аться вполне счастливым. А? Счастье надо охранять и беречь». — «Надо беречь, надо беречь…»— подхватили счастливые горожане, пятясь от тех, с колокольчиками.
И с этого дня, едва заслышав звон, люди закрывали окна ставнями, запирали двери, а если дело происходило на улице, прятались за угол и стояли там, пока несчастливый со своей заразой не пройдет мимо. При звуках колокольчика захлопывались двери магазинов, уличные торговцы бросались наутек, а колокольчиков в городе между тем становилось все больше. Правда, один из отвергнутых влюбленных вдруг заявил, что его чувство, слава Богу, угасло и теперь он самый веселый, следовательно, самый счастливый человек в городе. Поэтому Господин управляющий лично снял с него колокольчик. Новый год приближался, и жители очень волновались, что им не достанется звание Лучшего города, самая высокая елка и, главное, дорогие подарки. А все из-за них, из-за этих уродов с колокольчиками! Теперь несчастливых не просто обходили, от них шарахались, кидали в них камнями, а на площади кто-то вывесил плакат: «Долой зануд! Несчастливым не место среди порядочных людей!»
Тут Алла Сергеевна почему-то захохотала, но сразу поперхнулась и смолкла. И тогда улыбка впервые затеплилась на бледном лице Базы, губы его скривились еще больше и разъехались, показав неровные желтые зубы.
Больше не смеялся никто, а Ярославцев довольно мрачно попросил читать дальше.
А дальше было так: однажды настала ночь, когда колокольчики долго не смолкали на улицах города, мешая людям спать. Но к утру смолкли. Навсегда. Потому что несчастливые собрались и ушли. Куда? Кажется, в горы. Впрочем, этим никто не интересовался — ушли, и слава Богу, наконец-то в городе все счастливы. Поэтому, когда через два дня наступил канун Нового года, на площади торжественно установили присужденную по заслугам громадную елку. На ветках ярко горели свечи, а внизу лежала гора дорогих подарков. Горожане нарядились и вышли на площадь, но в это время из-за гор вдруг подул сильный ветер, огонь горящих свечей перекинулся на ветки, и елка вспыхнула. Через пять минут огонь уже лизал крышу дома Господина управляющего, стоящего ближе всех. «Помогите, пожар!»— закричал господин Краст, а дети его громко заплакали. Но никто не бросился на помощь. Наоборот, каждый, выхватив из огня свой подарок, побежал прочь, потому что пожар, как известно, несчастье, а от чужого несчастья надо держаться подальше. Огонь тем временем, уничтожив один дом, принялся за другой. Через час пылал уже весь город, так что к утру осталось только пепелище, по которому бродили горожане, прижимая к груди заслуженные подарки. Несколько человек погибло в огне, но о них никто не вспоминал, — ведь если вспомнишь, можешь пожалеть, а пожалеешь — расстроишься. И сразу станешь несчастным, а это позор. Так что все улыбались, — внезапно закончил База, поднял лицо и опять ощерил свои малосимпатичные зубы.
На этот раз не смеялась даже Алла Сергеевна. Как-то боком она подошла к Базе и, не глядя ему в лицо, невнятно сказала, что от лица всех туристов сердечно благодарит его за доставленное удовольствие. Аплодисментов особых не было, только Жора протолкался к Базе и с мрачным лицом стал трясти ему руку.
— Чушь какая-то, — сказала Ира, — называется, рассмешил.
В каюте Лиза сразу села довязывать свитер. Завтра день его рождения, завтра и должно быть готово! Кондиционер включать не стала, открыла окно и задернула занавески, как всегда учил Александр Николаевич, ругался, что Лиза ходит перед окном неодетая. Не хотел, чтоб другие смотрели.
С той стороны окна, на палубе, негромко разговаривали. Слышался звякающий голос Аллы Сергеевны и другой, мужской, очень знакомый. Ну еще бы! Сколько раз на дню Лиза слышала этот голос, он объявлял о прибытии на очередную стоянку или что на синей палубе производится прием личных радиограмм… Сейчас голос радиста был тихим и совсем не торжественным, жаловался: придет послезавтра домой, а там никого, жена с детьми в деревне, а вернутся — его опять не будет…
— А меня сын с невесткой придут встречать, — с гордостью сказала Алла Сергеевна.
— Ну-у! — удивился чему-то радист. — Значит, вернулся?
— Вернулся. Я звонила, голос такой… возмужалый. Ой, даже поверить не могу! Господи, всего-то денек побуду дома, вечером — на Валаам. Хочу договориться, чтобы разрешили ему — со мной. Все же столько времени сына не видела. Должны пойти навстречу. Ты как думаешь?
— Разрешат, — уверенно сказал радист. — Ветеран войны, считается. Устроишь клуб интересных встреч.
— Устала… — вдруг вздохнула Алла Сергеевна. — Надоело, ну просто… И годы. Все считаю, сколько до пенсии. Долго еще… несколько лет… пять месяцев и семь дней… Теперь уже шесть.
Лиза посмотрела на часы — четверть первого. Пора ложиться, а спать совсем неохота. Вот и рукав готов, осталось только пришить.
Когда она закончила свитер и положила его на диван, было уже начало второго. Наступило двадцать восьмое число. День его рождения. Лиза сняла с полки каменную собачку, посадила на стол, подумала, достала из шкафа платье, туфли и переоделась. Поправила цветы в вазе. Они уже начали вянуть, но ничего, до Ленинграда достоят. А там… Лиза накрыла на стол, вынула яблоки, за которыми специально бегала в Петрозаводске на рынок, конфеты, два стакана, а главное, бутылку шампанского — куплена по секрету от него, он любит, — всегда заказывал, и в баре в тот вечер, и потом в кафе, куда они ходили в Перми.
