диване в его каюте, прежних отношений не будет, он решил… Что это она там сказала про Кижи? «Успеем наговориться…» О чем? И тон такой многозначительный…
Он пошел быстрее. Вот и переговорный. Ну конечно! Полным-полно народу! Все тут — и База, и Алла Сергеевна собственной персоной! Чего им всем неймется, ведь через два дня будут дома? Стоять в толпе, еще, не дай Бог, поддерживать какой-нибудь глупейший разговор, на это у Губина сейчас не было сил. Он пошел дальше, не может быть, чтобы тут не нашлось другого междугородного телефона, столица республики как-никак, не занюханный Ветров!.. Дома ли Маша? Наверное, еще у Юльки, сегодня выходной, отпустила оболтусов на дачу. Интересно, догадались ли они взять с собой ребенка? Сто процентов, и не подумали! Пускай бабка сидит напоследок. Ничего, наведем порядок. Теперь она отдохнет, обещала же взять десять дней за свой счет… Только бы он не давал Юльке руль, особенно если Женечка с ними…
Мимо университета Губин вышел к вокзальной площади.
Будку телефона-автомата он увидел сразу, как очутился в прохладном и пустом помещении вокзала. Рядом разменное окошечко. Закрытое. Очевидно, по случаю выходного. В кармане нашлось всего две монеты. Губин почему-то очень волновался, набирая Юлькин номер. Трубку сняли сразу, точно ждали звонка, и он отчетливо и близко услышал голос жены.
— Маруся! — быстро сказал Александр Николаевич, кладя вторую монету, так как первая сразу провалилась. — Как вы там? Говори скорее, у меня…
— Алло! Алло! — кричала Маша. — Перезвони, не слышно!
— Маша! Подожди! Маша! — бессмысленно повторял Губин. Шелкнув, провалилась и вторая монета.
— Ну что же это, Господи! — горестно произнесла Маша, и раздались короткие гудки.
Из будки Александр Николаевич вышел весь потный. Голос жены показался ему напряженным, нервозным… не таким, как бывает, когда злишься, что плохо слышно, а… Нет, случиться ничего не должно было, но… а вдруг что-то дошло? Чушь собачья! Даже если на этом теплоходе, в самом деле, есть кто-то, кто может… так ведь теплоход, между прочим, еще не в Ленинграде… Конечно, существует почта и… опять же телефон… А ведь у Губина есть скверное качество — плохая память на лица. И сколько раз уже бывало: его узнают, а он нет, и потом обида… Да ерунда же! Псих. Называется, отдохнул. От такого отдыха придется лечиться. А пока без паники, нужно просто позвонить домой. И станет ясно, кто у нас мнительный идиот.
Губин обвел взглядом зал, народу никого. Закрытый аптечный киоск, на стене расписание. Поезд на Ленинград в 22.50… А кассы, очевидно, на втором этаже… Конечно, кассир навряд ли станет менять деньги, но попробовать стоит.
Однако, поднявшись по лестнице, Губин обнаружил только вход в ресторан. И дверь, ведущую на перрон. Неизвестно зачем, он вышел на платформу, повернул направо, побрел, оглядываясь по сторонам в поисках какого-нибудь работающего киоска, и вскоре оказался перед стеклянным павильоном. Да, это был кассовый зал. Губин вошел внутрь.
Странно — и тут народу почти никого, вон у суточной кассы только одна женщина. Александр Николаевич подошел ближе, и, когда был уже в двух шагах, женщина внятно сказала: «До Ленинграда». И сунула в окошко десятку.
Губин вдруг почувствовал, что у него колотится сердце. Он не отрывал взгляда от кассы, ожидая, что сейчас оттуда послышится привычное: «На сегодня ничего нет». Но в кассе молчали, а через полминуты женщина уже держала в руках билет и сдачу.
— Скажите, — спокойно обратилась она к кассирше, будто речь идет о пустяках. — А когда он прибывает?
— Завтра, в восемь сорок пять утра.
В сумке у женщины звякнула мелочь.
«Наверняка найдется пятнадцать копеек, надо бы…»
Вместо этого Губин шагнул к кассе и, откашлявшись, спросил, есть ли еще билеты на сегодня. Широкое лицо кассирши с нарисованными в форме идеальных полуокружностей бровями показалось ему неприветливым.
— Сколько? — спросила она лениво.
— Один — Ленинград — сегодня, — сказал он не переводя дыхания.
— Вам купейный? Девять рублей.
Еще не веря, он молча протянул деньги.
— Нижнее место! — Теперь кассирша улыбалась, точно все поняла, и лицо ее стало симпатичным, даже брови дурацкие ничуть не портили.
Когда Александр Николаевич вернулся на теплоход, Лизы еще не было. На сборы потребовалось всего минут десять. Странное дело: складываешься в дорогу — времени уходит безобразно много, а тут — раз, два, чемодан застегнут, портфель уложен. Теперь не забыть зонт. Готово… А цветы в вазе уже начали вянуть… Надо было, конечно, купить на прощание хороший букет. Джентльмен… Для нее это, наверное, будет болезненно… И все-таки — лучше разом. Кто сказал: «Жалел кошку и отрубал ей хвост по кусочкам»?
Губин вдруг заметил, что забыл на полке свою чашку. Рядом сидела Лизина каменная собачка из Перми. Он взял чашку. Собачка на пустой полке выглядела маленькой и сиротливой. Оставить чашку? Придется врать Маше — дескать, разбил. Ее подарок… Губин вытащил из чемодана джемпер, завернул в него чашку и аккуратно поместил среди одежды. Потом присел на диван, тут же поднялся, взял вещи. Не забыть предупредить вахтенную, а то возьмут еще да и отправят Лизу назад, к Корове с Козлом, сегодня, кажется, дежурит как раз та, с продувной физиономией.