— А-а! — Пятахин выскочил из зелени и принялся забрасывать меня шишками и короткими корягами.
— А-а-а! — я заорал в ответ и стал обкидывать Пятахина.
Шишки били мне в руки и в лицо, больно, но не очень, похоже на укусы слепней. Я тоже попадал, но, конечно, реже. Да и голова у Пятахина крепче, что ему шишка…
Снаряды первым кончились у него. Он стал проверять карманы, я воспользовался этим и два раза влупил ему в лоб со смачностью.
— Ах так… — Пятахин огляделся, наклонился, погрузил в папоротник руки.
— Сдавайся…
Пятахин поднял из зелени ствол упавшей гнилой березы. Дубину. Я погрузил голову в папоротник и сразу же наткнулся на такую же. Поднял.
— Получи! — Пятак размахнулся стволом и попытался стукнуть меня в плечо.
Я увернулся и ответил ударом на удар, Пятак подставил свою корягу. Бум.
При каждом ударе от наших дубин отрывались куски, они разлетались в стороны, рассыпались в коричневую труху, мы что-то кричали, ругались и скрипели зубами, это было весело.
Закончилось все просто — дубина у Пятахина сломалась, а моя опустилась ровнехонько ему на голову и переломилась с влажным хрустом. На Пятака просыпалась крупная белая манка, а потом сразу муравьи, рыжие и злые. Они побежали по голове, по плечам, за шиворот. Пятак смотрел на них растерянно, только и сказал:
— Вот твари, уже за спину кусают… Жаль, что телефон сел, это, наверное, красиво…
Он кинулся к ближайшему дереву и принялся с ним обниматься, давить муравьев под одеждой. И, конечно, они от этого рассвирепели и стали кусать сильнее, Пятак заругался. Такие муравьи больно кусаются, у них челюсти как у собак.
— Не двигайся! — велел я. — Не шевелись!
— Почему это?
— Они сейчас успокоятся и с тебя убегут. Что им на тебе делать?
— Ну да, наверное…
Пятак опустился в папоротник, одна голова на поверхности осталась.
— Странно все это, — сказал он. — Свернули с дороги всего ничего, а уже как будто в другой мир попали. Бабушки по вечерам поют, страусы бегают… Просто фэнтези какое-то, а?
Похоже, подумал про себя я.
— Если бы ты жил в Москве, на тебя это еще большее впечатление бы произвело, — сказал я. — А уж если бы ты жил в Германии… Как муравьи?
— Кажется, отпускают, — ответил он. — Хотя нет…
Пятак замолчал. Сидел, смотрел перед собой, не мигал, как остекленел. И я стоял рядом, дурак дураком.
— Ладно, пусть жрут, потерплю, — сказал Пятак через минуту и вылез из папоротника. — Надо и страдать иногда. Пойдем, что ли…
Мы стали выбираться из папоротника и почти сразу выкатились на поляну, небольшую, пятак без леса, метров десять.
— Ох ты… — выдохнул Пятак.
Раньше я думал, что про ковер из ягод — это так, присловка, не больше, а оказалось, что правда. Ягод было столько, что зелени за ними почти совсем не проглядывалось, фиолетовое поле, черника. Тогда, на страусиной полянке, была земляника, а тут черника. Богатые места, всего тут, кажется, много.
— Надо лешему сахару оставить, — сказал я.
— У меня тут завалялось, — Пятак достал из кармана конфету. — Это еще лучше сахара.
Он достал из кармана батончик в золотой сверкающей обложке, понюхал.
— Берег для Снежинки… — вздохнул Пятак. — Но как-то помялась в кармане. Теперь ее неудобно дарить…
Пятахин еще раз понюхал конфету и аккуратно положил ее в мох, сверху прикрыл пожелтевшим листиком.
— Теперь можно ягоды есть, — сказал он. — Никогда столько не видел, здесь, наверное, целый грузовик легко набрать…
— А вдруг отравлено? — предположил я.
— Вряд ли Жохова сюда дотянулась.
Пятахин нагнулся и зачерпнул чернику горстью, попробовал.
— Хорошая…
Мы врезались в ягоды, как ледокол врезается в свеженький лед. Черника… Никогда такой крупной, плотной не видел, и так много в одном месте тоже не видел. Черника оказалась сладкой, рано набравшей меду, ягоды выглядели как фиолетовые бархатные шарики, есть было жалко, смотреть нравилось…
Но стали есть.
Я лично брал по одной, высматривая самые крупные, рвал в папоротниковый лист, свернутый кульком, и когда он наполнялся, ел уже сразу, чтобы чувствовалось. Пятахин действовал по-другому, растопырив пятерню, просеивал кустики, сгребая ягоды в горсть, отправляя их в рот. Я тоже пробовал так, но у меня не получалось, черника сминалась и растекалась по ладоням, руки стали синими и липкими, я плюнул на этот метод и стал собирать, как и собирал.
Мы объедали поляну, наверное, с полчаса, однако меньше ягод не стало, наверное, сотую часть не осилили. Пятахин посинел от сока, щеки, подбородок тоже, наверное, я выглядел не лучше, какая разница…
Пятахин набрал ягод, сжал в ладонях, приложил к лицу, размазал.
— Для равномерности, — объяснил он. — Чтобы всему синим быть. Я так бабушку однажды напугал, еще маленький. Щеки голубикой посинил, а губы вишней натер. И в глаза еще тоже вишню закапал, и в окно как вставлюсь. Завыл еще так, на могильный лад — е-е-р. А бабушка не раздумывая — раз, и в меня чайник запустила…
Про чайник он сказал уже грустно, наверное, на самом деле бабушка кинула в него кипящим чайником.