Через десять минут сидела за столом, держала в руке стакан с шампанским. Себе плеснула на донышко, Александру Николаевичу от души. Зажмурилась — вот он, сидит напротив, загорелый лоб, темные волосы с проседью, мягкие. Глаза… Какого цвета? Иногда серого, а иногда совсем голубые, просто синие. Сейчас он сидел в новой голубой рубашке, глаза были как раз синими, у глаз — морщинки, и в них кожа белая, потому что он всегда щурится на солнце. А брови выгорели… Лиза подняла свой стакан и молча сказала тост. За его здоровье, за счастье, за… все и за скорую встречу! И сразу выпила. Через секунду сделалось тепло, щекам так даже жарко. И тут она наконец открыла глаза, а напротив пустое место и нетронутый стакан.
Лиза быстро взяла этот стакан, половину отлила себе и выпила из обоих по очереди. Сперва его долю, потом свою. Вот теперь все, как положено, вместе выпили! А-а, ничего… Сегодня можно, сегодня день особенный и случай особенный, правда, собачка? Бедненькая, смотрит, а ей ничего не дали. Хочешь яблока? Не хочет, боится. А глаза несчастные, обиженные. Лизе вдруг до слез стало ее жалко, эту собачку, взяла в руки, стала греть. Ой, собака ты, собака, ой, собаченька моя! Поцеловала в голову и вдруг сама не заметила, как заплакала. Слезы были не тяжелые, текли себе и текли, и в груди от этого делалось свободней и горячей. Легче становилось. А сейчас мы за тебя выпьем, собачечка, ты ведь наша общая, моя и его, а больше ничья! Лиза налила себе еще, стукнула тихонько краем стакана по собачьему носу и выпила. Вот так! Слезы все текли, пускай себе текут, кому они мешают? Да, собака, что ты говоришь? Послезавтра?.. Нет-ет! Лиза погрозила собачке пальцем. Второй час ночи! Нетушки, завтра уже! Завтра наведем красоту, накрасим ресницы, губы, причешемся, наденем его любимое платье. Он ведь обязательно придет, правда, собачка? Не может быть, чтобы не пришел? Не может! Не может!!
Утром Лиза проспала завтрак, девочки опять приходили узнать про здоровье. Сказала, болит голова. Голова-то, в самом деле, побаливала, но это ничего, плохо другое — Лизу точно всю корежило внутри, минуты на месте не усидеть, хочется спешить куда-то, бежать, что-то делать. К обеду успела выстирать платье, и уложить вещи в чемодан (подарки сверху, чтобы сразу достать), и прибраться. Вечером придут Катя с Ирой, да и вообще неудобно сдавать грязную каюту, протерла мокрой тряпкой окно и плафон на потолке, смахнула с полочки пыль. После обеда гладила, чистила выходные туфли, а когда уже совсем стало нечем заняться, легла. Хотела читать, не смогла, попыталась заснуть, чтобы время быстрее шло. А оно, конечно, не двигалось.
Еле дотерпела до ужина, а после ужина явились Катя с Ирой, в новых платьях, подкрашенные, а Лиза кулема кулемой, в сарафане, белое пожалела надеть. Ладно, сойдет.
Девочки принесли с собой записные книжки — обменяться адресами. Лиза выставила свое шампанское. Кто снял пробу? Да выпивали тут как-то с Александром Николаевичем, вот осталось, а сегодня как раз день его рождения. Да.
Сперва чинно выпили за именинника, чтобы все обошлось. Потом Катя предложила — за Лизу, за ее счастье в личной жизни. И за будущее, да? А Лиза сказала: зачем загадывать? Какое получится будущее, такое и хорошо. А что у нас уже было, на всю жизнь хватит.
И Катя с Ирой согласились: да, того, что в душе, никто не отнимет.
— И не испоганит! — добавила Ира.
— Ты, Лиза, правда, счастливая, помни и цени, — строго сказала Катя.
— Я разве спорю? О-очень!
— А ведь Лизка у нас пьяная! — вдруг объявила Ирина, — Кать, ты посмотри, какие у нее глаза! Ай да Лизка, ну, вообще… Все, подруга. Тебе выдача спиртного прекращается. Трезвость — норма жизни. Зеленого змия — в Красную книгу.
— Еще чего! — Лиза, смеясь, потянулась к бутылке. — У меня сегодня такой праздник! — И нахмурилась — Ой, девчонки, я так переживаю. А вдруг завтра не придет?
— Да придет, ты что? — уверенно сказала Катя. — Как это не придет? Он не такой, не может…
— Все они такие, бросьте вы, бабы! — Ирина махнула рукой. — И все всё могут. Ладно, не берите в голову, это я так. Я ведь злая, Катька не зря говорит. Вы мне лучше вот что: этот рассказ, ну, вчера, про город? Он к чему? Для юмора или как?
— Или как! Сказка это, поняла? — объяснила Катя. — Про то, что люди боятся чужой беды.
— А-а, ну это точно. Сама сто раз убеждалась, — кивнула Ирина. — Все хорошо — и друзей навалом, а чуть чего, так всех точно ветром под зад.
— Слабые, на жалость сил нет, — сказала Лиза, вспомнив бабушку, — их самих пожалеть надо. Это сильный сам выдержит и другим поможет, а слабый от чужого горя прячется, а если с самим что — пропал.