Жохова брезгливо оглядела помещение.
— Устраиваемся! — призвал Жмуркин.
— Как? — растерянно спросила Снежана. — Мы будем ночевать здесь? В этом свинарнике?
— Тебе должно понравиться, — хмыкнула Жохова.
Рокотова и Герасимов сели на койки и стали разглядывать помещение без особого интереса. Остальные тоже. А Лаурыч так даже с удовольствием, сидел, читал что-то, написанное на стене гелевой ручкой.
— Девочки идут туда, — указал Жмуркин на вторую комнату. — Мальчики остаются. Возможно, нам придется здесь прожить пару дней…
— Что?! — почти взвизгнула Снежана. — Два дня?!
— Вряд ли больше… — ответил Жмуркин. — Ну, может, три.
— За три дня Жохова нас точно сожрет, — напомнил Пятахин.
Возник небольшой скандал. Собственно, не скандал даже, Снежана, Жохова и Листвянко окружили Жмуркина и принялись собачиться, я выбрал койку у окна и стал устраиваться. Дитер с Боленом изучали стены избы, Болен просто знакомился с фольклором, а Дитер, само собой, списывал. И срисовывал.
Александра подошла ко мне и спросила:
— Это настоящий барак? Как у Солженицына?
— Ага, — сказал я. — Точно такой же. Их по всей России одинаково строили.
— А это… — Александра указала на койки. — Это…
Она принялась вспоминать слово.
— Нары, — подсказал подвернувшийся Пятахин. — Шконки.
— Да, нары! Это нары?
— Конечно, нары. Располагайтесь. Будет потом что вспомнить.
— Это да… — Александра направилась в девичью палату.
Дитер и Болен стали выбирать койки, с осторожностью, точно мины обезвреживали. А я выбрал ту, что у окна, чтобы лежать и ночью смотреть на звезды.
— Матрацев у нас, правда, нет, — сказал Капанидзе.
— В спальниках поспим, — ответил Жмуркин. — Всего-то пару дней…
— Ну и хорошо. Располагайтесь, отдыхайте, я потом загляну.
Капанидзе брякнул кружками и направился к выходу.
— Эй… — позвал Жмуркин. — А у тебя…
— Велик, что ли? — переспросил Капанидзе. — Есть. Он там, за углом стоит. Если нужно, берите.
Капанидзе еще раз брякнул кружками и удалился, зевая и потягиваясь, сутулой спиной показывая, что ему очень хочется спать.
— Странный тип, — тоже зевнул Листвянко. — Похож на…
— Вот повесит замок на дверь — и подпалит, — потерла глаза Жохова.
— Да обычный псих, — Пятахин с размаху ухнул в койку, пружины сжались и невысоко подкинули Пятахина в воздух.
— У него уши вросшие, — заметил Гаджиев и потянулся. — Как у убыра…
А я вдруг почувствовал, что тоже хочу спать. Просто зверски. Лег в пружины и сразу начал проваливаться, и то, что происходило вокруг, слышал только через сон.
— Надо кого-то послать к автобусу, — предложил Жмуркин. — На велосипеде. Сообщить, что мы дошли, узнать, как дела. Потом надо с кураторами связаться — сказать, что мы живы…
— Я могу съездить, — вызвался Лаурыч.
— По мамке соскучился, — лениво отметил Пятахин. — Мама, мама, наши сети притащили мертвеца.
— Да нет, я просто люблю на велосипеде кататься…
— Да не, все понятно, после того, как тебя столько лет моют в тазу…
— Мама меня не моет, — спокойно возразил Лаурыч. — Это вранье всё, я не знаю, кто это придумал …
— Сам поеду, — сказал Жмуркин. — Старшим оставляю Бенгарта. Бенгарт, слышишь?
— Слышу, — ответил я.
— Если что… Далеко без меня не уходить.
— Ага, — сказал я.
— А у Жоховой тоже уши вросшие, — сказал кто-то, кто именно — я не расслышал.
И уснул окончательно, по-мертвому, глубоко и почему-то спокойно.
Проснулся уже в темноте. За окном шуршали кузнечики, звезды висели над лесом, мутное стекло отсекало мерцание, и звезды походили на серебряные полушки, рассыпанные по небу, или на старые елочные игрушки. Мне не хотелось подниматься и впрягаться в жизнь, но меня уже раскусили.
— Проснулся, начальничек, — сказал Листвянко.
— Тоже мне, фюрер, — усмехнулся Пятахин.
Ничего себе. Пятахин хамеет, все ему мало.
Замолчали. Странный звук, давно такого не слышал. То есть я, кажется, никогда такого не слышал.
Я сел и огляделся. Избу заливал лунный свет. Все, и мальчики и девочки, собрались в нашей комнате, сидели по койкам, такие черные фигуры с лунными лицами. И слушали.
— Это все-таки что? — настороженно спросила Снежана.
— Песню поют, кажется, — отметила Рокотова.
Точно, кажется, песня. На три голоса. Задорно так, весело.
— Они что, ненормальные? — спросил Листвянко.
— Если песню поют, обязательно ненормальные, что ли? — обидилась Снежана. — У меня дедушка тоже часто поет.
Они стали выяснять, есть ли зависимость между пением песен и умственной недостаточностью, как обычно, приводя в качестве аргументов дедушек, прадедушек, хоровые капеллы, финских рокеров и прочее бессаме мучо. И я сразу от них устал, мне не хотелось слушать их, и я вышел на крыльцо, вздохнуть настоящим воздухом, расправить легкие. Вздохнул…
Пирогами. Сильно так пахло пирогами или пряниками. Я поглядел направо.
