…сзывать весь наш народ на пир,
Всех, от вельмож до нищего слепца;
Всем вольный вход, все гости дорогие.
По сути дела, здесь в широкой, эпической, обобщающей форме звучит то самое приглашение к столу, которое использовалось традиционно драматургами как прием завершающий, прерывающий театральный акт. Однако пушкинское приглашение к столу звучит из царских уст и обращено к боярам как приказание через них, опосредствованно, осуществить приглашение, а потому дается в инфинитивной форме, да еще в третьем лице; само же застолье именуется не конкретно «обедом» или «ужином», а пиром – особым торжественным видом застолья. Этим усложнением формы достигается отрыв от «земли», утонченность, абстракция конкретного в высокоторжественном. Такова грамматическая форма. Но ей под стать и сама лексика.
Пир – это весьма своеобразное застолье. С одной стороны, оно не имеет точно фиксированного времени в течение суток, как это имеют завтрак, обед и ужин, про которые можно всегда точно сказать, когда они происходят, и потому по ним определяется время и в жизни, и в пьесе. С другой стороны, само по себе время, отводимое на пир, чрезвычайно протяженно – ведь история знает не только пиры, происходившие несколько часов или даже суток, но и непрерывные многонедельные пиры. Таков, например, семинедельный пир, устроенный в 1429 году великим князем литовским Витовтом, пригласившим почти всех монархов Европы на торжество по поводу обещания папы римского присвоить ему королевский титул, а Литве статус королевства. И в то же время заведомая длительность пиров неопределенна. Никто не может сказать, сколько продлится тот или иной пир: ни его хозяин, ни гости, – ибо в ходе застолья всегда что-нибудь случается, что стихийно влияет на продолжительность пира.
Вот эти-то свойства пира: неопределенность, продолжительность, стихийность – все, что невозможно определить, предугадать и конкретизировать, и использует Пушкин, чтобы ввести оторванный от приземленности, бытовщины возвышенный кулинарный антураж даже в трагедию. Поэт дает его в сильно преобразованном, обобщенно-эпическом виде, используя торжественные грамматические и лексические формы, и этот прием делает такой кулинарный антураж вполне уместным даже в трагедийном жанре.
То, что это у Пушкина не случайность, а определенный прием, подтверждает и следующая картина, «Келья в Чудовом монастыре», где летописец Пимен, а также чернец Григорий, будущий Самозванец, также упоминают о пирах:
Пимен
Мой старый сон не тих и не безгрешен,
Мне чудятся то шумные пиры,
То ратный стан… <…>
Григорий
Зачем и мне не тешиться в боях,
Не пировать за царскою трапезой?
Как видим, перекличка здесь явная: пиры, пировать повторяется как рефрен, причем в таком контексте, который настолько строго выдержан в высоком лексическом стиле – трапеза, бои, ратный стан, – что в нем пиры и пирование как бы «отрешаются» от всякого конкретного кулинарного смысла и превращаются в некий возвышенный образ недосягаемой или прошедшей мечты.
Другим примером эпического, обобщающего характера, какой у Пушкина принимает трагедийный кулинарный антураж, служат слова Бориса в его знаменитом монологе в картине «Царские палаты»:
…Я думал свой народ
В довольствии, во славе успокоить… <…>
Я отворил им житницы…
Здесь вновь мы видим искусное сочетание обобщающего и расплывчато-абстрактного понятия довольствие с высокостильным конкретным житницы.
Интересно, что летописец под 1601 годом отмечает, что царь Борис отворил для народа бесплатно «царские амбары». Пушкин, стало быть, совершенно сознательно находит и применяет более высокостильное слово, чем в летописи, – житницы.
Пушкин употребляет в «Борисе Годунове» и другой прием: он рассеивает в репликах действующих лиц отдельные изолированные упоминания названий напитков. Он как бы сочетает (а может быть, и противополагает?) абстрактно-обобщенные упоминания застолья с конкретными упоминаниями кулинарных реальностей, которые образуют даже не кулинарный антураж, а лишь как бы его… пунктир.
И несмотря опять-таки на неприметность этого пунктира, он звучит контрастом к высокой царской лексике.
В сцене «Корчма на Литовской границе» Пушкин заставляет своих героев произносить такие соответствующие этому месту слова, как водка, вино, и вместо житницы – хлеб.
Это чувство стиля чрезвычайно характерно для Пушкина, который выдерживает его и далее: на ужине в доме Шуйского последний говорит о вине, а его гость, Афанасий Пушкин, упоминает еще пиво и мед.
Если попойка в корчме, устроенная беглыми монахами, указывает на их низкое, «подлое» происхождение, то застолье у Шуйского, где употребляют более утонченные и более дорогие алкогольные напитки, символизирует уже подлость этого царедворца, для которого вино, пиво, мед лишь «сладкие», «коварные» средства для развязывания языка своих гостей и для проникновения в их мысли.