— Жохова в тебя стилетом запустит, — успокоил я. — Почувствуешь себя как дома.
— Жохова классная, — сказал вдруг Пятахин. — Романы сочиняет. Может, мне ее пригласить куда, а? Зверинец передвижной, кажется, в августе приезжает.
— Это мысль, — согласился я. — Но лучше к Жохову-старшему в секту запишись.
— Что?
— В секту, говорю, к Жохову, он тебя иерархом назначит.
Пятахин задумчиво почесался, видимо, взвешивал все «за» и «против» поступления в секту, а потом в кустах что-то тоже почесалось.
— Слышал? — прошептал Пятахин.
Я слышал. В кустах прохрустело, кусты колыхнулись.
— Может, опять страус? — предположил я шепотом. — Может, он тебя преследует, а?
— Страус? Меня преследует?
— История знала прецеденты.
Я достал из рюкзака ракетницу.
— Моби Дик помнишь? Там вот тоже преследовали, только там огромный кит был. А у тебя страус. Но, как говорится, каждому по масштабу личности его.
— Ты мою личность, пожалуйста, не затрагивай…
— Тихо.
Я взвел у ракетницы курок.
— Теперь этот страус тебя всю жизнь преследовать будет, — сообщил я. — И на могилку твою придет. Хатико знаешь?
Я представил себе — могила Пятахина лет через семьдесят, такие, как он, долго живут и в своей постели помирают, окруженные семейством и челядью. Так вот, могилка его, и каждый полдень к ней является престарелый седой страус, сидит на холмике, плачет и зовет, плачет и зовет. Хотя, если честно, мне совсем не хотелось шутить и думать в веселую сторону, ведь это на самом деле мог быть медведь. Конечно, лето, ягод полно, медведи не очень голодные, но все равно, медведь — штука опасная.
Кусты дрогнули. Вздрогнули даже. То ли малина, то ли смородина, какие-то густые лесные заросли, совершенно непроницаемые для взгляда.
— Говорят, что если в штаны наложить, то медведь тебя потом есть не будет, — сообщил Пятахин. — Ты как думаешь?
— Не знаю.
— А мне и не хочется совсем… — хлюпнул носом Пятахин. — Давай, стреляй уже.
Я поднял ракетницу, прицелился в кусты.
— Давай, шмаляй! — проскрипел Пятахин. — А то вылезет, мало не покажется…
Кусты взволновались, точно там был, по крайней мере, бегемот, или носорог, или жираф внаклонку, короче, два левиафана.
— Шмаляй, говорю! — потребовал Пятахин.
Вот стрельну, а если промажу? Попаду медведю не в глаз, а в пузо. Пузо загорится, медведь рассвирепеет и кинется.
— Стреляй! — взвизгнул Пятахин.
Кусты опять шевельнулись, я подумал, что там все-таки не медведь, а лось, как-то он совсем уж повсеместно шевелился. Впрочем, лось тоже не подарок, забодает.
— Ну!
Глупо стрелять, я ведь не вижу куда. А если попадешь в загривок — и он только больше рассердится? Чем можно от медведя оборониться? Скунсом. Скунс есть — я поглядел на Пятахина — он, конечно, воньлив, однако вряд ли сможет отогнать медведя.
— Дай сюда! — по-бабьи взвизгнул Пятак.
И неожиданно выхватил у меня ракетницу.
— Ты что…
— А! — закричал Пятахин и выстрелил в кусты.
Это было похоже на выстрел из бластера — ну, как в кино. Пылающий сгусток ударил в зеленку, оттуда рассерженно рыкнуло, осыпались листья…
И все. Тишина.
Пятахин сунул мне ракетницу и гадкой обезьянкой вскарабкался на ближайшую березку. Деревце было тоненькое и под тяжестью Пятахина согнулась, он повис.
А я не знал, что мне делать, ну не лезть же на самом деле на березу? Медведь там только так достанет.
Поэтому я перезарядил ракетницу и стоял, ждал, что дальше. А Пятахин висел. Так оно и продолжалось. Из кустов никто не показывался, медведь — если это был, конечно, медведь, — чего-то ждал.
Через несколько минут Пятахин съехал с дерева и шлепнулся на землю. Больше он на березку не полез, подбежал ко мне.
— Ты безнадежен, — сообщил ему я.
— Так я давно тебе говорил, от меня надо подальше держаться. Давай лучше сваливать, — указал пальцем Пятахин. — Обратно…
Я не стал спорить, пошли с поляны, ну его, кому хочется с медведем возиться… Шагали осторожно, прислушиваясь и приглядываясь, а если честно, мне хотелось и рвануть бегом. Но я знал, что так совсем нельзя — если медведь здесь, то он наверняка кинется…
Опять тряхнуло. На этот раз сильнее, повалились с ног, а подниматься не стали, лежали долго, боялись, что тряханет еще, не меньше десяти минут, потом успокоились, хотя Пятахин выразил сомнение. То есть уверенность, что это все-таки метеорит, разумеется, с некровирусом.
— Может, мы вообще на земле только двое остались, — предположил Пятахин. — Остальные уже мертвяки, уже мочат друг друга. Или пришельцы высадились и всех поработили уже…
…И уже загоняют плетками в трюмы своих звездолетов на предмет отъятия крови, желчи и прочих биологических субстанций.
Пятахин стал развивать идеи о том, что неплохо бы ему организовать и возглавить сопротивление, потому что именно такие, как он — решительные и целеустремленные, — могут повести народ к освобождению…