На веранде соседнего дома под крышей горела керосиновая лампа с мятой банкой, чуть сбоку дымил самовар, а рядом с ним скучала очередная мохнатая и большая кошка. За столом сидели три старушки, они играли в карты и пели звонкими голосами:
В тоске заплачет мать-старушка,
Смахнет слезу с ресниц отец,
И дорогая не узнает,
Какой десантника конец…
Получалось у них интересно — и грустно, и задорно одновременно, слушать было приятно. Я вообще не любитель всякой самодеятельности, но в данном случае мне понравилось. Наверное, потому, что старушки пели с удовольствием.
Бабушки пели, на самодельных качелях сидел Капанидзе с гармошкой. Он медленно раскачивался, качели взвизгивали, и в ритм этих взвизгиваний Капанидзе растягивал гармошку, и всё вместе умудрялось вплетаться в пение, и получалась маленькая вечерняя музыка.
А по двору задумчиво бродила белая коза. А в лужу у крыльца печально падали звезды.
Или показалось?
Глава 16Фисташковые волки
— Витя! Витя, просыпайся! Там этот пришел… Вчерашний.
Пришел вчерашний день, и пыль смахнул, с утра
Вчерашний — дребедень, ай лайк позавчера…
Что это? Стихи стал сочинять, как Пятахин какой… Мир — куда ты катишься, дай ответ, не дает ответа, ровное жужжание, пахнет медициной, это Гаджиев. Апрельский пал. Захотелось крикнуть от…
От какого-то странного счастья. Крикнуть, по стенам побегать. Выспался, наверное. Я вдруг понял, что последнее время я не высыпался совсем. А теперь вот выспался, вчера полдня и ночь сейчас. Хорошо.
— Витя! — почему-то меня будил Гаджиев. — Витя, просыпайся!
К дождю. Гаджиев — это решительно к дождю.
— Витя, этот вчерашний парень, он нам яиц принес, — сообщил Гаджиев.
— Чего?
— Яиц. Целую корзину. Этот, белобрысый.
А яйца к заморозку.
— Страусиных? — спросил я.
— Нет, обычных, вареных.
— Зачем? — не понял я.
Гаджиев пожал плечами.
Где это мы должны были сейчас быть? В Муроме. Или в Ростове… А мы в Клопяеве… То есть в этом, в Ключе. В Ефимовом. С яйцами, с ночными народными песнями, с удивительно белой, приснилось, что ли, козой.
— А где остальные? — спросил я.
— Завтракают, — ответил Гаджиев.
— А Жмуркин?
— Не приехал еще.
— Ладно… Иди, Равиль, я сейчас.
Гаджиев ушел.
Я вывернулся из койки и выбрался на веранду. Там уже почти все вовсю были, сидели за столом с голодными и бодрыми лицами, а Листвянко шагал вдоль стола и раздавал яйца. Каждому по три штуки. Вареные.
Мне улыбнулись все, даже, как мне показалось, Жохова. Или клоп ее укусил в икры, улыбнулась.
Сам вчерашний белобрысый Капанидзе рискованно раскачивался на трехногой табуретке, жевал жвачку, надувал какие-то просто чудовищные из нее пузыри.
— Привет, — сказал я.
— Здорово, — ухмыльнулся Капанидзе.
Он замер, балансируя на одной табуретовой ножке.
— И сколько? — спросил я.
— Сорок штук, — ответил Капанидзе. — Все свеженькие, сегодня собрал.
— Нет, сколько стоит?
Сорок штук, деревенские яйца крупного размера и высшей свежести, экологически чистые… Рублей семьдесят, наверное, а лучше сто.
— Да просто так, — пожал плечами Капанидзе. — Кушайте, все равно они долго не хранятся…
Даром, значит. Вот ведь оно как.
— У вас ведь все равно еды никакой нет — а яйца вкусные.
Капанидзе держал равновесие на одной ножке. Ему бы в эквилибристы, талант пропадает.
— Курицы несутся, как ненормальные, девать некуда, — Капанидзе балансировал руками. — Так что ешьте на здоровье.
— Яйца что надо, — подтвердил Листвянко и сунул мне корзинку.
Действительно, крупные. Такие… Короче, на птицефабриках таких уже не делают. Я достал одно, стукнул о перила крыльца. Не разбилось, крепкое, пришлось стукнуть еще.
Александра с недоумением разглядывала яйцо, как будто в первый раз видела, у них в Германии что, совсем двадцать первый век наступил — яйца уже чищеные продаются? Или курицы их без скорлупы несут? А Дитер с Боленом ничего, жевали вовсю.
— Костлявая рука голода, — сказал я. — Мы отрезаны от цивилизации и теперь целую неделю будем питаться только одними яйцами.
Александра кивнула и принялась шелушить яйцо.
— Я эти яйца есть уже не могу, — сообщил Капанидзе. — А бабки меня все кормят и кормят — утром яичница, днем зразы, вечером гоголь-моголь…
— А ты качайся, — посоветовал Листвянко.
Он уселся во главе стола и тоже приступил к завтраку.
— Что? — не понял Капанидзе.
— Качайся. Подтягивайся, отжимайся, гирю поднимай. Знаешь, какие на яйцах банки набьешь? Это ведь сплошной белок.
Листвянко продемонстрировал «двойной бицепс спереди», отправил яйцо целиком в рот, стал жевать.
Капанидзе задумался, а я тоже стал есть. Яйцо оказалось действительно вкусным, просто очень. Обычно всухомятку яйца не очень едятся, а эти ничего, я две штуки слопал только так, на третье нацелился. Остальные не отставали. Даже Жохова.