Эту же символическую роль указания на коварство играет и упоминание токайского вина в сцене разговора Мнишека с Вишневецким в Самборе («венгерское, душистый ток, струя как жир густая»).
После этого эпизода, начиная со знаменитой сцены у фонтана и до конца пьесы, никаких, даже самых малейших, упоминаний кулинарного свойства ни в обобщающем, ни в конкретном виде уже нет. С этого момента ведь начинается борьба, и политическая и военная, то есть героика, патетика «Бориса Годунова» – и историческая, и художественная.
Таким образом, если в первой четверти пьесы Пушкин употребляет возвышенную, царскую терминологию, а во второй четверти по контрасту конкретную и по значению низкую, касающуюся только алкогольных напитков, то во всей второй половине пьесы нет абсолютно никаких кулинарных слов.
В целом же кулинарный антураж, примененный Пушкиным в «Борисе Годунове», носит чрезвычайно условный характер. Он сводится в конкретной своей части лишь к алкогольным, крепким напиткам. Во-первых, это объясняется историчностью пьесы и стремлением не только Пушкина, но и других драматургов в исторических пьесах упоминать лишь алкогольные напитки, как «вечные», «внеисторические», а не те или иные блюда, чтобы избежать всяческих ошибок. Во-вторых, в напитках Пушкин был, можно сказать, специалистом, и это он доказал, как мы увидим ниже, в «Евгении Онегине».
Наконец, в-третьих, алкогольные напитки это единственно удобный театральный, сценически оправданный способ имитировать питье и еду при помощи самой примитивной и всегда находящейся под рукой бутафории, и потому именно напитками любой драматург в первую очередь заполняет в своих пьесах те лакуны, которые отведены под кулинарный антураж.
Однако есть и четвертое, наиболее вероятное оправдание для применения только алкогольных напитков как единственно конкретных кулинарных образов в «Борисе Годунове». Пушкин ни на минуту не забывал, работая над своей пьесой, национального своеобразия России в ту эпоху, которую он изображал в «Борисе»: это была эпоха наибольшего расцвета пьянства, о чем мы имеем свидетельства таких очевидцев, как иностранные дипломаты и путешественники Герберштейн, Мейерберг и Олеарий, отмечавшие «циничность бесед за трапезой, пирами, даже в Кремле», и «ужасающее пьянство, как мужчин, так и женщин, а нередко и детей». «На пиру женщины, – писал Олеарий, – пришедшие даже с детьми, напиваются до потери сознания и в таком состоянии валятся спать прямо на пол вповалку с мужчинами. <…> Пьянство и разврат царят и среди паломников, ходящих на богомолье, являющееся зачастую лишь прикрытием для совершения противоестественных пороков». Герберштейн повествует о чудовищной русской ругани, которая «царит и среди бояр и среди народа. <…> Даже малые дети, еще не умеющие назвать ни Бога, ни отца, ни мать, уже имеют на устах эти слова…» Однажды на глазах Олеария «из кабака вышел совершенно голый человек, пропивший свою одежду, сорвал, шатаясь, в придорожной канаве пучок собачьей ромашки и, закрыв им свою наготу, весело, с песнями отправился домой».
Пушкин, как официальный царский историограф, не мог не знать всех этих фактов той эпохи и, как великий художник, он, естественно, попытался отразить их в обобщенной, сдержанной форме.
Скупое упоминание Пушкиным разных алкогольных напитков тесно связано с конкретными действующими лицами, называющими эти напитки, и служит их социальной характеристикой, социальным знаком, символом.
Хозяйка корчмы – вино (хлебное вино, эвфемизм водки).
Варлаам (старый монах) – водка (народный жаргон).
Шуйский (боярин) – вино (заморское, виноградное).
Афанасий Пушкин (боярин, старинный вотчинник) – мед (питный мед), пиво (домашнее).
Мнишек (польский магнат) – венгерское (токайское).
Лаконичность, сдержанность в обозначении характера лиц через характер напитков – поистине глубочайшая и символическая, и эта лаконичность предстает уже как вполне продуманный литературно-драматургический прием.
Так что та односторонность, «бедность» или «примитивность» в наборе кулинарного антуража в «Борисе Годунове», которая бросается в глаза спервоначалу, при ближайшем, более пристальном рассмотрении вполне оправдана и более чем искупается оригинальностью применения и изяществом введения этого антуража в ткань пьесы, тесной внутренней психологической связью его с сюжетом, действующими лицами, с эпохой и с общим замыслом, идеей произведения.
«Евгений Онегин»1823–1831
Совершенно по-иному используется и трактуется кулинарный антураж в «Евгении Онегине».
Прежде всего здесь застолье широко выносится непосредственно на сцену (Онегин и Ленский в гостях за обедом у Лариных).